«Книга читается с захватывающим интересом», — пишут иногда (вернее — изредка) рецензенты о каком-нибудь романе. Но уж почти невозможно услышать подобный отзыв о сборнике критических статей. На заре нашего века один известнейший литератор, прочитав статью одного юного критика, писал ему: «Большую радость доставила мне ваша интересная, умная статья».
В 1958 году о том же критике пишут в таких выражениях:
«Читать ее — большое удовольствие»
«Он отлично написан — чтение его доставляет сущее наслаждение». «Признаться, просто испытываешь удовольствие, читая эту обстоятельную статью»
На наших глазах происходит незауряднейшее явление: книга критических статей побила своеобразный рекорд. Критики попросту позабыли о том, что они пишут о критике.
Надо полагать, что единодушно отмечаемые достоинства автора — такие, как блестящее литературное мастерство, огромные знания, безукоризненная научная добросовестность, высокая познавательная ценность, — не являются все же его исключительной монополией в области литературоведения. Есть тут, очевидно, еще какое-то дополнительное, трудно уловимое качество. Мне кажется, что об этом как раз и сказано в следующих строках из предисловия автора к сборнику «Книги и люди»:
«Автор считает себя вправе надеяться, что самый пафос преодоления штампованных мыслей и закостеневших оценок не может не вызвать сочувствия в том поколении читателей, к которому теперь обращена эта книга».
Вот этот пафос и представляет наиболее привлекательную, действенную сторону произведения Корнея Чуковского. Пафос преодоления штампованных мыслей и закостеневших оценок необычайно близок советским людям во всех сферах их деятельности. Он является органической чертой их мировоззрения и мироощущения. Поэтому с таким волнующим интересом следит читатель, как рушатся окаменевшие представления, как опадает шелуха привычных оценок и разлетаются в куски затвердевшие штампы.
Читатель торжествует, когда при нем счищаются тина и плесень с затонувших было сокровищ, когда заполняются белые пятна на карте отечественной культуры, когда оживают забытые имена и восстанавливается историческая справедливость.
Особенно «Чуковским» является в «Книгах и людях» очерк о Чехове — одно из самых сильных послевоенных произведений Чуковского. Это — смелый и точный удар по той живучей легенде, которую афористически выразил в XIX веке Михайловский:
«Чехов с холодной кровью пописывает, а читатель с холодной кровью почитывает».
В различных вариациях эта легенда имела хождение и среди врагов, и среди друзей Чехова, проникла в широчайшие слои общества, перемахнула рубежи, утвердилась в критико-биографических опусах, словарных справках, в воспоминаниях, в трактовке чеховских пьес и дожила, в общем, до наших дней. Даже у такого талантливого и широко мыслящего художника, каким был наш современник Александр Фадеев, в его «Субъективных заметках» нашли своеобразное отражение эти привычные взгляды на Чехова и его творчество.
Корней Чуковский «по тревоге» поднял тени минувшего: известные и малоизвестные факты биографии, различные документы эпохи, письма и мемуары современников. Все это достаточно знакомо читателю, но автор и не ищет новых, сенсационных сведений о Чехове. Мы затаив дыхание наблюдаем за уверенной, артистически точной работой мастера, заново пересматривающего известные факты и утверждения, поворачивающего их другой стороной, отгребающего «весь этот мусор неправд и полуправд, сложившихся за полвека вокруг его имени».
Очерк о Чехове, который можно назвать психологическим этюдом, целиком посвящен личности Антона Павловича. Этюд имеет совершенно самостоятельное значение, но вместе с тем, по свидетельству автора, является подходом к еще неизвестной нам работе о творчестве Чехова.
«Я исходил из уверенности, — пишет автор, — что внутренний смысл настойчивой чеховской темы о роковых столкновениях волевых людей и безвольных гораздо отчетливее уяснится для нас, если мы твердо усвоим, что этой темой была насыщена и его биография».
