НОЧЬ ОТОРГА
Часы-шкаф старчески закашлялись и точно в раздумье отбили три тягучих удара. Время позднее, но оторг еще не ложился. Сегодня у него особый день, особая ночь. Он испытал во всей полноте одну из самых больших радостей, какая может выпасть человеку: то, что недавно было только лишь мыслью, мечтой, воплотилось в непреложный факт.
Дача есть, дача существует.
Сейчас здесь ночь, тишина. Как будто ничего и не произошло. Так же, как и вчера, поскрипывают половицы, осторожно тикают часы, слышен неясный шорох за обоями. И все-таки что-то иное появилось тут сегодня. По каким-то неуловимым признакам чувствуется, что этот дом заселен, обитаем.
Поднявшись наверх с лампой в руке, Черняк на цыпочках подошел к спальне, приоткрыл дверь.
Напрасная предосторожность. Пожалуй, ничто не смогло бы прервать этот доблестный, этот беззаветный сон — хоть откалывай гопака, стуча подкованными сапожищами, стреляй из пистолета, кричи «ура» во всю силу легких. Вот это и называется — спят как убитые.
И вдруг кто-то закричал рядом:
— Шкура… гад… не уйдешь!
Черняк вздрогнул от неожиданности, посветил перед собою лампой.
С крайнего матраца поднялся Евсей Кажаринов, казалось еще более худой и темнолицый, чем всегда: губы у него вздрагивали, пальцы сжимались в кулак.
— Ты что, Евсей? — вполголоса спросил Черняк.
Некоторое время Кажаринов смотрел на него в упор, точно обдумывая ответ, потом сразу повалился на матрац и задышал глубоко, ровно.
Черняк постоял в задумчивости: да, нескоро еще, наверно, перестанут тревожить их сны, сплетенные из недавней яви.
Проходя на обратном пути мимо столовой, он задержался у двери, высоко поднял лампу. Свет от нее упал на застекленную рамку, висевшую на гвоздике рядом с косяком.
Под стеклом белел бумажный лист, исписанный короткими, рублеными строчками, похожими на стихи современного поэта-футуриста. Но это были не стихи, а сугубо житейская проза, над которой, впрочем, работали с кремневым упорством. Немало редакций выдержала она, прежде чем явиться в нынешнем своем виде. Это было первое меню, и обещало оно вот что:
ЗАВТРАККрутоны-орлеан.Кофе желудевый с патокой.ОБЕДСуп-жюльен.Жиго по-министерски.Шарлот марципан.ЧАЙЧерносмородиновый с бобешами-оливье.УЖИНПом-де-тер со шкварками.Чай.Кофе.
Оторг постоял, пристально глядя на поблескивающее стекло в рамке, и вдруг сделал несколько танцевальных па — что-то вроде вальса, потом, испуганно оглядевшись, направился к себе в «кабинет».
В крошечной комнатке под лестницей хитро разместились железная кровать, стол, стул, шкафчик и даже осталось место для двух-трех шагов. Медленно, точно смакуя каждое движение, оторг сел за стол, вынул из кармана коробку, достал папиросу и проделал с ней весь ритуал, столь приятный сердцу курильщика: покрутил в пальцах табачное содержимое, постучал, примял мундштук.
Затем в руке у него появился коробок спичек. Прежде чем вспыхнуть, спичка долго тлела таинственным синим огнем. В комнатенке резко запахло серой, точно здесь взорвали детскую шутиху.
Но и это доставило оторгу несомненное удовольствие. Папиросы и спички были из Питера; к тому же в демских местах эти предметы являлись большой редкостью. Тут курили только самосад, а огонь добывали древним способом — при помощи кресала.
Так сидел он некоторое время, бездумно покуривая, пуская дым колечками, потом взял со стола распечатанный конверт. Это было письмо от Лубы, переданное ему ребятами. Он успел лишь наспех пробежать его в суматохе дня.
Письмо состояло из красочного описания «великой бузы» и требований «держать эту публику покрепче». Чтобы не шлялась по окрестностям и в город. И ни в какие дела не ввязывалась. Пусть сдадут свой арсенал.
В конце письма была угроза: «Головы будем откручивать!» Тут же, в конверте, находился лист бумаги, испещренный фантастическими каракулями. Больше всего они походили на неразгаданную письменность какого-то исчезнувшего народа. И если бы оторг, как бывший аптекарский ученик, не имел опыта по части расшифровки докторских почерков, ему, вероятно, не удалось бы прочесть этот документ, составленный Макаронычем.
Тут содержались подробные сведения о «дачниках»: рост, вес, объем легких, состояние мышечной и нервной системы, степень истощения. И всем двадцати был прописан покой, длительный сон, постоянное пребывание на свежем воздухе и отсутствие каких бы то ни было волнений.
Оторг несколько раз перечитал список «дачников» — сверху вниз, снизу вверх. Пожалуй, с каждым из них он съел пуд соли за эти годы, благо ее было в Питере больше, чем хлеба. Все они разные — по наружности, по сложению, по характеру, по грамотности, по жизненному опыту, — по всему разные. Но есть в них и удивительная общность, какая встречается у членов одной семьи: они не знают, что значит жить для себя.
А в окно уже заглядывал рассвет, и фитиль в лампе стал потрескивать и подмигивать. Оторг взвесил ее в руке — на сколько еще хватит керосина. Надо, конечно, перехватить несколько часов до подъема, но есть еще одно дельце, которое он отложил напоследок, как лакомка откладывает лучший кусочек.
Придвинув стул с лампою поближе к кровати, он разделся, лег и снял газету с пачки, лежавшей на столе.
Питерская «Смена». Милый глазам и сердцу заголовок, знакомая серо-желтая бумага с глубоко оттиснутым подслеповатым шрифтом.
Ребята привезли все пропущенные им номера, и, чтобы растянуть удовольствие, он решил прочитывать только по одной газете на сон грядущий.