2

Сержант как бы принес добропогодье в широченных карманах гвардейской справы. Наутро Савоська продрал очи, радостно ойкнул — в окно глядело румяное, почти вешнее солнце.

Школяры повскакали, ополоснулись водицей, съели по ломтю хлеба с распластанным звенышком селедки, иначе — бутерброд, запили морковным чаем и стали ждать прихода сержанта, — он квартировал пока особицей.

В половине восьмого, после переклика, выступили к Сокольничьей роще. Топали нестройной гурьбой, не в ногу, не в лад мотали руками. Филатыч оглядывался на свое воинство, мрачнел, закусив длинный ус.

— Что же вы делали шесть недель кряду? — недовольствовал он и добавлял многообещающе-сурово. — Ну погодите.

Пашка-женатик, Савоська и Ганька Лушнев, чуть приотстав, несли громадную дощатую мишень в виде островерхой башенки.

— Наш старикан, поди, за Яузой чешет. Сорвался, будто соли под хвост насыпали! — говорил Ганька, щуря коршуньи глаза. — С «железным носом» не поспоришь. Его, торопыгу, сам инженер-капитан побаивается!

— А почему? — враз спросили Савоська и Пашка.

— «Око государево», если коротко.

— Ну-у-у-у?

Савоська неожиданно встрепенулся.

— Павел, глянь, что там такое?

У дороги, при выходе из города, стоял высокий чугунный столб, выложенный снизу чугунными же плитами, поверх — на спицах — белели черепа.

— А-а, ты про это… Когда-то головы торчали, — спокойно поведал Пашка Еремеев.

— Чьи головы?

— Да стрелецкие, парень… Думаешь, он один, столб-то? На всех большаках вкруг Москвы понатыканы, иждивеньем Льва Кириллыча Нарышкина, дяди государева. У него, братан говорил, заводов пропасть, выделал в одночасье! — Пашка потоптался перед громадиной, вслух, по складам, прочел надпись о давних стрелецких винах, пошмыгал носом. — Ноне черепа смирнехонькие, а вот как-то позалетось иду из рощи — по грибы ходил, — ветер оглашенный, морось, темень, и они диким свистом наддают… Где и кузовок посеял, не знаю. Бёг, понимаешь, три версты, до самого Земляного вала! — Пашка вспомнил о мишени, спохватился. — Эка наши-то куда утопали, а мы… Ганька, берись!

Тот, побелев, неотрывно глядел на столб.

— Оглох? Вот те сержант спину-то всчешет!

Ганька не слышал будто…

— Что-то втемяшилось, не иначе, — хохотнул Павел. — Айда, можаец, а он пусть постоит… Ну, чудило!

— Эй, берегись! — раздался над ухом звонкий голос.

Школяры едва успели отпрыгнуть к канаве, и мимо пронеслась крытая повозка с озорной длиннокосой девахой на облучке. Блеснули быстрые карие глаза, и Савоська словно понес в себе какую-то отметину.

— Чай, преображенская, — выговорил Пашка. — Там таких бойких пруд пруди!

Но повозка в полуверсте от них свернула, покатила полем, задернутым черной пороховой копотью.

— Прет на выстрелы прямо. Ну шальная! Савоська не отозвался, пристально глядя вслед.

— Во, теперь ты кол проглотил! — в сердцах посетовал Пашка. — Аль мне одному цитадель-то волочь? Больно хитрые будете!

Когда питомцы артиллерной школы выбрались к роще, там вовсю гремела ружейная стрельба, — учился новонабранный драгунский полк. Вернее, экзерцировала одна только рота, остальные сидели на опушке, ждали своей очереди. В стороне, на взгорке, стояла верхами группа офицеров, угадываемых по белым галстукам и серебряной оторочке шляп. Филатыч всмотрелся из-под руки.

— Передний-то никак Мельницкий, Семен Иваныч? Года три тому был отставлен за старостью, и — сызнова на коне!

— Знавал? — с интересом спросил Пашка.

— Встречались, и не раз. Теперь вместо него Игнатьев, тоже добрый полковой.

— А верно, что в ротах драгунских сплошь недоросли с однодворцами?

— Ну не сплошь. И рекрут немало, из деревень и монастырей. Швед — не дай бог — сосет кровушку, ежедень бои.

Макарку-рязанца занимали всадники, одетые в коричневые кафтаны, красные штаны и ботфорты, — смотрел во все глаза, легонько вздрагивал при слитных залпах. Вот первая шеренга выпалила с седла и тут же распалась на две струи, двинула в объезд конного квадрата. Ее место проворно, хотя и не очень стройно, заступила вторая, тоже огнисто сверкнула фузеями и поехала в обтек третьей шеренги.

— Чудеса! — восхитился Макар.

Савоська озадаченно поскреб в затылке.

— С коняг-то целиться худо, сошли б наземь…

— У драгун свой манир, — строго молвил Филатыч. — Стоять наперекор вражьей коннице.

— А пехота?

— И она пуляет, но по пехоте. Линия супротив линии. Запомните: огневой бой — наиглавное и для драгун, и для солдат. Про нас, пушкарей, и говорить нечего.

Савоська недоуменно развел руками.

— Везде пальба… Кавалерия-то зачем, с какого боку?

— А вдогон кто пойдет, если враг в испуге отшатнется? — вскипел раздосадованный сержант. — Вы — на пушке верхом? На то и палаш у драгуна: скачи, настигай, руби. Или вдруг неприятельская партия с тылу наедет, а патроны в сумах кончились. Как быть? И опять палаш — молодец!

