1

В конце ноября Катя решила организовать субботник. Нельзя было больше жить так неустроенно. Летом и осенью она чуть ли не каждый день атаковала Буркова:

— Петр Герасимович, плохо живем: потолки черные, пол щербатый, штукатурка сыплется, обои давным-давно сгнили.

Бурков легко соглашался со всеми ее доводами, обещал, как только закончится ремонт первого печатного, заняться общежитием. Первый печатный вступил в строй только в сентябре, а недоделок и по сей час было очень много. Бурков, когда речь заходила об общежитии, только устало морщился:

— Екатерина Григорьевна, вы же взрослый человек, вы же знаете.

Ну конечно, она все знает. Знает, что не хватает рабочих рук, не хватает строительных материалов, не хватает средств, что их типография — предприятие маленькое, карликовое по сравнению с невскими гигантами. Вчера приезжал брат Буркова из Белоруссии — все города лежат в развалинах. Да и рядом с ними: Новгород, Псков…

Как-то раз Катя возвращалась домой из библиотечного коллектора и на Литейном встретила Буркова. Может быть, ей показалось… да нет же, факт: едва он ее увидел, как тотчас же скрылся из виду. Не то в подворотню нырнул, не то вскочил в трамвай. Ясно для чего: для того, чтобы избежать нового столкновения. Какой позор!

Она так об этом и Модестовой сказала: «Какой позор!»

Анна Николаевна засмеялась:

— Да ты, наверное, ошиблась. И почему в трамвай? Ты же знаешь, что у Петра Герасимовича машина.

— Бурков, Бурков… Своими глазами видела. Сбежал. Хорошо это?

— Да уж что хорошего, когда от тебя начинают бегать…

— Но почему вы смеетесь? Как это можно… Мы же с ребят спрашиваем. А в общежитии одна табуретка на двоих.

— Не сердись, Катерина. Положение действительно трудное.

— И вы теперь заодно с Бурковым! Подумать только: такую войну выиграли, а отремонтировать общежитие не можем! Анна Николаевна, миленькая, не смотрите вы на меня так… Я сама знаю, что глупости говорю. И каждое ваше слово в ответ знаю. И про Новгород, и про Псков, и про Смоленск — знаю. И что там люди в землянках…

Катя собрала всех «проживающих в общежитии номер один» и поставила вопрос о субботнике. Ребята ее поддержали. Но и для самого незначительного ремонта нужны были не только руки, но и материалы. По этому поводу выдвигались предложения самые фантастические. Фонарик сразу же заявил, что у него есть один товарищ, то есть не то чтобы товарищ, а он двоюродный брат покойной мамаши, и он может помочь. Этот «братан» работает сторожем, ну просто сторож на заводском складе. Там есть мел. Ну, до дури мела…

Он не успел закончить фразу, как его оборвал чей-то голос из задних рядов:

— Это ведь самое настоящее воровство!

Но Фонарика не так легко было сбить:

— Почему воровство? Ничего подобного. Что мы, ночью, как бандиты, пойдем? Возьмем мешок мела заимообразно, ну хотя бы и два мешка…

Фонарик не видел, что там, в заднем ряду, сидит Бурков, и не узнал его голоса. Директор типографии пришел тихо, видимо хотел послушать, о чем здесь говорят, и не выдержал, «рассекретил» себя.

Катя обрадовалась:

— Слово предоставляется Петру Герасимовичу.

Ребята зааплодировали. Бурков был человек популярный. Сто раз на день можно было услышать: «Спросите Буркова», «А это уж пусть Бурков решит», «С Бурковым вы по этому поводу советовались?» Как-никак, а это благодаря Буркову и Модестовой типография работала во время блокады.

Фонарику, конечно, здорово попало. Бурков сказал о том, как надо понимать субботники и что ему самому не один раз приходилось участвовать в таких делах. Сказал Бурков и о том, какое значение придавал этому Владимир Ильич Ленин.

Был Бурков человек занятой и молчаливый, выступал он редко, а тут увлекся воспоминаниями, вспомнил юность, товарищей, фабзайчат, и так увлекся, что обещал помочь молодежному общежитию. Ребята снова зааплодировали.

— А как фамилия этого твоего двоюродного? Зовут его как?

— Петр Герасимович! — взмолился Фонарик.

— Ты мне только завод назови…

— Это не мой братан, это мамаши двоюродный, — залепетал Фонарик. — Я с ним и не дружу совсем. Он старый. Он уже тридцать лет на Машиностроительном работает.

— А, так на Машиностроительном! — сказал Бурков. — Так бы и говорил. Что ж, ведь у нас с ними дружба. Пойду к директору, может и подбросит кое-чего.

Фонарик еще больше захлопотал:

— Петр Герасимович, а мы можем узнать, где что есть… Ей-богу… Что ж тут особенного. Есть ведь такие… как собака на сене.

— Да, есть и такие, — согласился Бурков. — Ну, счастливо, ребята! Ни пуха ни пера!

Через день Бурков вызвал к себе Катю:

— Так вот, товарищ Вязникова. Мел я для вас достал, алебастр, ну и так далее. Только вот насчет транспорта… Придется самим обеспечить.

— Обеспечим, не беспокойтесь, Петр Герасимович, — весело сказала Катя. — Саночки у нас есть, адрес знаем.

— Только этого лихого мальчишечку — Петросян, кажется? — дома попридержите. Что-то мне его «братан» не понравился.

— Слушаю, Петр Герасимович. А как насчет обоев?

Бурков прищурился:

— Завтра насчет клея придете?

— Приду, Петр Герасимович.

