8

Вот уже две недели Фируз возил зерно. В полдень он свернул к палатке комбайнеров передохнуть. Комбайнеры, три шофера с автобазы и с ними Насир, пили чай в тени брезентовой палатки. Из старенькой спидолы лились звуки танбура[58].

Положив в карман ключи от машины, Фируз занял место в кругу. Ему протянули пиалку чаю.

Насир какое-то время раздраженно поглядывал на спидолу, потом рывком поднялся с земли.

— Разве это музыка?! — Он открыл дверцу своей машины, вернулся с небольшим магнитофоном в руке. — Вот послушайте-ка настоящую! — Затем выключил спидолу и нажал на клавишу магнитофона. Раздался неожиданно громкий голос певца:

Довольный Насир кивал головой в такт песне, казалось, поддакивал.

— Слушай, что-то не то, пусть он замолчит, — сказал один из комбайнеров.

— Правда, включи радио! Танбур во сто раз лучше этой муры!

— Потерпите, слаще ничего не услышите. — В упоении Насир продолжал покачивать головой.

Магнитофон возил он с собой постоянно. Может, и не слушал эти тысячи раз слышанные песни, а может, они ему никогда не надоедали, кто его знает… И всем остальным шоферам советовал следовать его примеру, обещая дать записать музыку.

Высокий голос певца выводил теперь:

— Ну как? — спросил Насир.

— Чем дальше, тем хуже, — отозвался Фируз.

— Бог ты мой! — вдруг пришел в ярость Насир. — Ты-то уж держал бы язык за зубами! Тебя-то кто спрашивает!

Старший из комбайнеров вмешался:

— Уймись, что он такого сказал? Или, думаешь, все должны соглашаться с тобой? — Он придвинул к себе поближе спидолу и повернул ручку. — Честно говоря, Насир, эти твои джинны не нравятся мне тоже, — и добавил с улыбкой: — Но ты же не станешь поднимать кулаки над нашими головами только потому, что мы не поддакиваем тебе?

— Не нравится, брат, так и не надо! — Насир сердито выключил магнитофон, сдернул с головы фуражку, лег на спину и прикрыл фуражкой лицо.

Слушая печальный голос ная[59], доносившийся из приемника, Фируз думал, почему Насир с такой злобой относится к нему. Похоже, началось все с того самого дня, когда увидел его рядом с Назокат, а теперь каждый день задирается, будто напрашивается на ссору. Может, злится за брата, хотя, если по правде, даже и тогда, когда они вместе учились в школе, они не очень-то ладили. Сколько Фируз его помнит, всегда от Насира можно было ожидать злобной выходки. Почему — непонятно, Фируз ему плохого не делал, может, у него натура такая. Говорят, то, что впиталось с молоком матери, выходит обратно только вместе с душой… Или все же поговорить с ним? Может, Насир думает, что он, Фируз, боится его и поэтому держится нагло? Если так, то он ошибается… Все же странно: откуда в нем столько злобы? Удивительно, что и в самом Фирузе поднимается в ответ темная волна, и кажется, скажи Насир еще слово — возьмет он его крепко за ворот и потащит вон за тот склон. Но…

«Стоит ли?» — спрашивал себя Фируз, стараясь сохранить спокойствие. Однако взгляд, невольно брошенный им на склон, заставил его вспомнить, что произошло здесь несколько лет назад.

Фируз медленно повернулся к Насиру; тот, словно почувствовав, что на него смотрят, сдвинул кепку с лица, поднял голову.

— Что, луну на мне увидел?

— Нет, Насир.

— Тогда чего уставился?

— Да вот хотел тебя спросить, не забыл ли, что было здесь? — кивком головы Фируз указал на склон.

— Нет, не забыл. Будет случай — повторим!

Фируз принужденно засмеялся.

— Вряд ли сможешь…

— Хватит, прекратите, — сказал им старший из комбайнеров и поднялся с места. — Вставайте, ребята, оттого, что мы тут сидим, дело не сдвинется.

— Ты смотри, особенно рот не разевай, а то… — сжав кулаки, Насир зло посмотрел на Фируза. — Эх! — проглотив готовые вырваться слова, он быстро отошел к машине.

