ЗАПИСКА

Спор начался, едва они пробудились в роскошном зале с неправдоподобно большим камином и высоким, как небо, лепным потолком. Заставленный беспорядочными рядами коек, зал этот не отапливался со времен свержения самодержавия, и согревались тут всеми доступными средствами — очень громко пели частушки с приплясом, «гнули баранки». Только одна комната в этом насквозь простывшем доме хранила жар. Здесь, пуская пары, стоял на плите огромный медный куб, здесь можно было прикурить от уголька, наполнить жестяную кружку обжигающим душу кипятком.

Но что-то стряслось сегодня с кубом, кипятку не предвиделось, и они ушли «с таком», как тогда выражались, захватив с собой по горсти сухарей. Это был дневной порцион, который выдавал каждому делегату комендант общежития. Впрочем, происшествие с кипятком было тотчас же позабыто: предстоял день, совершенно несоизмеримый с таким фактом, как неудавшийся завтрак.

Над городом висело безнадежно серое небо, сочился нудный дождь, на бульварах зябко ежились голые, мокрые деревья.

Но и это сквернейшее состояние природы, как видно, ничуть не беспокоило молодых людей, которые шли сейчас по московским улицам. Они шагали, не разбирая, где панель, а где мостовая, не прекращая ни на секунду свою дискуссию. Нужно было твердо уяснить и договориться в конце концов, какие же вопросы, задачи, проблемы, переполнявшие их через край, являются самыми главными. Их было одиннадцать — и у каждого свое суждение о самом главном.

Но главнее самого главного было одно: они шли к Ленину, Ленин их ждет, Ленин будет их слушать. Лишь в одном смогли они достигнуть некоторого единомыслия.

Было решено, что от имени делегации выступит уполномоченное на то лицо, так сказать, докладчик. И выдвинутая кандидатура также казалась достаточно подходящей: молодой, но испытанный товарищ, незаурядный оратор, уже успевший повоевать, поруководить, побыть редактором юношеского журнала и даже прославиться уникальной опечаткой: на обложке выпущенного им первого номера была указана дата, опередившая свое время на целое столетие.

Безусловно, любые опечатки недопустимы — недаром о них всегда сообщают, что они «вкрались» и что они «досадные». Но эта ни в ком не вызвала досады. Было в ней что-то символическое, она как бы подчеркнула то безудержное устремление в будущее, которым была захвачена юность, призванная к жизни небывалой революцией…

Итак, докладчик был утвержден. Но тут же к нему приставили еще одного товарища с ответственным поручением: он обязан был неотлучно находиться рядом с докладчиком, и если тот «зашьется», «зарапортуется» (случается и такое) — наступить ему на ногу. Вопрос этот был обсужден со всей серьезностью и одобрен.

Однако выкованное с таким трудом единодушие продолжалось недолго. Уже на полпути «взвился» вдруг уральский делегат, заявивший, что от всей этой затеи с докладчиком за версту несет казенщиной: только представить себе картину, когда один ораторствует, а все остальные глядят, как сычи.

— Короче! — хмуро оборвал его докладчик (как-то само собой получилось, что к нему перешли председательские обязанности). — Что предлагаешь?

Уралец не имел продуманной позиции. Он только добавил, что здесь попирается коллективизм и что выступать и говорить должны «все, все, все», а не «уполномоченное лицо».

— Декламация на манер греческого хора из античной пьески!

Эта реплика не случайно принадлежала владимирскому делегату. Тогда еще никто не предполагал, что его ожидает широчайшая поэтическая известность, но он уже был автором «Юношеской марсельезы», которая распевалась, во всяком случае в губернском масштабе.

Замечание о греческом хоре почему-то особенно задело уральца. Потухшие было страсти вспыхнули с новой силой. Уральца потеснили на мостовую, где и была продолжена дискуссия.

Участники ее не опасались наездов транспорта, свистков, штрафов за нарушение уличного движения, поскольку такового почти не существовало, да и само разграничение улиц на мостовые и тротуары стало понятием условным.

Трудно было чем-нибудь удивить москвичей тысяча девятьсот восемнадцатого года — уже столько было видано, и слыхано, и испытано, но все же редкие прохожие, укрытые от дождя как придется, поглядывали на спорящих. Один даже остановился невдалеке и наставил ухо — странная фигура в какой-то театральной крылатке с бронзовой застежкой на горле, в диковинной шляпе грибом. Его, наверное, так и не заметили бы в пылу спора, но он подошел совсем близко и сунулся вперед старческим безбородым личиком.

— Не надо было убивать Распутина! — проскрипел он и заспешил на другую сторону шаткими, неверными шагами, точно запутываясь в сетке дождя.

— Вот шут гороховый, — сказал кто-то, а поэт, сложив ладони лодочкой, крикнул вдогонку:

— Эх, не надо было отменять крепостное право!

— А ну его к лешему, — отмахнулся докладчик. — Отрыжка старого мира… Не отвлекаться! Ставлю на голосование коллективную декламацию! За? Против? Воздержавшиеся?

