— Чудесно, чудесно, — напевал он, размахивая руками. — И как же я до сих пор существовал без такого!

На песчаной отмели остались четкие рифленые следы его кедов и стертые отпечатки моих резиновых сапог, а мы шли дальше вверх по Хмелинке, слушая ее переливчатый говор.

Когда хочешь доставить человеку радость и становится невтерпеж, время как будто нарочно начинает тормозиться. Я то и дело посматривал на часы, рыбачил плохо — удалось вытащить только пяток небольших харьюзков. Приятель в заросли за мною не полез, остался на тропинке, едва приметной на влажной луговине.

— Ты знаешь, я, кажется, опьянел, — встретил он меня, едва я выкарабкался из черемушника. — Даже голова побаливает. Помнишь анекдот: горожанин попал на свежий воздух и заумирал; тогда его подсунули к выхлопной трубе, и он тут же ожил.

Анекдот я помнил, мне он никогда не казался смешным, и все же похохотал, чтобы не обидеть приятеля. И костерок я старался развести покрасивее, и уху приготовить повкуснее, я даже суетливым и несколько льстивым сделался, только бы приятелю все понравилось.

— Чудесно, чудесно, — повторял он, черпая из котелка и усиленно дуя на ложку. — Ведь, кажется, примитивное блюдо, однако до чего же вкусно! И запах древесного дыма… Как будто узнаешь его. Вероятно, генетической памятью…

Он очень устал с непривычки, с трудом стягивал зевки. Мы еще поговорили о вещах малозначительных, повспоминали забавные случаи на работе, и я разостлал плащ, положил в изголовье рюкзак и предложил приятелю вздремнуть немного…

Я разбудил его на рассвете, он долго моргал, не вдруг сообразив, где находится, почесывал комариные укусы; через всю щеку его багровел рубец от рюкзака.

— Доброе утро, — сказал я.

— Еще какое, — потягиваясь и бодрясь, ответил он. — Давно я так отлично не спал!

Наши голоса как-то инородно, кощунственно раздавались в тишине, да стоило ли обращать на это внимание. Меня беспокоило другое: пасмурно было, природа обдумывала дождь. Конечно, не моя вина, если задождит, но будем надеяться на лучшее.

Осторожно пробирались мы к омутку. Приятелю, видимо, передалось мое настроение, он ступал своими кедами бесшумно, притаился за моею спиной, сдерживая дыхание.

Слава богу, солнце все-таки высвободилось из пелены. Сперва я почувствовал его по едва уловимому посветлению в омутке. Потом, как прежде, зарозовели зазубринки на ольховых листьях, тень ветки отразилась, и луч пробился, пробуждая на том берегу веселое движение. Я приставил палец к губам, приятель сделал то же самое; глаза у него округлились…

И вот зазвучало, зазвучало! На этот раз аккорд был еще полнее, еще насыщенней. Казалось, сам омуток поет каждой песчинкой, каждой струйкою своею.

У приятеля брови вздернулись кверху, он поднял палец, вглядываясь в заросли, потом принялся озираться.

— Что это? — спросил он. — Ты ни разу не захотел узнать, что это такое?

Я не успел ответить. Он уже устремился вдоль речки туда, где ее перегораживала над водою поваленная ольха, он ловко перебрался на другой берег, шурша и треща ветками; его сванетка вызывающе белела среди листвы. Потом я услышал возглас, радостный смех.

— Это же гнездо, обыкновенное осиное гнездо! — ликовал он. — Солнце их будит, и они жужжат!

Я ушел от него; я больше никогда к омутку не возвращался.