– Жаль, что последние месяцы ты живешь затворником. Может быть, у тебя неприятности? Ты извини, но ведь мы друзья, и прежде мы всем делились откровенно, и выходило как-то легко, даже если случались серьезные неприятности. Помнишь ту историю с катапультой... Ну вот. Ты совершенно правильно и дальновидно тогда поступил, заявив следственной комиссии о своем несогласии с моей принципиальной схемой, а тебя понимаю. Ведь если бы меня отстранили, кто-то должен был довести нашу работу, а ты был единственным человеком, который знал ее с самого начала. Ведь так?

– Не стоит об этом, – сказал хозяин. – Давняя история, каменный век.

Тогда у него появилась возможность стать ведущим, после той истории, и он использовал эту возможность, но ведущим стал только номинально.

– Почему не стоит? Ведь наша конструкция оказалась самой удачной, ее взяли на вооружение, и нам не в чем упрекнуть друг друга. – Он замолк, услышав за стеной то ли осторожные шаги, то ли шуршание ткани. – У тебя кто-то есть или мне послышалось?

Хозяин встретил его взгляд чистыми глазами и улыбнулся вполне естественно. Гость смутился:

– Знаешь, в последнее время у меня что-то пошаливают нервы, и вот сижу вечером один, и мне то шаги послышатся, то еще какие-то звуки...

– Кошка, вероятно, скребется, – сказал хозяин.

– Ты завел кошку?

– Да нет, соседская забежала. Вечером забежала и сразу в спальню. Пусть, может, мыши есть, хотя вряд ли.

– Да, вряд ли. Откуда здесь мыши, в этих домах не бывает мышей. Вот мы ездили в деревню к моим старикам – помнишь, прошлым летом, после свадьбы мы с ней ездили? – там да, там они прописаны постоянно, и она ужасно боялась их шуршания и радовалась, когда мы возвратились домой.

Он сидел, ссутулясь, усталый, небритый, и глядел на друга с доверчивой откровенностью.

– Она умеет радоваться, так мило у нее выходит, и сама она красивая и милая, правда? Мы тогда возвратились вечером, я соскучился по своим чертежам, и она сварила мне черный кофе. Вот так же я сидел на кухне у стола, а она поставила кофейник, повернулась ко мне и поцеловала в нос. У тебя, говорит, мужественный, великолепный нос – греческий! Смешно, правда? А у меня самый ординарный нос, как у тебя, и все знакомые говорят, что мы немного похожи. Ты извини, что я так разболтался, по- моему, ничего предосудительного, тем более, что мы друзья и она к тебе хорошо относится. Чего ты прислушиваешься? Да выстави эту кошку, и пусть бежит домой. Впрочем, сейчас уже поздно, ее могут не пустить, а на улице холодно. Такой холод, никак не дождешься тепла, хотя уже март, пора бы отмякнуть, о весне напомнить – нет, зима, нескончаемая зима...

– Да, действительно, – сказал хозяин.

– А она любит тепло, уют, софу у батареи поставила, кресло дежурит у книжного шкафа, и мне приятно смотреть, когда она что-то делает или читает. Удивительно мило у нее получается! Дома она ходит в бриджах и открытой кофточке, и когда я свободен, она садится у ног на пол и зарывается лицом в колени: «Мой повелитель, – шепчет, – мой хозяин, славный ты мой!» Смешно, верно? Разумеется, смешно, и все-таки жаль, что последнее время она не говорит таких слов, ведь это такие приятные слова, в груди что-то расслабляется, тает, забываешь дневную суету, спадает напряжение, руки сами тянутся к ней, и сажаешь ее на колени, как ребенка, и... Ты не болеешь, дружище, нет? Что-то ты поморщился, как от боли. Не зубы беспокоят?

– А?.. Да, да, зубы, второй день что-то. – Он прижал ладонью щеку, пососал зуб.

Такое унизительное состояние, невыносимое, и ничего нельзя сделать.

– У тебя вроде хорошие были зубы, ты никогда не жаловался, или с возрастом приходят разные недуги? Впрочем, нам смешно пока говорить о возрасте. Тебе тридцать два, кажется?

– Тридцать три, – сказал хозяин, потирая щеку.

– Да, ты ведь на год младше меня, совсем забыл. Вчера еду с работы, и парень в автобусе, лет пятнадцати парень, называет меня дядей. Понимаешь – дядей! Справедливо, разумеется, и пора, пора нам вспомнить о возрасте. Да он и сам уже напоминает: на каток ходить перестал, в театры – только по праздникам, на футболе предоставляю вопить другим. И не жалею: хочется работать, работать. Помнишь у Пушкина: «...Давно, усталый раб, замыслил я побег, в обитель дальнюю трудов и чистых нег». Хорошо, а? У тебя, впрочем, была сильная страсть – женщины, но вот и ты сидишь дома один, вероятно, много работаешь...

– Не очень, – сказал он.

– Жениться тебе надо, дружище, тебе жениться, а мне – породить сына. Это ведь здорово, когда рядом сын и любящая жена, я давно мечтаю о сыне, жаль, что она пока не хочет, говорит, надо подождать, ей ведь всего двадцать шесть, испортится фигура и так далее. Типичная современная горожанка. Нет, я не осуждаю, не думай, мне тридцать четыре года, она собирается поступить в аспирантуру, мы еще успеем с сыном... Я тебе не надоел своей болтовней?

– Ну что ты, сиди!

