Никон понимал, что далеко не все даже благочестивые люди его времени смогут сразу принять и оценить это его деяние. Он старался окружить свой замысел до самого начала осуществления глубокой тайной. Опасения оказались обоснованными. По мере осуществления Нового Иерусалима (а это было время опалы патриарха) ропот против его строительства нарастал. Более всех слепыми оказались приверженцы старых обрядов, считавшие себя поборниками самых высоких представлений о русской церкви... Среди них и начались «хульные слова» на Никона, «еяже хулы не мощно написати»221. Но и враги патриарха из православных не преминули воспользоваться дерзновенной необычайностью Нового Иерусалима для нападок на его создателя.
Первое открытое обвинение Никона по этому поводу содержится в 13-м вопросе Стрешнева Лигариду и в ответе Паисия. Никону достаточно было во всем сослаться на царя, изволившего утвердить замысел. Можно было целиком прикрыться только версией «случайности» всей затеи. Но патриарх пошел на открытую защиту своего деяния с теоретических богословских позиций. Он очень убедительно и просто основывает свое возражение по 13-му вопросу сначала на смысле иконографического догмата. Он пишет: «Зриши, неправедный ответотворче, како святии апостоли, и святии отцы священными изображении и храмы, и жертвами и священными сосуды в писании и умышлениих очи зрящих, воздвижет же ся теми ум к Боговидению, якоже и Великому Василию мнится священными иконами ум на первообразное возводити». Далее патриарх убедительно показывает, что так же, как не грешно переписывать Евангелия и другие святые книги, писать иконы, изображающие Рождество Христово, Крещение, проповедание, вольные страдания, Воскресение и разрушение ада, так же не грешно, если бы «и самого того Иерусалима кто бы по образу но во славу Божию святое ограждение создал на видение приснопамятного того Иерусалима, в нем же спасительные страсти нашего ради спасения содеяшася... да аще града от первообразного создати беззаконно есть?» Далее Никон добавляет, что нет никакой разницы между образом написанным (то есть собственно иконой) и образом, созданным «воображением (сооружением) святыя вещи»; и то, что является иконами, и то, что является храмами и жертвенниками, - «повсюду от первообразных размножишися»222.
В своих возражениях Никон ни разу не говорит, что создает храм только по образу Иерусалимского храма, но называет свое строительство «святым ограждением» и даже прямо - «градом», создаваемым от «первообразного».
Далее патриарх Никон обращается к догмату «кафоличности церкви». Он говорит о том, что Новый Иерусалим назван так по образу древнего, который продолжает существовать (Никона упрекали, что он как бы «упразнял» палестинский Иерусалим). Но Никон утверждает, что Церковь не привязана к месту, и хотя рассеяна по разным странам, «но есть едина»223. Иными словами, - подобие Иерусалима, создаваемое в какой-либо отдельной части Вселенской церкви (в данном случае в России) может обладать тем же благодатным значением и силой, что и палестинский Иерусалим, не упраздняя значения последнего, поскольку плоды спасительного подвига Иисуса Христа, совершенного в Иерусалиме, равно устраиваются верующими в любой части мира, а не только теми, кто живет в святом городе. По сравнению с этой глубиной богословского мышления Никона рассуждения «ученейшего» Паисия Лигарида о том, что есть только один Иерусалим на земле и второй на небе, а никоновский - это какой-то «третий», оказываются на редкость плоскими и примитивными.
Итак, Никон вполне осознанно создавал не что иное, как «икону» земного палестинского Иерусалима и «Иерусалима Нового», Небесного, почему она достаточно символична, как любая икона. И целостный комплекс святых мест, и монастырский «святый град», и собор Воскресения Христова не являются буквальной копией исторической святой земли, Иерусалима, храма Гроба Господня. Новый Иерусалим берет от своего исторического прототипа лишь немногие, но самые важные черты и детали, добавляет и такое, чего нет в земной реальности этого прототипа. Иными словами, Новый Иерусалим символически восстанавливает в образе земной Палестины тот образ Царства Небесного, который в ней запечатлен. Палестинский прототип «обетованной земли» использован здесь лишь постольку, поскольку в нем находит свое земное преломление (отображение) обетованная новая земля Небесного Царства.
Созданная Никоном икона горнего Иерусалима - «невесты Агнца» изображает эту невесту в православных ризах русского покроя, украшенных русскими узорами и самоцветами... На языке Откровения «невеста Агнца», Церковь Христова и горний Иерусалим - синонимы. Своеобразие никоновской иконы «невесты Агнца» тесно связано с представлением о Руси и Русской церкви как единственной в мире хранительнице подлинного православия в его наибольшей чистоте и целостности, преемнице благочестия и силы древней Вселенской церкви. Это положение, разделяемое, как было показано, не только в русском обществе, но и в общем мнении восточно-кафолической церкви середины XVII века, создавало для Никона одну серьезную проблему. Палестинский Иерусалим - общехристианская святыня. Мог ли подмосковный Новый Иерусалим оставаться только русским?
