4

Уйти от Ивана Алексеевича… об этом Тамара думала не один раз. Но на главный вопрос, что же произошло в их жизни, она ни разу не смогла себе ответить, и это ее особенно пугало.

И каждый раз, когда Тамара об этом думала, она вспоминала, как они поженились и как были счастливы. Иван Алексеевич тогда говорил: «Ты подумай, ведь это только начало, а впереди целая жизнь!..»

Недели две назад Тамара встретилась с теткой и попыталась, что называется, раскрыть душу.

Но из этого ничего не вышло. Александра Глебовна задала ей те же вопросы, которые Тамара сама себе постоянно задавала.

— Что случилось? — спросила Александра Глебовна. И тут же решительно ответила на этот вопрос: — Ничего не случилось. Да ты, мать, с жиру бесишься. Жена майора! Ты вспомни, кем ты была!

— Ну кем я была, кем? — пробовала возразить Тамара.

— Сопливая девчонка, судомойка, довольно тебе? — отрезала Александра Глебовна. — Снова того же хочешь?

— Что же я, разве ради денег замуж выходила?

— А я этого не сказала, — примирительно заметила тетка.

— Я на телефонистку выучилась, — вздохнула Тамара. — Один экзамен остался.

— Давай уж тогда лучше официанткой. Все-таки при кухне.

Потом тетка сжалилась и стала говорить с Тамарой ласково, выспрашивая об Иване Алексеевиче и жалея ее, и это было самое неприятное.

— Может быть, он на стороне колобродит? — расспрашивала Александра Глебовна. — Помнишь, я тебе рассказывала, как он с этой длинноногой гулял, как я их на набережной встретила? А как он тогда с моих именин удрал?

— Ах, оставьте, пожалуйста. Это Катя… Катя, воспитательница в общежитии, где этот мальчик — Саша Турчанов. Про Сашу Турчанова я же вам говорила…

— Такая дура, как ты, всему поверит. Я бы на твоем месте давным-давно к его начальству смоталась. Раз ты партийный, так ты соблюдай себя. Нынче это не поощряется…

— Не в том дело, тетя, не в том дело… — твердила Тамара, хотя напоминание о Кате больно ее тронуло.

Расстались они на том, что тетка категорически запретила Тамаре даже думать о каких-то решительных столкновениях с мужем и в то же время взяла с нее слово «не давать спуску» Ивану Алексеевичу.

Все-таки Тамара ей что-то на это возразила, и Александра Глебовна всерьез рассердилась:

— Зачем было приезжать и просить помощи, если тут же защищаешь своего ангела?..

Тамара подсознательно рассчитывала на другой разговор. Ей хотелось, чтобы ее утешили, ей хотелось услышать, что Иван Алексеевич любит ее без ума, что он всей душой с ней, а просто мужчины сами не свои, когда у них неприятности по службе. Но вместо всего этого ей посоветовали не доверять мужу. Не терять его, но постоянно за ним следить, следить и следить. А это трудное дело, когда любишь человека. Любовь предполагает доверие.

Разговор с теткой оставил противный след, который мог бы при других обстоятельствах и зарасти, но который с каждым днем все больше и больше углублялся. Внимание Тамары было сосредоточено теперь на «разлучнице» — на Кате. Это усиленное внимание заметил и Иван Алексеевич. Он потому так и покраснел, получив приглашение на вечер в общежитие. Да и все время он чувствовал на себе пристальный взгляд Тамары. Недоверие больше, чем какое-нибудь другое чувство, вызывает встречный поток.

Но теткина наука не пошла Тамаре впрок. По теткиным неписаным правилам следить за Иваном Алексеевичем надо было умело, то есть тайно. Тамара же все довела до крайности и грубо поссорилась с мужем.

В тот вечер, когда Иван Алексеевич уехал в Ленинград, Тамара места себе не находила. Но похоже было на то, что Иван Алексеевич притерпелся к ссорам. Из Ленинграда он вернулся поздно, наскоро поужинал (Тамара видела, что он очень голоден), ни о чем не стал разговаривать и лег спать.

Тамара не спала всю ночь и, слушая сильное, ровное дыхание Ивана Алексеевича, думала: «Мы как чужие… Мы как чужие, а он этого не замечает!..»

Больше всего ее мучила мысль о том, что ведь придется же когда-нибудь объясниться с Иваном Алексеевичем. Но не его признаний в «неверности» боялась Тамара. Всего больше ее угнетала мысль, что Иван Алексеевич снова пожмет плечами, как он это часто теперь делал, а может быть, и рассердится: он так сейчас много работает, а она пристает к нему со всякими глупостями.

Вскоре начались учения, те самые первые учения при новом командире корпуса, которых все давно ждали.

— Будь здорова, Томка, не скучай, — сказал Иван Алексеевич и крепко обнял жену.

«Чужие, совсем чужие!» — подумала Тамара. Ей до головокружения захотелось прижаться к его гимнастерке, обнять его. «Не мой!» — подумала она, едва сдерживая слезы.

И в тот же день Тамара уехала в Ленинград к Александре Глебовне, а от нее поехала в общежитие и встретилась с Катей. В Верески она вернулась с последним поездом.

Вечер был теплый и влажный. Март начался с оттепели. Негромко капало с крыш и деревьев. По сырой платформе ковылял галчонок, подбитый мальчишками. Пахло мятой и сыростью.