— У-у-у…

— Цельная линейная наука, смекай. Не одна мудрая голова колдовала, и не один век! — Филатыч задумался. — Правда, швед порой чудит. Под Везенбергом, помню, с голым палашом кинулся, когда в кольцо угодил!

Сержант и школяры смолкли, наблюдая за поворотами конницы. В первом плутонге особенно выделялся крайний всадник — жилистый, ловкий, точно спаянный воедино с игреневой ногайской кобылкой. Пока шеренга перестраивалась, он скусил новый патрон, зарядил ружье и с руки, не целясь, выпалил по вороне, что на свою беду пролетала над ним. В небе закружились перья…

«Верткий малый. Кто ж таков?» — ошарашенно переглянулись артиллеры. По стрельбе — охотник, по молодецкой посадке — вылитый казак.

— Руссише швайн! — донеслось пронзительное от кучки драгунских офицеров. — Ха-а-альт!

— Немец-то… похвалил небось? — предположил Макарка.

— Во-во, — мрачно отозвался Ганька Лушнев. — Свиньей обозвал!

Начальные побыли на взгорье еще немного, вереницей потянулись к Немецкой слободе. «Пить кофей», — определил кто-то.

Сержант все чаще поглядывал с беспокойством в сторону Преображенского дворца, чьи островерхие башенки и черепичные кровли проступали в оголенных кустах за рекой Яузой.

— Где его черти носят, «дядьку» вашего? — бормотал он сердито. — Где пушка?

— У него кума в кухарках дворцовых. Ей-ей, плеснул за воротник, — ввернул кто-то.

— Ну если он мне московский «тотчас» вздумал поднесть… Пойду проверю!

На поле между тем первая рота спешилась, передала поводья и фузеи второй, сменила ботфорты на лапти, отвалила прочь. Одно из капральств оказалось бок о бок с артиллерами, прилегло кружком, засмолило табак.

— Эй, аники-воины! Чего ж вы штаны-то не скинули вкупе с сапогами? — поддел Ганька Лушнев. И всегда-то взвинченный, на рывках-швырках, он теперь, после стоянья перед столбом с черепами, был и того злее, готовый выместить злобу на ком угодно.

— Тебя не спросили, глухариное племя! — был ответ.

— Короеды хреновы! — не унимался Лушнев. — Поди, все дерева перевели на окраску!

— А ну заткнись! — оскорбленно привстал недавний стрелок. — Ты… конницу хаешь, пестерь вислоухий?

— Ко-о-онница! Вам, коричневой скотинке, впору друг на друге ездить!

Ганька и драгун — слово за слово, за шагом шаг — сошлись вплотную, долго не рассусоливали. Лушнев наотмашь хрястнул кавалериста по скуле, но удар получился сдвоенным, с молниеносной отдачей: пушкарь и сам выплюнул на ладонь коренной зуб.

— Ай да Митрий Онуфриев, ай да монастырский слуга… — шумнули в конном капральстве. — Врежь с левой!

Тот не промахнулся и на сей раз. Лушнев обратил к своим подсиненное лицо, завопил истошным голосом:

— Наших бьют! Что ж такое, братцы?!

Пашка, Савоська, Макарка и остальные подошли к драчунам с уговорами: дескать, зряшное дело, надо ль из-за него кровью умываться? Но кто-то зацепил кого-то локтем, оттолкнул не в меру горячо — стенка ринулась на стенку, самозабвенно замолотила кулаками. Рев, матерная ругань, стоны повисли над полем.

От рощи бегом поспевал драгунский вахмистр, сучил нагайкой.

— Разойди-и-ись, мать вашу наперекосяк!

Он вытянул жилистого драгуна поперек спины, огрел второго, с косенькими глазками, круто повернувшись, дал с оттяжкой тупоносым ботфортом по Ганькиной заднице. Из маркитантской палатки, раскинутой невдалеке, запоздало выскочил седоусый ефрейтор, под началом коего находилось капральство.

— Чего они?

— Чего… Смотреть надо!

Усы ефрейтора зашевелились.

— Ты на меня не рычи, вахмистр, еще молод. Говори толком.

— Дерутся! Дубасят один другого почем зря!

Ефрейтор был сдержаннее. Оглядел драчунов, — у них грудь ходуном от запарки! — покивал на Преображенское.

— Туда захотели, жеребцы?

Объяснять и растолковывать было излишне — там сидел Федор Юрьевич Ромодановский, князь-кесарь, начальник тайного приказа. Ходили страшные слухи о его расправах…

Вахмистр покрутил нагайкой перед носами пушкарей.

— Где ваш сержант? Кто он?

Савоська, слизывая кровь с рассеченной губы, ответил:

— Иван Филатыч… вот-вот будет…

— А-а, герой Дерпта! — унтер заметно приостыл, крякнул, вместе с ефрейтором отправился в маркитантскую палатку.

Рекруты переглянулись, загоготали, и словно не было ссоры, не было потасовки, — уселись тесной серо-коричневой компанией, пустили по кругу чей-то кисет.

— Ох и порезвились! — молвил Ганька. — Этак бы всем гамузом немчуру офицерскую скрутить… — Он искоса глянул на далекие башенки дворца. — А мы еще и зазываем: придите, гостеньки милые, поучите!

— Не наша забота, пушкарь, — оборвал его косенький. — Нам бы со шведом поскорее расквитаться и — за дела.

— Какие ж у тебя дела, парень? — недоверчиво справился Пашка Еремеев.

— А такие, например, что батюшке моему, рейтару, еще при царе Алексее Михайловиче пустошь была дарована.

— Пустошь, она и есть — пустошь. В смысле: шаром покати, — рассмеялся Макар.