7

Дивизионный клуб на время лагерей занимал большое двухэтажное здание, выстроенное еще до революции какой-то удачливой актрисой. В верхнем этаже разместили читальню, бильярдную и шахматный клуб (организацию самую тихую и самую беспокойную, вечно на что-нибудь жалующуюся — то на карамбольный треск, то на репетиции духового оркестра), в нижнем этаже находился зал с хорошо сохранившейся от старых времен рампой. В этом зале происходили конференции, совещания и лекции, здесь же два раза в неделю крутили кино.

Стояла глубокая осень, и дом был в упадке по случаю близкого перехода на зимние квартиры. Имущество понемногу перетаскивали в Верески — вчера настольный теннис, сегодня выставку местных художников, а завтра еще что-то другое. Но тут внезапно было объявлено, что состоится теоретическая конференция с докладом командира дивизии. Начальник клуба заволновался и за два дня все привел в прежний вид. Вернулся из Вересков даже настольный теннис.

Зал не мог вместить всех желающих, втиснули новый ряд почти вплотную к рампе, а в проходы поставили стулья. Интерес к этой конференции был вполне естественным. За годы войны изголодались по теории. И вместе с тем сама война, необыкновенные, никаким уставом не предусмотренные ситуации дали людям такие знания, которых они нигде больше не могли получить.

На войне человек стремится действовать так, как его учили, но действует он и так, как его учили, и так, как его заставляют действовать обстоятельства. И только после боя он может сказать: да, вот это мне помогло, а вот это нет; эти правила хороши, а эти никуда не годятся. Именно поэтому и возникает желание узнать, что же произошло у соседа, что ему пригодилось и что ему не пригодилось, то есть сравнить свои выводы с выводами соседа.

Этим летом в клубе были и доклады, были и лекции, приезжал полковник из Москвы с разработанной темой «Битва на Волге» (начальник клуба был в восторге: «Восемьдесят четыре вопроса — небывалая активность!»), но до сих пор не было серьезного разговора о делах, совершенных дивизией.

Начальник клуба постарался и дал «полный свет». Люстры горели и в зале, и на эстраде, и даже на втором этаже в гостиных и бильярдной, где сегодня не было ни одного человека.

На эстраде стоял стол, накрытый большим красным полотнищем, позади него киноэкран, на который свисала большая карта Новинского сражения, слева и справа от стола на специальных щитах прикололи карты отдельных участков фронта.

Ровно в восемь часов из-за правой кулисы вышел веселый, улыбающийся, нарядный Бельский, за ним Кирпичников и кое-кто из штабных работников, и среди них Рясинцев, который скромно уселся позади всех.

— Черт знает что! — сказал Лебедев негромко, но так, что Ивану Алексеевичу было его слышно. — Хоть бы Камышина вместо товарища Рясинцева в президиум посадили. Все же боевой командир, а не…

Иван Алексеевич не расслышал конца фразы, да он и не очень прислушивался, считая, что все это пустяки. Сама конференция, будущий доклад и прения были для него делом настолько серьезным, что любые другие соображения отступали.

Сидел Иван Алексеевич довольно одиноко, вокруг были офицеры из других полков, люди новые, большей частью незнакомые. Пришел он сюда с Жолудевым и Мамелюковым, а потом как-то растерял их.

Бельский читал доклад размеренно и громко, не глядя в зал и с таким видом, словно говорил: чтение, товарищи, это работа серьезная, вот прочту, вздохну и отдохну.

Первая часть доклада была, что называется, «общей». Рясинцев набрал ее по кусочкам из разных газет и журналов.

— Таким образом, к этому времени под городом Новинском создалось следующее положение, — сказал Бельский и, повернувшись спиной к залу, постучал указкой по знакомому черному кружочку — городу Новинску.

Ивана Алексеевича как в сердце кольнуло.

— Тише, пожалуйста, — попросил он сидевшего рядом с ним майора-танкиста, который что-то говорил своему товарищу. Майор поднял голову, удивленно взглянул на Ивана Алексеевича, потом на Бельского и снова зашептал.

«Нет, эти не дадут слушать, — подумал Иван Алексеевич. — Надо будет пересесть куда-нибудь…» Но места были все заняты, и он стал слушать еще внимательнее.

По-видимому, вступительная часть доклада еще не кончилась. Общие фразы продолжали следовать одна за другой. Бельский изложил задачу, которая была поставлена командиром корпуса, затем началось чтение приказа и штабных разработок. В зале стоял негромкий ровный гул, тот самый гул, когда невозможно установить, кто, собственно, шумит и кто с кем разговаривает.

Документы, которые читал Бельский, сами по себе, несомненно, были очень важными. Беда заключалась в том, что они были хорошо известны — известны буквально всем и каждому. Даже самый молодой офицер в полку должен был изучить их для того, чтобы рассказать солдату о боевых традициях дивизии.