– Я сейчас уйду, ты и так, наверное, озадачен: такой молчун и вдруг ни с того ни с сего говорит и говорит. Сейчас я уйду. Понимаешь, иногда появляется потребность поговорить, а не с кем. Уйду, кофе сварю, за чертежи сяду. У меня что-то интересное получается, жаль только, отвлекаюсь беспричинно, отключаюсь и думаю о жене, которая уехала, о сыне, который не родился, о друге, который перестал ко мне заходить...

– Я зайду, – сказал хозяин. – Я постараюсь зайти.

– Не знаю, почему, но трудно сосредоточиться, отключаюсь как-то произвольно, независимо от того, устал я или нет, и в голову лезет разная чепуха, подозрения какие-то, и это досадно, оскорбительно, ведь она такая чистая, у меня нет никаких оснований усомниться в ее верности, а я все-таки сомневаюсь, чувствуя себя самым распоследним подонком. Может, мне следует перебраться со своими бумагами в общий отдел, а то на работе один и дома один. Впрочем, она скоро вернется. Она ведь уехала на два-три дня, в понедельник вернется, к сестре поехала. Сестра у нее на год младше, такая же красивая и милая, жаль, замужняя, ты мог бы посвататься. А? Тогда мы дружили бы семьями, работали, ходили бы в гости по выходным. Хорошо, а?

– Хо-орошо. – Хозяин с трудом подавил нервный зевок.

– Кофе пили бы. Кстати, у меня есть лимон, не составишь ли компанию?

– Что ты, поздно!

– Н-да, поздно, ты прав, уже поздно. А как было бы славно.

Он глядел на хозяина сочувственно и потирал щетину на подбородке. Шапка его стала подсыхать, мех торчал косицами, широко растеклась под ногами лужа: оттаяли ботинки.

Ему не хотелось идти домой, но он пойдет, сбросит мокрую одежду и, сварив кофе покрепче, начнет работать – медленно, трудно, но начнет и постепенно освободится от своего одиночества, забудется и даже станет веселым, ведь у него интересная тема, она оформится в совершенную конструкцию узла, сотни и десятки сотен узлов и деталей составят современную машину, которая со сверхзвуковой скоростью понесет людей догонять свое счастье.

Он встал, обеими руками поправил шапку.

– Тебя проводить? – спросил хозяин.

– Проводи, если хочешь. Но лучше не надо: там холодно, ветер и снег. – Он окинул взглядом тесную кухню и пошел к выходу. – Будь здоров и заглядывай, когда сможешь.

– Всего доброго.

Дверь захлопнулась, звонко щелкнул замок.

Хозяин постоял в прихожей, поглядел на закрытую дверь, за которой скрылась слегка сутулая, как под грузом, спина, и возвратился в кухню. Спички остались забытыми на столе.

– Господи, как же долго, я совсем измучилась! – Она смотрела на него с тревожным ожиданием. – Там все слышно, в спальне, каждый звук.

– Да, слышно, – сказал он, вставая опять у плиты и прислоняясь к подоконнику, – все слышно, даже шорох. Не понимаю, о чем думают строители.

– У них план, зачем думать. – Она опустилась на стул возле стола. – Кирпичные дома какую-то звукоизоляцию имеют, а эти... как они называются?

– Не знаю точно. Крупнопанельные, кажется, или крупноблочные. Их даже не строят, а собирают, монтируют. Впрочем, довольно быстро и надежно. Когда смотришь, картина кажется весьма впечатлительной, красивой даже.

Лужица на полу исчезала, впитываясь в трещинки меж половиц и подсыхая.

– Да, да, я видела однажды. Краном поднимают такой большой кусок стены, приставляют, как-то там закрепляют... Ты не знаешь, как они закрепляют?

– Кажется, там есть монтажные петли, и, кроме того, стыки заливают раствором цемента. Кажется, так.

– Да, да, именно так. И вот закрепят, а в этой стене уже окно, стекла вставлены, рамы покрашены, а потом сверху опускают плиту...

– Не плиту, а потолочное перекрытие, – сказал он, радуясь этому разговору.

– Верно, потолочное перекрытие, как я забыла! Я ведь читала в газетах и кино видела осенью. Помнишь, там еще этот играет... на цыгана похож... ну черный такой... как его?

– Помню, помню. Он ведь упал с лесов, но не разбился, а повредил что-то – ногу или руку.

– Нет, это другой упал с лесов, из другого фильма, там не дома строили, а завод или еще что-то, и он пел веселую такую песню, вот забыла только, какую, ты не помнишь?

– Верно, верно. Старая такая лента, давно вышла, я студентом ее видел или школьником.

– Нет, это я школьницей видела, а ты студентом уже был, в пятьдесят пятом она вышла или в пятьдесят третьем, очень гремела тогда. Не понимаю, почему прошлой осенью, когда мы зашли в этот «Повторный фильм», я зевала, и ты тоже скучал, никакого интереса. А ведь тогда я восхищалась, и все мы восхищались. Почему?

– Не знаю. Вероятно, потому, что е первых кадров все ясно, а они продолжают действовать, улыбаться, говорить.

– Да, да, все ясно, а они говорят и говорят. Заинтересованно так, добросовестно, хотя уже все ясно и не надо им говорить, а фильм еще не кончился, и вот они говорят и говорят...

1968 г.

МОТЫЛЕК

Я всегда думаю о нем как о герое, как о стойком, мужественном человеке, верном своему жизненному долгу и призванию. И невольно улыбаюсь: невзрачный он, рябенький, говорливый – сразу разлетаются привычные представления о героях и так называемых настоящих мужчинах.