Тамара прислушалась к тишине, выбрала на скамейке местечко посуше, села. Галчонок подошел к ней, кося большим синим глазом. Тамара хотела его погладить, но он сердито клюнул ее и отошел. Вдалеке надрывно закричал паровоз, потом снова все стихло.

«Как нелепо, как ужасно сложилась моя жизнь! Как мне не повезло!..» — думала Тамара, но обычной жалости к себе она не чувствовала. Что-то совсем другое, какое-то совсем другое чувство появилось у нее после разговора с Катей. И сколько Тамара ни думала о своей судьбе, это еще не названное чувство росло, а жалость к себе и ревность отступали.

Впервые в жизни ей предстояло самой решить свою судьбу. Правильно или неправильно будет выбрано решение, но оно будет выбрано ею самой. А это всегда закаляет душу, не дает распускаться, выносит на подветренную сторону, туда, где только и можно стать настоящим человеком. Советы Александры Глебовны она не могла принять, потому что они были унизительны для ее любви. Катины слова об Иване Алексеевиче, напротив, возвышали ее любовь, но путь туда, к этим высотам, был ей неизвестен. Значит, уйти, расстаться, теперь уже без оскорблений, без мелочей, но расстаться?

Галчонок, закончив свою вечернюю прогулку, снова подошел к Тамаре. Он помахал здоровым крылом, видимо пытаясь взлететь к ней на колени. Тамара подняла его, погладила…

Хорошо еще, что Иван Алексеевич на учениях. Ей предстоит длинная неделя, и за это время она должна подготовить себя к встрече мужа. Воображение уже подсказывало Тамаре, как Иван Алексеевич провожает ее до станции. Все ее пожитки — небольшой чемодан… А еще лучше оставить ему письмо и написать все, что она за это время передумала. Он придет с учений, а она уже будет далеко отсюда.

Тамара вздохнула, осторожно поставила галчонка на платформу и пошла домой.

Не спеша она поднялась по темной лестнице. (Хозяин опять экономил электричество.) На площадке второго этажа, у самой двери, ее кто-то окликнул. Тамара так испугалась, что уронила сумочку.

— Кто, кто? — спросила она шепотом.

— Ну и пугливая же вы, Тамара Борисовна… — весело сказал незнакомый голос, и в ту же минуту зажужжал ручной фонарик.

— Господи боже мой, товарищ Кирпичников!

— Нервочки, нервочки, Тамара Борисовна!.. — Он поднял сумочку и протянул ее Тамаре.

— Что, разве учение отменили?

— Нервочки, нервочки, — повторил Кирпичников. — Как это «отменили учение»?

— Но ведь Иван Алексеевич там!

— Да он-то там, да я-то не к нему. Я, Тамара Борисовна, целый вечер вас поджидал.

— Меня?..

— Так точно. Зашел в восемь — никого. Зашел в девять — опять никого. Я уж и беспокоиться стал. Сейчас время, конечно, позднее, но я думаю — это ничего. А впрочем, все это больше ради вас самой.

Тамара открыла дверь.

— Пожалуйста, товарищ Кирпичников, заходите. Вот сюда можно шинель повесить. Все никак не соберемся вешалку купить. Вот на гвоздичек вешайте.

— Ничего, ничего. У меня для таких случаев самообслуживание. — Он вынул из внутреннего кармана шинели складную распялку. — В Пассаже купил, рекомендую.

Тамара тоже сняла пальто.

— Садитесь, пожалуйста…

— С удовольствием, — непринужденно ответил Кирпичников. — Чуть ли не весь вечер на ногах, с удовольствием…

Он сел, бросил на стол папиросы и спички и жестом пригласил Тамару сесть.

Тамара села на стул, или, вернее сказать, на краешек стула.

— Плохо выглядите, Тамара Борисовна, — сказал Кирпичников, постучав папиросой о коробку и закуривая. — В Ленинграде были?

— Да… в Ленинграде.

— Ясно, намучились. Движение большое: вторая столица; сильно развитая промышленность, ну и культурные учреждения, конечно… У тетушки были?

— У тетушки? — удивленно переспросила Тамара. — Вы почему знаете?

— Чего бы мы, политработники, стоили, если бы ничего не знали, — сказал Кирпичников, улыбнувшись. — Не только знаю, но и знаком.

— Вы?..

— Я, Тамара Борисовна. Не очень знаком, но знаком. Так сказать, познакомились. Вот я и пришел к вам как старший товарищ к младшему. Пришел оказать помощь.

— Я вас не понимаю, товарищ Кирпичников…

В голове у нее была такая сумятица, что ей и в самом деле никак не удавалось понять, чего же он от нее хочет.

Но Кирпичников был терпелив.

— Хорошо, я поясню вам, — сказал он. — Вовремя вмешаться — значит помочь. Дело в том, что в политотдел нашего подразделения поступило заявление гражданки Назаровой Александры Глебовны о недостойном поведении коммуниста Федорова в отношении своей жены.

— Но я ей ничего не говорила… — пролепетала Тамара.

— То есть как это не говорили? — кажется, даже обиделся Кирпичников. — Внесем ясность. Я к вашей тетушке не ходил. Она сама ко мне пришла. Да что вы так волнуетесь, просто непонятно… Мы можем вам помочь, и мы вам действительно поможем…

— Ничего я такого не говорила, ничего… — повторяла Тамара.

Ей было ужасно стыдно, что этот посторонний человек разговаривает с ней об Иване Алексеевиче и об их отношениях, да еще, видимо, осуждает. «Ох, боже мой, эта дура тетка. И зачем только я с ней откровенничала!..»