Да, оказывается, биография «певца хмурых людей», «равнодушного ко внешним проявлениям жизни», совершенно не укладывается в эти одеревеневшие оценки. Перед нами во весь рост встает настоящий Чехов, смолоду выработавший себе моральный кодекс и выполнявший его до конца жизни, человек несгибаемой воли и алмазно-твердых убеждений, бесконечно общительный, широко идущий навстречу людям и жизни, деятельный и щедрый озеленитель земли, рядом с которым многие из современных ему писателей кажутся просто обломовыми.
И автор подводит нас к убедительнейшему выводу: не мог «пописывающий с холодной кровью», «замкнутый в себе», «равнодушный» Чехов создать эту изумительно жизненную, красочную, многофигурную композицию русского быта восьмидесятых и девяностых годов.
Если бы наше знакомство с Корнеем Чуковским ограничилось дореволюционной порой его деятельности, то при случае можно было бы вспомнить о парадоксально ярком критике-фельетонисте, чьи выступления имели прогрессивное значение и подчас общественный резонанс. Теперь это имя не исчерпывается каким-нибудь одним определением. Это совершенно своеобразное и неповторимое явление нашей культуры, сложившееся в годы советской эпохи, которое называется «Корней Чуковский» — классик большой литературы для маленьких, блистательный критик, исследователь, литературовед, автор великолепных портретов своих современников, старейшина советских переводчиков, наставник и воспитатель целой плеяды детских авторов, доктор филологических наук, лауреат Ленинской премии, почетный доктор Оксфордского университета…
Он — «всехний» писатель. Аудитория у него поражающая — и по численному, и по возрастному составу.
Когда приближалось восьмидесятипятилетие Чуковского, я преподнес ему с шутливой надписью снимок, сделанный художником Юрием Лаврухиным:
Налево здесь Корней Чуковский
Улыбчат, но и строг на вид.
Направо — редкий гость московский,
Сидит Радищев Леонид.
Он вносит жаркую идею
(Отбросив шляпу и пальто),
Чтобы Чуковскому Корнею
Явиться лично к юбилею.
Помеченному цифрой «100».
— Сто? Хорошо, но мало! — живо отозвался Корней Иванович. — Не уверен, что смогу уложиться в этот срок со своими планами.
Эта шутка была всерьез. Планов, как всегда, было неимоверно много. Начало выходить шеститомное собрание сочинений. Шла работа над новыми литературными портретами. Пересматривались и капитально переделывались книги, предназначенные к переизданию. И ежедневно письма — к нему и от него. Чуковский отвечал на письма незамедлительно и собственноручно.
У него не было времени сделаться стариком, и он не стал им. Он так и заявил в одном интервью:
«Я уже давно поехал на девятый десяток. Кажется, пора бросить писание, усесться в комфортабельное кресло, укрыть ноги шотландским пледом и, лениво почитывая детективные повести, хныкать о своих стариковских недугах. Но у меня нет времени на это. На столах кучи начатых работ, недописанных рукописей».
Обратите внимание — на столах! Множественное число! Это не обмолвка. У Чуковского в кабинете стояло несколько письменных столов. Он и отдыхал по-своему — по-чуковски, — переходя от одной работы к другой, не дожидаясь, когда его посетит вдохновение, и трудясь всегда вдохновенно.
Он победил старость — и это не красивые слова. Если бы не случайное, отнюдь не старческое заболевание, он, может быть, и явился бы лично к своему столетнему юбилею.
Его детство и юность прошли в девятнадцатом веке, а в начале двадцатого он уже взял перо в руки. На большую жизнь Корнея Чуковского пришлась не одна, а несколько исторических эпох: «С Борисом Житковым я познакомился в детстве, то есть еще в девятнадцатом веке», — запросто начинает он свой очерк о Житкове.
Но этот, уже легендарный Чуковский, который в 1905 году поднимался на палубу восставшего броненосца «Потемкин», тайком от полиции проносил на литературные вечера знаменитую желтую кофту Маяковского, разгуливал по Лондону с автором Шерлока Холмса, показывал Герберту Уэллсу голодный несдающийся Петроград, он, уже сознательным человеком встретивший наступление двадцатого столетия, жил в нашем сегодняшнем дне как активнейший его участник и строитель, все с той же неостывающей страстью делал свою «хорошую, толковую работу».