1

Савоська Титов передернул плечами под ледяным сивером, чертыхнулся… Ну вот, с торжеств по случаю нарвской победы минул год, а в твоей судьбе ничегошеньки не изменилось. Будто вовсе не сошел с места! Вокруг снова гудела, шумела, надрывалась Москва, падкая до зрелищ; над главами Василья Блаженного, над кремлевскими зубцами нависал жгучий мороз. У Лобного места, охваченного шеренгами солдат и драгун, стыли несметные людские толпы. Дородный дьяк, раскатав столбец, оглашал вины осужденных, ветром срывало с губ клочья сизого пара.

— Об чем он? Про какое такое? — лихорадочно твердил кудряш в армяке, вытягивая шею и подскакивая.

— Мол, как известно нам учинилось… — подмигнул дюжий, в подпалинах, парень, по виду кузнец. — А кому «нам», смекай сам! — он покивал на черный возок под стеной, на высокую зеленокафтанную фигуру подле.

— Что учинилось-то? Где?

— На монетном на дворе, ха-ха. Сошлись ловкачи, смикитили… И давай: фунт серебра, к нему золотник-другой-третий олова!

— Ну?

— А накипь, ясное дело, себе в карман!

Прочитав указ, дьяк отодвинулся, и вперед выступили осанистые палачи, меж ними надломленно переставлял ноги вор-закоперщик. «Да-а-а, — послышался чей-то голос. — В Преображенском лучше не гостевать, хозяева сурьезные!» Палачи не дремали. Пока двое сдергивали с вора платье и сапоги, свою законную добычу, старший колдовал у огромной жаровни, что-то помешивал, двигал мехами, подбавляя огоньку.

— Никак… желье шонное? — прошамкала древняя старушонка.

Парень в подпалинах усмехнулся.

— Скажешь еще — приворотное! Серебро с оловом, в той же самой плепорции… Точь-в-точь!

— Прешвятая богородича, шпаши и помилуй!

Палачи опустили закоперщика на колени, с силой, до хруста запрокинули голову, развели тесаком крепко сцепленные зубы. «Готово? Что-то долго копаетесь! — долетело. — Готово, Иван Митрофаныч!» В руке старшего появился ковш, окутанный дымом, ослепительно белая струя полилась в распахнутый рот осужденного, оборвала дикий вскрик… На другом конце помоста ждали своей очереди приятели казненного — им предстояло распроститься с ноздрями и, полежав под кнутьем, немедля отправиться в сибирский край.

— И всех делов? — Кудряш обескураженно переступил с ноги на ногу. — Вот, бают, раньше… На кажном зубце по шестеро висело!

— Некогда нам, — глухо молвил в ответ кузнец. — Ноне в Парадиз отбываем.

— Тихо, ты! — предостерегли его, косясь на застрявших невдалеке сержанта с молодыми артиллерами.

— А-а, пускай!

Преображенец насупился под исподлобными взглядами, развалисто пошел прочь. Следом, не оглядываясь, поспевали смурые Пашка, Савоська, Макарка.

— Съежились, оторопь взяла? — спросил сержант, когда площадь осталась позади. — Привыкайте. Государственный интерес, он крут.

— А… по-человечьи? — тихонько заметил Павел Еремеев.

— И по-человечьи, если брать широко. Жительствуем-то не на глухом острову, особенно теперь…

— Да в чем, в чем особица эта? Убей, не пойму, — вставил Макар Журавушкин, недоуменно подняв золотистые брови.

— К свету маршируем, если коротко:

— Ага, и темень лохмами висит… — Макар с оторопью оглянулся на Лобное место.

Сержант улыбчиво прищурился.

— Говоришь, лохмами? Уже дело. Мрачнина-то разгораживается понемногу, вы чуете?

Савоська Титов думал о своем… Лето и осень прошлого, семьсот пятого года протекли точно сон долгий: в тысячеверстной ходьбе вперед-назад, сквозь каленую сушь, сквозь ливни, под градом и — что горше всего — мимо, второй раз мимо родного сельца. Можайск прошагали ночью, с горы на мгновенье-другое открылся памятный гавшинский дол, наглухо закиданный снегом, и хоть бы единый огонек сверкнул из темноты… Невесть где остались «короеды», осталась… та, по которой болело сердце…

— Прок-то будет? — вырвалось у Савоськи.

— Кряхтел, пыхтел и выдал… Ну-ка, яснее! — потребовал Филатыч, идя в сторону Покровских ворот.

— Аль мы ярыги судейские, чтоб задворками гарцевать? Вон их сколько на площади, хватило бы… — Титов скрипнул зубами. — Кавалерия рекрутская небось в геройствах денно и нощно… А мы? Кто такие мы?!

— Артиллеры, кто ж еще. Солдаты регулярного российского войска.

— Были! Теперь, чего доброго, в палачи поверстают! — выпалил Савоська. И ротный пестун впервые, пожалуй, не нашел в ответ убедительно-веских слов.

— Уросишь незнамо как… Без рассуждениев, понятно? Тебе понятно? — И тут же: — Стой, на караул!

С пригорка спускался государев черный возок, сопутствуемый семеновцами, следом длинная змея богатых, в гербах, карет. Куда правили — и гадать не надо. В Преображенское, на обогрев, коему длиться до рассвета.

Пропустив поезд, пушкари пошли следом. Павел шмыгнул носом, слегка потеребил сумрачного Савоську за рукав.

— Чего тебе надо, скажи по чести? Аль плохо живем? Да меня — опосля роты — силком на боярское подворье не затянешь. Прав был Митька Онуфриев: тут я человек!

— И… не свербит?

— Э-э, пусть иные-прочие терзаются. Мы сами по себе, верно, Макарка?

— Угу. Идем быстрей, околел — к лешему!