Хорошо, Насир, что ты не забыл тот случай. Я думаю, вообще хорошо, когда человек не забывает сделанное им зло. Я верю — не сегодня, так завтра каждый человек, если он останется  ч е л о в е к о м, неизбежно положит на чашу весов все доброе и все злое, что он совершил, и задумается, правильно ли он живет и чего он стоит. И после этого, если сердце его не ослепло, постарается никогда больше не быть колючкой под ногами у людей… Я не злопамятный, Насир. И даже тогда, шесть лет назад, я ничего не сказал тебе, не сказал, что ты сделал подлость… Помнишь, рано утром мы отправились в путь и к полудню добрались сюда, привязали своих ослов за этим склоном и начали работать. Жатва была уже закончена, солому, которую оставили за собой комбайны, собрали на краю поля в скирды. Но все же там, откуда увезли солому, можно было еще набрать немного мякины. Мы взяли по мешку, договорившись, что, когда набьем их, перекусим — у нас были лепешки и виноград, — а потом навьючим ослов. Мы набирали понемногу в мешок, относили мякину туда, где оставили наши вещи, и ссыпали ее. Когда мы с двух сторон принесли собранное по первому разу, ты предложил ссыпать все в одну кучу: из нее, мол, наполним сначала твои мешки, а потом мои. Я не согласился, сказал, что каждый будет собирать для себя. Потому что знал, ты ленив работать. Пробурчав в ответ что-то, ты схватил пустой мешок и спустился на поле. Я тоже начал работать… Солнце стояло высоко, воздух раскалился, тишина, лишь сверчки прячутся под нескошенными стебельками в стерне и стонут «зуз-зиз», тоже, наверное, изнемогают от жары. Я уже шесть или семь раз возвращался с неполным мешком; кучка, которую я собирал, росла. В горле у меня пересохло, ужасно хотелось пить, но я сдерживал себя, понимая, что если сейчас напьюсь, то потом вскоре снова почувствую жажду, а того кумгана воды, что у меня был с собой, до села не хватит… Собрав еще немного мякины, я забросил мешок на спину и собрался пойти высыпать его. И тут я увидел тебя, Насир: нагрузив своего осла собранным и мною и тобой, ты уже поднялся далеко по склону. Удивленный, я долго звал тебя, но ты даже не оглянулся. Сначала я хотел бросить мешок, бегом догнать тебя и узнать, почему ты уходишь один, но ты уже был далеко и через несколько минут скрылся из глаз за склоном. Вернувшись туда, где привязал осла, я увидел, что не только мякина исчезла, но и хурджин мой пуст. Воды в кумгане не осталось, платок, в который были завернуты лепешки и виноград, лежал на земле — осел доедал последние виноградинки, крошки хлеба… Ноги мои подкосились, и я долго сидел, не зная, что делать. Жажда мучила все сильнее. «Что буду делать без воды, а? Как доберусь домой, а?..» — шептал я в обиде. Потом взял себя в руки и решил, что нужно поскорее выбираться отсюда. По дороге есть источник, если он не пересох, там может быть вода… Набив мешок остатком мякины, а другой — для равновесия соломой и высохшей травой, я навьючил осла и, сев сам между мешками, двинулся обратно к селу. Жажда изводила меня, и я, не жалея, погонял осла. Через час пути я добрался до места, где надеялся найти воду: в каменистой расселине по капле сочилась вода и собиралась в небольшом углублении… И вот тогда я увидел, что эта естественная чаша до краев завалена глиной и камнями, а рядом кучка еще не успевшего высохнуть ослиного помета. Ты, Насир, не позабыл об этом единственном месте, где я мог найти воду… Но я ловил ртом редкие капли, и с каждой каплей все сильнее становилась моя жажда. Тогда я вытащил из хурджина кумган и подставил его под капли. Я успевал досчитать до двадцати, пока капало один раз. Наконец терпение мое лопнуло, ясно было, что, пока соберется глоток воды, мне придется ждать на солнце больше часа. Я поднял кумган и смочил горло несколькими каплями воды, стараясь обмануть чувство жажды. Потом очистил от грязи каменную чашу и сел на осла… Вот и все, Насир… Да, забыл еще сказать, что ты очень упрашивал меня вместе поехать собирать мякину. Как ты думаешь, что это было — ребячество? Подлость? Или еще что-то? Ведь нам было уже по шестнадцать лет… Неужели ты и сейчас не переменился, Насир?

— Кузов полон, можешь ехать, — сказал комбайнер.

Фируз осторожно вывел машину из-под зернопогрузчика и выехал на дорогу.

Передней пылила машина с автобазы, вторым шел Насир. Фируз, поотстав, следовал за ними. До полудня он успел сделать пять рейсов с зерном. И еще сегодня предстоит обернуться раза четыре-пять. Вот уже две недели он с рассвета и до сумерек за баранкой, каждый день десять-двенадцать рейсов с хлебом, домой возвращается к ночи. Одно слово — уборка! И все та же дорога, половина по асфальту, половина в густой пыли.

Да, дорога…

Фируз вспоминал, как сегодня утром весовщик, поставив на весы его груженую машину, спросил, усмехаясь:

— Ты какой дорогой возишь зерно?

— А что, разве есть и другая?

— Да вроде нет… И Насир возвращается этой же дорогой?

— Все одинаково.

— Почему же тогда ты привозишь полный кузов, а он — нет?

— То есть как?

— Да-а, странно… — Весовщик недовольно покачал головой. — Спрашиваю у него — говорит, почем мне знать, дорога, черт возьми, скверная, наверное, высыпалось. А ведь машина у него новая, не то что у тебя. Раз так, почему же из твоей машины не высыпается, а из его высыпается? Ну, понятно, просыпал пять, десять килограммов, но столько… По-моему, ловчит этот парень.

Когда Фируз выехал на шоссе, передние машины ушли уже далеко вперед. Минут через пятнадцать, спустившись с Тобазора, Фируз въехал на улицу села и, миновав один квартал, увидел под старым тутовником возле ворот дома, где жила мать Назокат, машину Насира. Фируз невольно затормозил. Лишь спустя секунду он понял, что заставило его остановиться: Насир, опираясь о борт машины, подавал сверху полный мешок пшеницы Шариф-шабкуру.