4

Тетушка Назокат проснулась, как обычно, до свету, зажгла лампу. Внуки Самад и Салех спали — один свернулся калачиком, другой широко раскинул руки и ноги. Тетушка Назокат заботливо поправила одеяло, убрала на сундук свою постель и, привернув немного фитиль, вышла во двор под осенний ветер. Двор пересекал небольшой ручей. Она с удовольствием умылась ледяной водой, и словно свежие силы влились в ее старое тело. Посидела немного у ручья, глядя на бег воды. Восточный край неба заметно светлел. Там рождался рассвет и тускнела утренняя звезда.

Взяв в кухне подойник, она вошла в хлев, подоила корову, выгнала ее в стадо. Вывела из хлева теленка, привязала к колышку возле дувала, скосила немного клеверу, подбросила скотине. Процедила молоко, вылила в котел, положила в очаг хворосту, разожгла огонь. Побрызгала водой суфу под айваном, подмела, расстелила палас и курпачи. И только после этого вернулась в дом — пора будить сына.

Садык еще спал. От его брюк и кителя, сложенных у постели, пахло пылью, соломой и степными травами. Накануне он вернулся домой поздно и сразу лег спать, даже ужинать не стал.

Она с нежностью и тревогой смотрела на спящего сына. Последнее время грустный какой-то ходит, говорит мало, похоже, обеспокоен чем-то. Конечно, жизнь у него нелегкая. Жена умерла совсем молодой, оставив сиротами двух сыновей. Слава богу, вернулся с войны, но ведь хромает, устает… вон морщины на лбу, волосы на висках поседели.

Тетушка Назокат подождала еще немного, потом вздохнула, тронула сына за плечо:

— Садык-джон, вставай, сынок, уже поздно.

Садык открыл глаза, посмотрел на мать, перевел взгляд к окну и быстро поднялся.

— Надо же, проспал, кажется…

Когда он, наскоро позавтракав, встал из-за дастархана, мать сказала:

— Холбиби болеет, ей трудно, сынок. Схожу-ка я к ней, сварю горячего, ребенка покормлю. Детей пока оставлю на соседей.

— Как знаете…

Садык шел в правление и мысленно упрекал себя, что вот уже сколько времени никак не соберется навестить Холбиби. Не может заставить себя пойти к ней. Как смотреть в глаза бедной женщине и не упоминать в разговоре имя ее мужа? Было такое чувство, будто не Акбар, а он сам стал позором селения. Словно не Акбар, а он виноват в чем-то перед женой бывшего друга.

В правлении было пусто, лишь бухгалтер, склонившись над счетами, щелкал костяшками.

— Еду в Арзанак, до завтра нужно успеть перевезти зерно, — сказал бухгалтеру Садык. — Из МТС обещали прислать трактор. Выдайте трактористу со склада четыре лепешки и отправьте его в Джахоннамо, пусть начинает пахоту.

Оседлав коня, Садык выехал из кишлака и впереди, на дороге, долгими извивами одолевавшей высокий красный холм, увидел арбу, запряженную парой лошадей. Медленно тащилась арба вверх по холму, оставляя за колесами облако легкой пыли.

«Похоже, это Ибрагим», — решил Садык и погнал коня быстрее.

С арбой он поравнялся уже на вершине холма — отсюда открывался вид на ровную степь. Увидев председателя, Ибрагим, мальчишка лет тринадцати, остановил лошадей. Исмат-пахлавон, сидевший на пустых мешках рядом с внуком, привстал, здороваясь с председателем.

Обменявшись со стариком приветствиями, расспросив о здоровье, Садык велел мальчику трогать, а сам поехал рядом.

— В такую рань собрались в поле, дядя? Разве Ибрагим не справится без вас? Ведь скоро он будет совсем взрослый мужчина!

— Нет, сынок, я знаю, что Ибрагим на работу ловкий. Но я скажу тебе, а ты вникай. Когда человек стареет, он делается нетерпеливым. Кажется, нет ни сил, ни времени ждать. А дома скучно. Эх, выйти бы в поле, поработать, да где только прежняя хватка. Вот когда я был твоих лет… Да что и говорить! Отец твой покойный, дай ему бог место в раю, знал, как я работал! Больше десяти лет был я издольщиком у Расулбая. Мог пахать от зари до зари, один молотил зерно на току. Лучшая пара волов не смогла бы сравняться с мощью моих рук. Но как был нищим, так и остался… Хитер был Расулбай, всех обещаниями кормил. Теперь удивляюсь, для чего столько времени ждал хороших дней, а пришли они — немощь одолела. Ничего не радует…

Расчесав иссохшими старческими пальцами седую бороду, Исмат-пахлавон степенно замолчал. Потом добавил:

— Вчера внук сказал, будет возить зерно из Арзанака. Вот я и решил — чего дома сидеть, поеду-ка с ним, вдохну запах степи. А то и помогу чем… Мешки-то завязывать я еще гожусь!

Садык улыбнулся:

— И хорошо сделали, дядя! В степи воздух веселый, прогонит грусть из сердца.

Лишь сказав это, подумал, что не должен был так говорить. Ведь похоронка на третьего сына Исмат-пахлавона до сих пор лежит в его столе.

Садык невольно тронул повод, конь пошел быстрее.

Ибрагим, не желая отставать, покрутил над головой кнутом. Дорога полого спускалась, колеса арбы загрохотали по гравию.

Садык лихорадочно думал, как бы отвлечь Исмат-пахлавона, чтобы не зашел разговор о сыне. Что он ответит, если старик опять спросит?