Подсчитав голоса, он повернулся к уральцу и сообщил несколько грубовато:

— Утрись! Пошли дальше!

Но тут потребовал слова орловский делегат. Мостовой ему показалось мало. Ему нужна была трибуна, и он вскочил на поваленный, поломанный ларь. Вид у орловца был живописный: черная куртка с цветными заплатами, на одной ноге — щегольская коричневая крага, на другой — русский сапог с обрезанным голенищем. Басок у него еще ломался, на щеках вспыхивал неровный румянец.

— Предлагаю обсудить, можем ли мы сидеть в присутствии вождя революции? Я считаю, что не можем! Разговаривая с ним, мы обязаны стоять!

В течение нескольких секунд был слышен только назойливо-однообразный шум дождя, потом тоненький и очень звонкий голос рассек эту внезапно наступившую тишину:

— А ну слазь! Тоже памятник выискался!

Быстрая и ловкая фигурка подскочила к орловцу. Из-под солдатской папахи выбивались светлые пряди, блестели глаза, зубы. Искорка. Единственная девушка здесь, питерский делегат. Она обеими руками ухватила торчавшую из ларя доску и дернула ее, точно надеясь низвергнуть оратора.

— Товарищи, что мы слышим? Нам предлагают тянуться перед человеком, которому ненавистно всякое чинопочитание! Воскресить старорежимные нравы. Какая дикость! Нет слов!

— Послушай, старик! — примирительно сказал докладчик. — Ты лучше не нажимай! Шлепнешься единогласно!.. Ну что ты станешь делать, если тебе предложат сесть?

— То и стану делать! — упрямо мотнул головой орловец. — А вы делайте как знаете!

Докладчик махнул рукой — «вполне безнадежен» — и достал из кармана кожаный мешочек. Среди всех присутствующих только он был обладателем часов — старинных, дедовских, в виде луковицы. Они и хранились в кожаном мешочке. Прикрыв часы ладонью, он поднес их к глазам:

— Братцы, ходу, ходу!

Был еще не поздний час, а над Красной площадью уже опустились сумерки. Тускло отсвечивали мокрые булыжники. Только главный шатер Василия Блаженного виден был отчетливо, а ниже все окутывалось пепельно-серой дымкой. Очертания башен и зубцов на кремлевской стене казались чуть размытыми в сумеречном воздухе. Все это было знакомо и в другой день не задержало бы внимания, но сейчас захотелось остановиться, постоять минутку…

— Когда-то похаживали здесь стрельцы… С пищалями, бердышами, в кафтанах, — сказал орловец, и глаза у него заблестели. — Стояли в ночных дозорах… А знаете, как они перекликались? «Славен город Москва!» Это один. А другой в ответ: «Славен город Суздаль!» А третий: «Славен город Смоленск!»

Дребезжа отбитыми внутренностями, рассыпая пучки зеленых искр, на площадь медленно въехал трамвайный вагон — нечастое зрелище в столице. Первая четверть двадцатого века напомнила о себе.

— Ты, пищаль, хватит! — Докладчик окинул орловца суровым взглядом. — И смотри не вздумай соваться со своим альбомчиком.

Альбомчик орловского делегата был, что называется, притчей во языцех. Многие считали, что орловец занимается делом весьма неподходящим: обзавелся альбомом, куда вносил каллиграфическим почерком «мысли, стихи, впечатления, изречения» — так было написано печатными буквами на обложке. Немало пришлось ему претерпеть насмешек. Именовался он и «мамзель гимназисткой», и «девицею из благородного института», и «господским мальчиком», но с альбомом не расставался. Ночью держал под головой, остальное время суток — в глубоком нагрудном кармане шинели. Самым упорствующим насмешникам он объяснял, что они, если желают, могут убедиться, что в его альбоме оставляли свои записи «не последние лица в текущем мире».

— Вот что, братцы, — тихо сказал докладчик, — дайте мне теперь побыть одному.

Его поняли и пошли, отставая на шаг. Под ногами хлюпала вода. Все ближе и ближе подходили они к деревянной будке, прилепившейся к Спасским воротам. Здесь им были приготовлены пропуска.

В большой комнате было очень тихо — так тихо, что шелест бумаг казался резким звуком. И они были здесь единственными посетителями. Значит, больше никому не назначено на это время. Секретарша только успела, записать, какая делегация явилась на прием к председателю Совнаркома, как открылась дверь из соседней комнаты и они увидели человека, которого сразу не узнали.

Он стоял в дверях, очень знакомый и совсем другой, похожий и непохожий на себя; брови, усы, бородка, завитки волос вокруг головы золотисто отсвечивали, расставленные глаза улыбались.

Требовалось хоть немного времени, чтобы освоиться с поразительной мыслью, что вот они уже и встретились с Лениным. Но он сразу, точно одним махом, уничтожил все, что могло их сковывать.

— Здравствуйте, молодые товарищи! — В голосе его слышалась небольшая, какая-то очень «домашняя» хрипотца. — Заходите, заходите. Разбирайте все, что годится для сиденья. Сейчас дадим полный свет.