– О нет, этого я не сделаю! – сказал я решительно и как бы говоря сам с собой.
– Это не показывает, что вы очень влюблены, но из этого видно все благородство вашего характера. На что бы вы ни решились, я всегда буду вашим другом.
Он сходил к Алеции, потом воротился ко мне, и мы провели весь день вдвоем. Мы решили, что доказывать этой восторженной девушке всю невозможность ее надежд было бы совершенно бесполезно, и что, не дождавшись приезда матери, мы не должны предпринимать ничего решительного. Нази отправил одного из своих людей на первую станцию, сказать княгине, что ее дочь здесь и чтобы она не ехала прямо на виллу Гримани.
Граф подробно расспрашивал меня о моих похождениях с Алецией, и по вниманию, с каким он слушал мой рассказ, в особенности о тех случаях, в которых добродетель моя подвергалась сильнейшему испытанию, по тайному его беспокойству было заметно, что он был влюблен в синьорину Альдини. Ему тяжело было слушать все это, но, между тем, всякое доказательство преданности ко мне и самоотвержения Алеции производило в нем энтузиазм и воспламеняло любовь его. Он всякую минуту вскрикивал: «Прекрасно! Это прекрасно, Лелио! На вашем месте у меня не достало бы твердости. Я бы наделал множество дурачеств для этой женщины». Но когда я привел ему все мои причины (я не говорил, однако, о моей прежней любви к синьоре Бианке), он одобрил мое благоразумие и мою твердость. Потом я снова задумывался, и граф сказал мне:
– Не печальтесь, Лелио; часов через двадцать Алеция будет спасена. Я надеюсь, мы завтра так отделаем этих Гримани, что отобьем у них охоту толковать об этом деле. Княгиня увезет свою дочь с собой, а со временем Алеция будет благодарна вам за вашу твердость: любовь проходит скоро, но предрассудки никогда не истребляются.
Вечером и ночью мы на всякий случай привели в порядок свои дела. Нази завещал свою виллу Кеккине. Граф был очень благодарен этой доброй девушке за ее отношение к Алеции.
На другой день мы дрались. Нази был ранен, но, к счастью, очень легко.
Гектор вел себя как нельзя лучше: не извиняясь в своем поступке по отношению к Нази, он сознался, что в первую минуту досады дурно говорил о своей кузине, и просил графа, чтобы он извинил его перед ней. Наконец, он заставил своих приятелей дать слово никогда не говорить об этом деле.
Граф Нази велел сказать Алеции, что ушибся, упав с лошади, и вечером пошел к ней. Она непременно хотела, чтобы и я тоже пришел. Граф говорил, что это не прилично, что я не могу приходить, пока не приедет ее мать, но никакие увещания на нее не подействовали. Нечего было делать; я пришел. Алеция пугала нас горячностью своего характера. Она обвиняла меня в холодности, в недостатке чистосердечия и мужества. Она была как бы в лихорадке и прекрасна как Доменикинова Сибилла28. Все это наводило на меня тоску. Любовь моя каждую минуту снова вспыхивала, и я в полной мере чувствовал всю тяжесть жертвы, которую готовился принести.
К крыльцу подъехала карета, но мы этого не слыхали, потому что с жаром разговаривали. Вдруг двери отворились, и перед нами явилась княгиня Гримани. Алеция вскрикнула и бросилась в объятия матери. Та крепко прижала ее к своей груди и долго не могла выговорить ни слова, потом почти без чувств опустилась на землю. Дочь и Лила со слезами целовали ее руки.
Нази что-то ей говорил: она отвечала, дружески пожимая ему руки. Но я ничего не слыхал, я стоял, как будто прикованный. Десять лет я не видел Бианку. Как она переменилась! Как трогательна была она, несмотря на то, что лишилась прежней красоты своей! Большие голубые глаза ее, впалые от слез, казались мне еще нежнее прежнего. Она была бледна, но эта бледность еще более шла к женщине с душой любящей и утомленной. Она не узнала меня, и когда Нази произнес мое имя, она казалась удивленной, потому что имя Лелио было ей совсем не знакомо. Наконец я решился начать говорить. С самого первого слова она узнала меня, встала и, протянув ко мне руки, вскричала:
– О мой милый Нелло!
– Нелло? – сказала Алеция, поднявшись с колен. – Синьор Джемелло? Тот самый молодой человек, который приходил к нам петь!
– Разве ты этого не знала? – спросила княгиня Гримани. – Разве ты только теперь узнаешь его?
– А, теперь я все понимаю, – сказала Алеция едва внятным голосом. – Теперь я понимаю, почему он не может любить меня!
И она без чувств упала на пол.