Однако Исмат-пахлавон молчал. Ветерок теребил его белоснежную бороду, трогал свободный конец чалмы, шевелил лохматые седые брови, нависшие над выцветшими глазами. Старик смотрел в степь, упиравшуюся в гряду гор, и словно видел там что-то свое…

Звякали о камни копыта лошадей, мирно поскрипывала, погромыхивала колесами арба.

Когда добрались до Арзанака, солнце поднялось над холмами на два копья. Садык спешился. Ибрагим тоже ловко спрыгнул с арбы. Исмат-пахлавон отклонил протянутую внуком руку — слез сам. Пока Ибрагим распряг лошадей и пустил их пастись по стерне, подошел старик сторож, поздоровался.

Исмат-пахлавон неторопливо развязал поясной платок, затянул его потуже, вынул из арбы пустые мешки и направился с ними к куче зерна. Сказал сторожу:

— Пусть всевышний благословит нашу работу! — и, заметно волнуясь, поднял лежавшее на зерне решето.

— Да сопутствует вам удача до конца ваших дней! — ответил сторож.

Ибрагим подошел к дедушке, взял мешок.

— Не моими руками, а руками бога моего начну! — сказал Исмат-пахлавон. Он зачерпнул решетом золотое зерно и, любуясь, высыпал его в мешок. Коричневые от загара сухие стариковские руки слегка дрожали…

Когда мешки были наполнены и крепко завязаны, чтобы не потерялось ни зернышка, Садык вместе со сторожем поднял их на арбу, аккуратно сложил. Ибрагим привел со жнивья лошадей, запряг и, забравшись в повозку, уперся ногами в оглобли.

— Но-о-о!

Протяжно заскрипели колеса, арба вывернула на дорогу.

— Поосторожнее на спуске, сынок! — напутствовал внука Исмат-пахлавон и добавил вслед: — Возвращайся скорее…

Ибрагим усердно покивал головой, — мол, да, дедушка, — и лихо покрутил над собой кнутом. Лошади прибавили ходу, арба покатила по дороге.

Видно, так уж устроен человек, что в дороге не может не петь. Вскоре оставшиеся на току услышали тонкий мальчишеский голос: Ибрагим пел грустную песню, время от времени покрикивая на лошадей:

— Но-о! Но-о!

Степной ветерок смешивал его голос со звоном кузнечиков, прятавшихся от жары в стерне:

— Господи! — Исмат-пахлавон обернулся, посмотрел на Садыка, опечаленно покачал головой. Садыку показалось на миг, что песня внука камнем легла на плечи старика, тяжестью согнула спину. — Господи! Что за времена ты посылаешь на нашу голову! Мальчишка, на губах молоко не обсохло, а жалуется на разлуку.

Старики и Садык направились к куче соломы, уселись в ее тени. Солнце поднималось, становилось жарко. В сверкающей синеве неба кругами парил сокол, забирая все выше и выше. Казалось, он хочет достигнуть самого солнца, загородить его своими мощными крылами, уберечь живое от иссушающей жары.

Пахло разогретой землей, пахло полынью, соломой и зерном…

Исмат-пахлавон налил в деревянную чашку воды из бурдюка, напился, аккуратно смахнул ладонью несколько капель, скатившихся на бороду, и посмотрел на председателя.

— Сынок! — позвал он задумчиво и поглядел на далекие горы, помолчал. — Сынок, — повторил он, — не обидишься, если упрекну тебя?

— Говорите, дядя, я слушаю, — встревожился Садык.

— Ну раз согласен выслушать, тогда скажу. — Исмат-пахлавон погладил бороду. — Ты ведь знаешь, жена Акбара болеет, и тяжело болеет. Я, старик, не почел за труд три раза подняться в верхнюю часть кишлака, чтобы проведать. А ты, как говорят люди, ни разу даже не справился о ее здоровье. А ведь ты председатель колхоза, голова всем делам в селении, хозяин над живыми и мертвыми! Я скажу тебе, а ты вникай. Я потерял на фронте двух сыновей, однако не виню эту бедную женщину. Что делать? Так уж получилось, что муж ее стал нашим позором, отвергнут всеми, но в чем же она, бедняжка, виновата? Пока была здорова, разве не работала в колхозе лучше иного мужчины? Нет, не дело это, председатель! Нельзя обиду на Ису вымещать на Мусе.

Садык опустил голову.

— Вы правы, дядя. Горячее время, закрутился…

— Не нужно оправдываться, сынок. Если бы захотел навестить… — Он вздохнул. — К чему лишние слова? Отговорки нужны тому, кто хитрит, изворачивается.

Садык промолчал, да и что он мог ответить? Старик, конечно, прав. Честно говоря, он уже несколько раз собирался навестить Холбиби, но какое-то неясное чувство заставляло его отказаться от этого намерения. После того как Акбар стал дезертиром, Садык только однажды видел его жену. С тех пор минуло уже больше двух месяцев. Тогда Садык только возвратился из госпиталя и ходил опираясь на палку. Конечно, всех кишлачных новостей он еще не знал, да и не до того было: вернулся к опустевшему очагу, жена умерла, оставила двух сирот… Подавленный горем, Садык несколько дней не выходил из дому. Односельчане, кто как умел, старались выразить ему сочувствие. И вот как-то вечером во двор его дома вошла Холбиби. В руках она держала чашку со сметаной. Вид Холбиби удивил Садыка. Он помнил ее здоровой, цветущей женщиной. Теперь она казалась изможденной, двигалась боязливо и будто избегала смотреть в глаза.