Бельский перечитывал эти общеизвестные приказы с таким важным видом, словно только что открыл их после длительной работы в архивах. С той же многозначительностью и тем же важным тоном он мог бы прочесть сейчас сводку погоды за последний месяц. Он говорил уже около часу, но до самого дела — до боевой операции — еще не дошел. Теперь все чаще и чаще слышалось: «Генерал-лейтенант Шавров приказал…», «В приказе генерал-лейтенанта Шаврова было сказано, что…», «Я получил устное распоряжение от генерал-лейтенанта Шаврова…», «Генерал-лейтенант Шавров через начальника штаба корпуса передал мне приказ…»

Иван Алексеевич с тоской слушал Бельского. Он не знал, сколько времени прошло, может быть полчаса, а может быть час, но он ужасно устал от ожидания и уже потерял веру, что доклад когда-нибудь начнется.

Иван Алексеевич, впрочем как и все ветераны, уважал Шаврова. Жизнь, целиком отданная военному делу, внушала уважение. Но чем чаще Бельский упоминал имя Шаврова, чем вдохновеннее читал он рясинцевские строчки, тем более раздражающе это действовало на Ивана Алексеевича.

Рясинцев действительно создал свой «шедевр». Особенно он гордился тем местом в докладе, где рассказывалось, как ночью перед боем Шавров принимает у себя Бельского. «Будет исполнено, товарищ генерал-лейтенант!» — гремит в ответ нерушимое слово командира дивизии.

— Началась боевая операция, — сказал Бельский, и гул в зале стих мгновенно, словно где-то выключили рубильник.

Соседи Ивана Алексеевича тоже перестали шептаться. Их лица оживились. Иван Алексеевич видел их только уголком глаза, но теперь он симпатизировал им обоим и, кажется, ничего больше не хотел, лишь бы это оживленное выражение сохранилось и дальше. Кажется, никогда еще он так не желал успеха докладчику, как сейчас, всем сердцем чувствуя мощную волну интереса, пробежавшую по залу.

Но эта волна разбилась о Бельского, как об утес. Он даже не почувствовал ее живительной прохлады. Он просто перевернул двадцать третью страницу, отмеченную Рясинцевым, и перешел ко второй части.

— В условиях обледенелой почвы и мерзлого грунта, — как во сне слышал Иван Алексеевич голос Бельского, — подходы были затруднены, и трудности со снабжением до известной степени…

Но вот дивизия выполняет задачу, поставленную командиром корпуса. Гремит артиллерия. К месту сосредоточения подтянулись танки. Сигнальная ракета, стремительный бросок пехоты — и мы в первой траншее противника. Мы овладели второй траншеей, третьей…

— Попрошу карту поближе!..

Начальник клуба бросился выполнять приказание и, с трудом удерживая карту, кое-как пристроил ее у рампы.

«Но ведь все это было совсем не так, — думал Иван Алексеевич. — Трижды мы поднимались в атаку, и трижды немцы прижимали нас к земле. Мы запоздали…» — и он покосился на своих соседей, словно боялся, что они и его заподозрят в постыдном обмане.

Тем временем Бельский почти всю карту разрисовал красными, белыми, черными кружками и стрелками. Появились цифры, обозначавшие номера полков и батальонов. И все это было разбросано в том небрежном беспорядке, который и создавал желаемый наукообразный вид.

Иван Алексеевич почти не слушал Бельского. Он уже знал, что после слов «в шестнадцать ноль-ноль я имел указание по полевому телефону от генерал-лейтенанта Шаврова как можно скорее выровнять правый фланг…», что после этих слов правый фланг дивизии непременно выпрямится, как будто только этого нового указания не хватало.

Ровно в девять тридцать Бельский кончил. (Рясинцев рассчитал правильно: две минуты на страницу. Он наводил справки у радиодиктора, и ошибки быть не могло.)

— Будут ли вопросы к докладчику? — спросил Кирпичников.

В зале стояла мертвая тишина.

— Прошу задавать вопросы, — повторил Кирпичников громче.

Все та же тишина.

— Что, нет вопросов, товарищи?

— Все ясно! — крикнул чей-то голос, и сразу же послышались голоса:

— Ясно!.. Ясно!..

Наступила неловкая минута, во время которой Бельский что-то негромко сказал Кирпичникову. Кирпичников обернулся и тоже что-то сказал Рясинцеву.

«Неужели вопросы будет задавать Рясинцев?» — со страхом подумал Иван Алексеевич. Ему казалось, что теперь он окончательно понял настроение своих соседей. Он вздохнул свободней, когда был задан первый вопрос. Слава богу, его задал не Рясинцев, а Машков из отдела снабжения горючим.

— Правильно ли я понял, товарищ генерал, правильно ли я понял, что высота 23.3 была в наших руках к исходу первого дня, то есть к девятнадцати часам? — спросил Машков.

Вопрос был не только малозначительный, но и вообще ненужный. Высота 23.3 никакого значения во время боя не имела. Но Бельский уцепился за этот вопрос и заявил, что он очень важен и показывает, какой глубокий интерес проявляют офицеры к вопросам теории. Да, высота 23.3 была нашей к концу первого дня, и Бельский ухитрился по этому поводу сообщить одно из устных распоряжений генерал-лейтенанта Шаврова.