В лесных чащобах

Он чувствовал, что красив. Раздвинув выпуклой грудью ветви и камыши, он замирал над водою разглядывая себя. Он видел свою шелковистую бурую шерсть, переходящую в короткую гриву на холке; видел тяжелые, будто окаменевший раскрытый цветок, рога свои; видел желтоватую бороду, нос, горбатый, гордый, с узкими дрожжливыми ноздрями; видел и свой глаз, большой, чуть навыкат, с темно-коричневым словно тающим зрачком. Он ощущал каждый мускул своего огромного литого тела — упругий и мгновенно послушный.

Он трогал губами свое отражение, и оно колебалось, расплывалось кругами, и пахучая утренняя вода сладко щекотала горло. Однако тут же он забывал о том, что глядел на себя, ноздри его просеивали росистый воздух, отделяя и оценивая тысячи запахов. Он был слишком осторожен, чтобы доверять тишине. Чуть прикоснется к ноздрям неведомая или опасная струйка — и помчат его голенастые неутомимые ноги, пружиня разнятыми копытами. Вечный бродяга, он уйдет далеко, в самую непроглядную лесную глухомань.

Встречая зиму, он не думал, виделись ли ему когда-то эти скалы, желтыми клыками торчавшие посреди темных елей и завалей синего снега, не думал, переходил ли когда-нибудь эти пологие, занесенные твердыми сугробами горы. Ему казались они туманно знакомыми, и запахи их не тревожили.

Только с едою в студеную пору было скудно, и он обдирал зубами лаково-зеленые ремни осиновой коры, в муку перетирал прутья ивняка, передними ногами сгибая деревца до сугроба. Иногда на лесных делянках находил он нарочно оставленные хозяйственными людьми в навалах осиновые поленья и ошкуривал каждое дочиста, до (Костяного блеска.

Метели хлестали его по запавшим бокам, по дыбистой холке, но это не то, что смерчи летнего гнуса, не оводы, сверлящие ноздри, не настырные мухи — из-за них часами приходится по уши стоять в воде. Да и что лучше — сытость или покой?

Волков он не боялся. Когда тощие, облезлые, в клочьях шерсти звери, завывая и кашляя, начинали вокруг него метельную пляску, он притирался задом к скале, я от страшных копыт его хрустели плоские лобастые черепа.

Как-то на закате почувствовал он темное пятно, что рухнуло с высокой полумертвой березы, погибающей в тисках елей. Его рога сами вскинулись навстречу пятну, и тяжелая росомаха, мохнатая, коротколапая, захрипела у его ног. Косые глаза хищника оледенели, но не вымерзла из них свирепая желтизна. Он боком отошел от росомахи и большими прыжками прорвался в чащу.

Когда вспыхнул фиолетовыми факелами иван-чай, он надолго поселился на небольшой прогалине. Медленно жевал сочные стебли, запивал их из колкого от холода ручья, уныривающего в нетопкое болотце. Но что-то не давало ему оставаться на месте, что-то будоражило, звало его дальше, в шелестящие рощи осин, в колючие хвойные дебри.

Ни болотные хляби, утыканные хрупкими костяками мертвых берез, ни в замок сцепленные буревалы, ни стрежнистые реки не могли остановить его. По болотной жиже прополз он на брюхе, далеко выбрасывая вперед свои тонкие стальные ноги, буревал раскидывал рогами, таранил грудью либо перемахивал летящим прыжком, а реку переплывал, кашляя, отфыркиваясь, оставляя за собою бурлящий след. И опять уходил в тайгу, и непокорные никому другому, злющие еловые лапы беззвучно раздвигались перед ним и бесшумно смыкались за его спиною.