— А послезавтра насчет замазки?

— Приду.

— Давайте-ка мне сейчас этот ваш списочек.

Положив на стол бумагу, Бурков спросил:

— Вы с кладовщиком переплетного, с Николаем Леонтьевичем Люшкиным, не знакомы?

— С одноруким? Видела несколько раз.

— В технические руководители к вам просится.

— В технические руководители?

Бурков засмеялся:

— А вы не нуждаетесь? Подумайте, Екатерина Григорьевна. Вы, может, и не знаете биографию Николая Леонтьевича, зато я знаю. Товарищ Люшкин до войны знаменитейшим маляром был. Вернее, их пара была: отец и сын Люшкины. Профессорские квартиры ремонтировали. Ну-с, потом вот война, несчастье, руки лишился. А вчера приходит ко мне с претензией: как же это так, ремонт помещения — дело серьезное, а работники кто? Мальчики да девочки? Материал испортят…

В тот же день вечером Люшкин явился в общежитие проводить инструктаж. С ним вместе пришел и сынок — здоровенный детина пудов на шесть, но очень скромный и тихий. По всему было видно, что папаша распоряжается им как хочет.

Они молча прошли по всему общежитию, выстукивая каждую стенку. Люшкин-отец делал отрывистые замечания: «стена капитальная», «фанерка», «подсобное помещение», «красочки маловато». Люшкин-сын молча со всем соглашался.

— Панель вам иметь желательно? — спросил Николай Леонтьевич у Кати. — Или колером пустим? Багетика не найдется?

Катя на все отвечала:

— Прошу вас, товарищи, делайте, как вы считаете нужным. И большое вам спасибо. Большое спасибо.

Накануне субботника всем были выданы «робы» — самая обыкновенная мешковина с прорезями для рук и ног. И только Кате был торжественно вручен фартук.

Вечером она побежала к Анне Николаевне:

— Дела идут, идут! Ребята чувствуют себя как перед боем.

Да и у нее самой давно уже не было такого бодрого, уверенного настроения, как сегодня, в канун субботника.

Часов в десять она вернулась от Модестовой и только вошла, как сразу почувствовала что-то неладное. Старшая по общежитию девочек Галя Христофорова быстро зашептала:

— Екатерина Григорьевна, не знаю, что и делать… Я уж вас так ждала, так ждала… Беда, Екатерина Григорьевна!

Катя схватилась за косяк двери:

— Что случилось?..

— Лиза Кондратьева от субботника отказалась. Не желает, и все. Поговорите с ней, Екатерина Григорьевна! Она вас послушает…

— Ох, Галя, Галя… Как ты меня напугала… Я думала, действительно несчастье.

Она чувствовала такую острую боль в сердце, что едва сняла пальто.

— Екатерина Григорьевна, вам нехорошо, да?

— Ничего, прошло. Так ты говоришь, что Лиза…

— Отказывается. Прямо жуть. Девчонки такой шум подняли. Вы с ней одна только и можете…

— Я сейчас к вам приду. Или нет… Скажи ей, чтобы она зашла ко мне.

Но из этого разговора ничего не получилось. Лиза стояла на своем: завтра именины у какой-то там ее подруги и нельзя туда не пойти. «Субботник — дело добровольное. И не уговаривайте, Екатерина Григорьевна, я упрямая».

— А я и не собираюсь уговаривать, — сказала Катя. — Не хочешь участвовать в нашем коллективном деле — не надо. Но только учти, хуже всего будет тебе. Никто не дотронется до твоего угла. И грязные обои останутся, и на потолке пятно. Все как было, так и останется. Осрамишься на всю типографию.

— А вот и не осрамлюсь, — сказала Лиза, передернув плечиками. — Не осрамлюсь, не осрамлюсь, не осрамлюсь…

— Ну, тогда, значит, будешь работать вместе с нами.

— Не буду, Екатерина Григорьевна, и не просите. За меня сделают.

— За тебя? Нет, за тебя никто работать не станет. До сих пор, Лиза, я тебя считала разумной девушкой.

— А вот станут, — сказала Лиза, поджав губы. — Станут, Екатерина Григорьевна. Турчанов за меня мою работу сделает, и все.

— Саша?

Катя ей не поверила. Дурит девчонка. И нехорошо дурит. Все же она решила немедленно поговорить с Сашей.

— Нет, это правда, — ответил Саша. — Я действительно обещал.

— Обещал?.. Но как же ты мог?

— Да уж так вышло. Так надо было, — поправился он.

— Я тебя не понимаю. Ленивая дерзкая девчонка отказывается выполнять свой общественный долг, отказывается, зная, что нам так трудно… В конце концов, мы ж это для себя делаем.

Саша нахмурился:

— А она не ленивая и не дерзкая.

— И ленивая, и дерзкая, — повторила Катя, чувствуя, как в ней закипает злость.

— Нет, Екатерина Григорьевна. Она… Она, ну как бы это вам сказать… несчастный человек.

— Это еще как понять?

— Ну, я, может, не так сказал. Жизнь у нее очень паршиво сложилась. Родители ее бросили. Да бросили же, Екатерина Григорьевна, зачем мне врать? Еще до войны в газете фельетон был. При живых родителях — сирота. Понимаете?

— Понимаю, Саша. Но одно с другим не вяжется. Ведь это же нелогично: ты будешь за Лизу работать, а она…

Сказала, взглянула на Сашу, встретилась с его взглядом и поняла: какая уж тут логика, когда ему хочется все сделать за Лизу… И как помешать этому? Да и надо ли этому мешать?