3

Иван Алексеевич был озабочен: он дважды прочел Катино письмо, и, хотя оно было совсем коротким или именно поэтому, он понял, что там произошли серьезные события.

«Уважаемый Иван Алексеевич, — писала Катя, — прошу вас сообщить мне, когда вы сможете приехать в Ленинград. Я вас встречу на вокзале. Мне надо поговорить с вами. Вязникова».

И в то же время он обрадовался: он давно не был в Ленинграде и ему хотелось хоть ненадолго переменить обстановку.

Дивизия уже стояла в Вересках, офицеры почти все жили по квартирам: кто без детей — снимали комнаты у частников, а многосемейные жили в корпусе «А». Этот дом был наспех выстроен КЭЧ за лето.

Во всяком случае, лагерь был позади, и это означало жизнь куда менее хлопотливую. Для Ивана Алексеевича кончилась пора переездов, выклянчивания машин, а иногда и «голосования» на дорогах. Он был дома и мог наконец почувствовать все прелести оседлой жизни.

Но вместо этого он зажил такой трудной жизнью, какой еще никогда не жил.

Это началось сразу же после его первого разговора с Балычевым. Обещав написать статью, он весьма смутно представлял себе, как это может у него получиться. Поначалу все ладилось. Иван Алексеевич исписал страниц двадцать, писал быстро и с увлечением. Глядя на его разгоряченное лицо, Тамара даже подумала, что он пишет ей, что ему так легче объясниться.

Она долго не спала и все слушала скрип пера. Утром, перед уходом на службу, Иван Алексеевич порвал то, что написал ночью. Тамара видела, как он все бросил в корзину, и ей стало жаль мужа…

«Все равно узнаю, — думала Тамара. — Узнаю, узнаю, узнаю все его мысли».

Едва Иван Алексеевич ушел, как она стала складывать обрывки.

«Передний край противника, — читала Тамара. — Первая рота при наличии… пулеметов…»

Тамара читала и плакала. Слезы смывали количество пулеметов в роте. Это ли она ожидала прочесть?

Иван Алексеевич порвал свою работу, когда прочел ее на свежую голову. Писал он сгоряча, а рвал холодно, безжалостно, понимая только одно, что взялся не за свое дело.

Сегодня он был спокоен как никогда. Утром присутствовал на нескольких занятиях с молодыми солдатами, потом беседовал с командирами рот, потом отправился в штаб полка, где было совещание комбатов и начальников отдельных служб.

Помощник командира полка по тылу, майор Шагал, докладывал дельно, но длинно, все очень устали, Ивана Алексеевича тоже клонило ко сну. И вдруг он вспомнил о своей ночной работе, о бумажных клочьях в корзине и подумал, что нет, нет, не может быть, что все погибло, надо снова браться за перо, и на этот раз выйдет. И он с удовольствием стал слушать майора Шагала и даже посочувствовал ему — у майора был какой-то дефект речи.

Едва вернувшись домой, Иван Алексеевич начал работать. Он не замечал Тамариных взглядов, не слышал ее приглушенных вздохов. «Спокойной ночи! Спокойной ночи! А мы тут еще поработаем…»

Утром все полетело в корзину. И так повторялось затем каждый день, до его разговора с Балычевым.

После этого разговора для Ивана Алексеевича началась новая жизнь. Камышин дал ему и дневники боевых действий, и штабные разработки и вообще приказал «раскопать все, что только можно».

Да и в других полках к работе Ивана Алексеевича отнеслись сочувственно. Он ездил в Любозерск, но там, в штабе дивизии, на него взглянули неласково и как-то испуганно. Он впервые почувствовал себя «штрафником» — отповедь, которую ему дал сам генерал, здесь, видимо, запомнили крепко.

Любезнее всех оказался Рясинцев. Он непринужденно поболтал с командиром батальона о том о сем, порасспросил о задуманной работе, а по поводу документов, которые нужны были Ивану Алексеевичу, сказал, что да, действительно есть такая документация, но она засекречена.

Иван Алексеевич удивился:

— Какие же секреты — донесения офицеров, командиров взводов и рот? Там и мои есть…

Но Рясинцев только руками развел.

Тогда Иван Алексеевич решил съездить в Ивановское, где стояла дивизия Северова. Камышин и здесь пошел навстречу и выписал формальную командировку.

У Ивана Алексеевича была тайная мысль повидаться с генералом Северовым и расспросить его об операции. (Он даже составил себе вопросник.) Но это не удалось. Кажется, генерал был в этот день очень занят, а может, адъютант не разобрался и не сумел толково доложить.

Зато в штабе Ивана Алексеевича приняли отлично, особенно старый дружок Жолудева, майор Шевченко, по-прежнему работавший заместителем начальника оперативного отделения. Иван Алексеевич приехал из Ивановского такой счастливый, с таким сияющим лицом, что Тамара только взглянула на него и ни о чем не стала расспрашивать.

Впрочем, Иван Алексеевич теперь часто замечал ее настороженный взгляд. Как будто она в чем-то его подозревает. В хорошем он придет настроении — Тамара думает: «Кто это его так развеселил?» В плохом: «Что-то он теперь часто хмурится?» «Раньше» и «теперь» — эти два слова как-то особенно Тамара подчеркивала.