Я пробыл весь день в гостиной с Нази и Кеккиной. Алецию положили в постель: у бедной девушки был сильный нервный припадок с бредом. Мать заперлась с ней. Мы печально поужинали втроем. Наконец, часов в десять Бианка прислала сказать нам, что Алеция стала поспокойнее, и что она скоро придет поговорить со мной. Около полуночи она пришла, и мы пробыли вдвоем часа два. Нази и Кеккина пошли посидеть с Алецией: ей было гораздо лучше, и она звала их к себе. Бианка была добра со мной как ангел. Во всяком другом случае ей было бы, может быть, неловко со мной, потому что она со времени нашей любви вышла замуж и сделалась княгиней; но в это время материнская нежность заглушала в душе ее все другие чувства. Она думала только о том, как многим мне обязана, и выражала свою признательность самым трогательным, самым дружеским образом. Она ни одной минуты не сомневалась в том, что я возвращу ей дочь ее и не имею намерения на ней жениться. Я был очень благодарен ей за такую уверенность во мне. Только этим показала она мне, что прошедшее не изгладилось из ее памяти, и само собой разумеется, что я не напоминал о нем. Но мне бы приятнее было, если б она свободно говорила о прежней любви нашей: этим она еще сильнее доказала бы доверие свое ко мне.
Алеция, конечно, ей все пересказала. Она, верно, покаялась перед ней во всех своих помышлениях с тех пор, как была невольной свидетельницей любви матери к бедному молодому человеку, и до того времени, как вверила эту тайну актеру Лелио. Этот разговор, конечно, был тягостен для обеих, но страдания их были очищены огнем любви материнской и дочерней. Бианка сказала мне, что Алеция теперь спокойна, совершенно предалась судьбе своей и желает увидеться со мной со временем, чтобы доказать мне свою неизменную дружбу, свое глубокое уважение и живейшую благодарность ко мне... Одним словом, жертва была уже совершена.
Прощаясь с княгиней, я сказал ей, что было бы очень хорошо, если б Нази понравился Алеции, прибавив, что он вполне ее достоин.
Я отправился в комнату Нази, который, по моей просьбе, все уже приготовил к моему отъезду. Тогда уже было четыре часа утра. Франческа пришла со мной, и граф подумал, что она хочет проводить меня. Каково же было его удивление, когда она обняла его и сказала с видом трагической царицы:
– Нази, вы свободны! Старайтесь понравиться Алеции. Я возвращаю вам ваше слово и всегда буду любить вас как друга.
– Помилуйте, Лелио, – вскричал он, – неужели вы и эту у меня отнимаете?
– Нисколько, – отвечал я, – я и не думал об этом. Но неужели вы еще не знаете, как велика наша милая Франческа! В ее благородных жилах течет кровь Семирамиды, Мариамны и Гекубы. Она умеет наказывать, но умеет также и прощать. Вы ей изменили: она это забывает, вот прощение. Но зато вы должны жениться на Алеции: вот вам наказание. Алеция без всякого сомнения скоро забудет первую любовь свою, и когда она узнает, как много вы для нее сделали, узнает, что вы жертвовали своей кровью, чтобы спасти ее доброе имя, она, верно, с охотой отдаст вам свою руку. Кеккина говорит, что она очень хорошо знает женское сердце, и она так великодушна, что уступает вас своей сопернице.
Нази со слезами на глазах бросился в ее объятия.
На рассвете мы сели в карету. Когда мы проезжали мимо виллы Нази, из окна высунулась женщина. Она прижала одну руку к сердцу, другую протянула к нам в знак прощания, и с живейшей признательностью подняла глаза к небу; то была Бианка.
Через полгода после этого, в прекрасный осенний вечер мы с Кеккиной приехали в Венецию. Мы оба были ангажированы в театр Fenice29, и остановились в трактире на набережной большого канала. Сначала мы несколько часов разбирали и приводили в порядок свои театральные костюмы. Пообедали мы уже после этого, довольно поздно.
За десертом мне принесли несколько писем, и одно из них тотчас обратило на себя мое внимание. Прочитав его, я вышел на балкон, позвал Кеккину и сказал, чтобы она посмотрела прямо напротив нас.
Из многочисленных палацев, тень которых ложилась на воды канала, один отличался от всех прочих своею величиной и древностью. Он был великолепно отделан заново, и все имело в нем праздничный вид. Сквозь окна видны были, при блеске тысячи свечей, прелестные букеты цветов, пышные занавесы. До нас долетали звуки огромного оркестра. Иллюминованные гондолы, безмолвно скользя по каналу, высаживали у дверей палаца женщин, убранных цветами и драгоценными каменьями, и мужчин в бальных костюмах.
– Знаешь ли, Кеккина, чей это палац, и по какому случаю дается тут праздник? – сказал я.
– Не знаю, да и знать не хочу.
– Это палац Альдини, и там празднуют свадьбу Алеции Альдини с графом Нази.
– Ого! – сказала она с полу-удивленным, полу-равнодушным видом.
Я показал ей пакет, который перед тем получил. Он был от Нази, и в нем два письма, одно ко мне, другое к Кеккине; оба очень милые.
– Ты видишь, – сказал я, когда Кеккина прочла письмо, – нам нечего на них жаловаться. Этот пакет был и во Флоренции и в Милане, но нигде не заставал нас, потому что мы так часто переезжали из одного места в другое. Эти письма учтивы и милы как нельзя более. Видно, что они писаны людьми благородными.
– Правда твоя, – сказала она. – Хоть они и знатные господа, а, право, очень хорошие люди. Жаль, в самом деле, что они не актеры!
Notes
[
←1
]
Комо – озеро на севере Италии, в Ломбардии.
[
←2
]
дорогой синьор Перетти (ит.)