Патриарх Никон решает эту проблему так. Уже в самые первые годы существования обители он населяет ее не только русскими, но и представителями разных (любых) национальностей, принявших православие. По свидетельству Шушерина, жившего тогда в монастыре, «во оно время пребываху у святейшего патриарха в Воскресенском монастыре многие иноземцы: греки и поляки, черкасы (украинцы. - Авт.) и белорусцы и новокрещеные жиды в монашеском чину и в белецком»224. В «деле» патриарха Никона упоминаются еще и немцы (крестник патриарха - Денис Долманов, Михаил да Иван Магнусовы)225. Были там и литовцы. Одновременно Никон открывает монастырь для посещения любых гостей, в том числе и неправославных. «Приезжали же мнози изо многих стран и земель иноземцы, хотящие видети лице его и зрети таковаго великого строения, и он же всех с радостию приимаше»226, - пишет Шушерин, или, как свидетельствует «Монастырский летописец», «иностраннии издалеча шествие творят, любезне со удивлением здание зрят». Значит, как центр паломничества Новый Иерусалим открыт для всех людей любых народов и вер. Жить и трудиться в нем могут тоже люди любых народов, но лишь принявшие православие!
Таким образом, по замыслу Никона, подлинное единение человечества во Христе на земле и на небе, то «соединение всех», о котором молится Церковь, может быть осуществлено только на основе православия и притом по изволению промысла Божия в его русском выражении.
Началом и центром такого единения становится Новый Иерусалим. Тем самым он оказывается сердцем вселенской экклезии, ее столицей. В таком случае Новый Иерусалим, согласно законам иконографии и кафоличности, должен был обладать всеми свойствами и благодатью такого единства, как своего «первообраза», быть в определенной мере его реализацией.
Руководство данным центром представлялось Никону в некоторых отношениях чем-то даже более важным, чем патриаршество в одной только Русской церкви. Отчасти этим и объясняется и та сравнительная легкость, с которой Никон оставил правление, и те неосторожные, хотя и не случайные, обмолвки о себе как «патриархе Нового Иерусалима», и те условия окончательного отречения от власти в Русской церкви, какие он поставил в 1665 году. Мы помним, что эти условия предусматривали прежде всего полновластное владение Никоном тремя монастырями, в том числе Новым Иерусалимом, независимость от московского патриарха, участие в решении церковных дел. Если представить, что эти условия удовлетворены, то окажется, что Никон становится владыкой своего рода монашеского «острова» внутри Церкви, причем такого острова, который был бы духовным центром, главной точкой не только русской, но и вселенской экклезии!
Но если мысленно вернуться к началу 1656 года, когда созревший замысел о Новом Иерусалиме решено было осуществить, и представить себе, что после этого не произошло никакого разрыва между патриархом и царем, но оба они единодушно последовали за развитием великих идей, заложенных в этом замысле, то перспектива всемирно-исторического духовного возвышения России окажется поистине захватывающей.
Это живо почувствовали и поняли невидимые и видимые враждебные силы зла и направили все свои старания на разрушение великого начинания в самом его зародыше. В этой связи отнюдь не кажется неправдоподобным содержащееся в письме Зюзина указание на особое участие враждебных иностранных государств в интриге против патриарха Никона, точнее - против единства и согласия между ним и русским царем. В этой же связи травля патриарха, шедшая с какой-то зловещей последовательностью и заметной планомерностью в течение почти целого десятилетия вплоть до окончательного осуждения Никона, вряд ли может рассматриваться как роковая цепь сплошных случайностей.
В эту борьбу против единения царя и патриарха, а затем против всякой возможности восстановления этого единения вовлекались, в ней использовались разные люди, в основном свои же (Неронов, Питирим, Сытин, Бобарыкин, С. Стрешнев и другие), но на решительных этапах подключились иноземцы. Известна злая роль, сыгранная Паисием Лигаридом. Русская иерархия, несмотря на искреннее желание угодить царю, не пошла на низложение Никона и судебную расправу над ним, что показали Соборы 1660 года и конца 1665 года. Довести дело до расправы смог лишь такой международный авантюрист, как Паисий Лигарид, о котором константинопольский патриарх Дионисий говорил: «Я его православным не называю, ибо слышу от многих, что он папежник, лукавый человек»227. Не очень заметную, но очень важную роль сыграла также клеветническая интрига нескольких иноплеменников из числа работников Нового Иерусалимского монастыря, действовавших заодно со своим сродником по плоти «лекарем царския аптеки» Даниилом, который систематически нашептывал Алексею Михайловичу различные сплетни и небылицы о Никоне228. Патриарх в письме к царю в 1667 году много говорил об этой интриге, придавая ей очень большое значение229. Как можно судить из письма и из рассказа Шушерина, эта клевета, породившая очередное «дело» и «розыск», была пущена в ход в 1665 году, то есть в самый критический момент, когда обсуждались предложенные Никоном условия отречения от власти и просьба не доводить дело до суда с участием вселенских патриархов.