Но чем больше она подчеркивала эти слова, чем многозначительнее были ее взгляды, тем сильнее это раздражало Ивана Алексеевича и тем явственнее приходила на память нехитрая формула Лебедева: «Все жены одинаковы…»

«Да нет, не может быть, чтобы моя Тамара, милая, ласковая и близкая, не может быть, чтобы она все так грубо мерила на общепринятый аршин…»

Проходила ночь, наступал день, и все начиналось сначала. Казалось, их любовь не выносит дневного света.

Перед отъездом Ивана Алексеевича в Ленинград они поссорились. Он сказал, что получил письмо от Кати, и Тамара нарочито громко зевнула:

— А, к этой учителке!..

Иван Алексеевич любил почитать в поезде и взял с собой журнал с приключенческим романом, но тут он так расстроился, что не мог одной строчки прочесть. Так и просидел всю дорогу, глядя в окно и поеживаясь, вспоминал: «учителка». И багровел от стыда.

В Ленинграде он сразу же увидел Катю, поджидавшую поезд на платформе, и одним взглядом охватил и ее озабоченное лицо, и что одета она не по сезону: легкое пальто с шарфиком и туфли-лодочки в мелких калошах. А было уже по-зимнему холодно.

Иван Алексеевич почувствовал острую жалость к Кате, и в ту же минуту ему стало легче на душе — те заботы, которые так мучили в поезде, разом отпали.

Из поезда вышло много военных, и Иван Алексеевич видел, что Катя внимательно всматривается в их лица. «Не запомнила меня с прошлого раза», — подумал Иван Алексеевич, окликнул ее, взял под руку и быстро вытащил из толпы.

— Я только сейчас сообразила, — сказала Катя, — что вам, наверное, все это свидание на вокзале могло показаться странным, но вы сами поймете…

— Ну что за пустяки! — ответил Иван Алексеевич. Он и в самом деле не задумался, почему Катя встречает его на вокзале. А сейчас его только беспокоило, что она так легко одета.

На площади клубился морозный пар. Бронзовый Ленин был покрыт инеем, и эта зимняя дымка, и яблоневый цвет инея создавали впечатление необыкновенной легкости памятника.

— На трамвай или на автобус? — спросил Иван Алексеевич.

— Но мы тогда не сможем поговорить. Я ведь потому и не хотела, чтобы вы прямо приезжали в общежитие…

— Хорошо, хорошо… Но разве вам не холодно?

— Нет. Я привыкла.

Они вышли к Неве. В памяти всплыло название автобусной остановки — «Арсенальная набережная». Но из автобуса не видно, как сквозь туман неспешно пробивается ясный день. Тамара не очень любила Ленинград и, когда они возвращались в Верески, облегченно вздыхала: «Как здесь хорошо, воздух какой! Не то что в Ленинграде… А летом можно будет отсюда не уезжать, приедут артисты на гастроли…»

— Я-то готов целый день бродить по Ленинграду, — сказал Иван Алексеевич Кате. — Я мало знаю город, но очень мне здесь нравится…

— Это приятно слышать. Приезжие часто говорят: у вас пустынно. Мне кажется, не пустынно, а просторно. Ведь есть разница, правда? Скажите, Иван Алексеевич, вот вы в ваших солдатах воспитываете чувство прекрасного?

— Что, что? Чувство прекрасного? — удивленно переспросил Иван Алексеевич. — Нет, такая задача не ставилась. Прежде всего мы солдаты. Но вообще-то культурная работа ведется. В выходной день одна рота была в Эрмитаже, другая в Русском музее… Были в Артиллерийском музее и в Морском. Не так уж мало?

— Конечно, немало… Да я не к тому… Я только к тому, что не понимаю, почему мадонну Боттичелли надо знать, а город, в котором живешь, можно не знать. После войны по-новому стала относиться ко всему этому. — Широким жестом она охватила все до горизонта. — Боттичелли все же отсиживался на Урале, а город воевал… — Катя вдруг резко оборвала себя и спросила: — Вы, может быть, думаете, что я вас вызвала, чтобы погулять с вами?

— Екатерина Григорьевна!

— Я вызвала вас потому, что пришло письмо, официальное известие, что жив Сашин отец, жив Александр Николаевич Турчанов. Я… — Катя так побледнела, что Иван Алексеевич испугался:

— Что с вами? — Он взял ее за руку, рука была вялая, неживая.

— Нет, ничего, — сказала Катя, — это бывает. Все прошло.

— Так ведь это сердце, наверное!.. Слушайте, Екатерина Григорьевна, я вас прошу, поедемте домой.

— Нет. Надо поговорить, все обдумать и решить.

— Зайдемте тогда в кафе, здесь есть недалеко, хорошее, мы были…

— Пожалуй… Я бы черного кофе с удовольствием выпила.

В этот час в кафе было пусто. Иван Алексеевич и Катя заняли столик в самой глубине зала. Выпили по чашке кофе, и Иван Алексеевич сказал:

— Турчанов! Значит, жив… Невероятно, просто чудо какое-то! Впрочем, что ж тут удивляться, и такое на войне бывало. Думаешь, что убит, а он еще дышит. Не знаю, рассказывал я вам или нет, но из всего турчановского отделения только один приполз — он и рассказал. Ну да ведь ясно, в горячке… Значит, немцы все-таки его подобрали! Как вы узнали?

— На детский дом пришло письмо. К товарищу Капранову.