Однажды лес светло раздался, и он увидел рельсы — блестящие от солнца вытянутые струи, текущие в бесконечность. От них чуть пахло по-зимнему: морозным воздухом, но были они твердые и теплые… Вот земля едва приметно затрепетала, шепнула об опасности. Он не испугался, только удалился к лесу и, полный любопытства, широко потянул в себя воздух. Нарастал гром, хотя на небе не белело ни облачка, и вдруг что-то черное пролетело мимо в клубах горячего тумана, оставляя за собой удушливый чад таежного пала.

Но не от этого сохатому было тревожно, не от этого он нюхал траву, сердито фыркал — он искал подругу. А из бурелома вышел другой лось — озлобившийся на всю землю бык. Черным от ненависти сделалось бычье сердце, ни поющее утрами солнце, ни запахи трав, ни сладость воды давно не трогали его. Один рог быка был выломлен, борода обуглилась, все тело, изодранное битвами, напряглось и никогда уже не расслаблялось. Побагровели, как осенние листья, тусклые глаза быка, он нагнул шею, вывернул перед собою рог и молча бросился в бой.

Молодой сохатый крепко раздвинул ноги, будто вбил их в корневистую землю, рога его качнулись, замерли навстречу. Что-то красное, звенящее хлынуло в голову, заволокло зрачки. Горячее дыханье врага на миг опалило его, и с хрустом сшиблись рога.

Оба стояли, будто застыли навеки в схватке бурые каменные глыбы, и только рога, то подаваясь, то отталкивая другие, жили смертельной враждой.

Старый бык слабел, его дыхание стало хриплым, стонущим, ноги дрожали и подгибались. Вдруг он выхватил из сцепки рог свой и, не поднимая, в поклоне попятился к лесу. Медленно повернулся боком, обреченно подождал и, пошатываясь, побрел прочь. Молодой сохатый не стал расправляться с ним, он поспешил туда, за юную поросль светло-зеленых стволов, где спокойно, будто не заметив боя, щипала траву длинноногая горбоносая лосиха.

Теперь бродили они вдвоем, вместе пировали в осинниках, в мелких болотцах, вместе грелись на солнце, и она засыпала ночами, положив на его холку теплую легкую голову…

Это было на рассвете, — когда он потянул в себя воздух, и все тело его волнами дрогнуло: вон за той угловатой скалою шел по их следам человек. Совсем иным был от него дух, чем от черного грома, когда-то пролетевшего мимо, но тоже удушливо едкий, и на этот раз опасный. Сохатый тихонько позвал свою подругу, и неслышно заторопились они в заросли.

А там, притаясь за рыхлым мшистым стволом, лежал другой человек, втиснув пулю в ствол ружья. Лицо его было черным от бороды и грязи, распухшим от комариных укусов. Он хищно лежал, как росомаха, готовый к прыжку, и нюхал ветер, идущий на него.

Грянуло ружье, запрыгало по тайге вспугнутое эхо. Лосиха пала на колени, а потом тяжело плюхнулась на бок. Сохатый метнулся в кусты и остановился, ошеломленно замерев.

Человек не заметил, что сохатый остановился, человек бежал к вытянувшейся лосихе. Косые глаза его желто блеснули, когда он нагнулся. Неуловимо быстро выбросила лосиха ногу в последней вспышке силы, и добытчик упал, пробитый насквозь острым копытом. Глаза его оледенели, но не было в них росомашьей свирепой желтизны, а только какое-то удивление — будто сразу легко сделалось человеку.

Из-за деревьев испуганно выглянул второй. Был он еще вовсе молод, в первой бороде, легкой, как перекатная пена. Он глухо охнул, растерянно заметался среди кустов, подхватил ружье и, не целясь, выстрелил в голову лосихе.

Грохот пробудил сохатого. Закинув за спину рога, ничего не замечая, ринулся он по лесу прочь, прочь от страха, что внезапно обрушился на него.

Мелким дождем сыпались иголки, отлетали тонкие листья, как в ветровал, срываясь со стебельков, верещали сороки, цыкали бурундуки — предупреждали лесную братию о безумстве рогача. А он стремглав перескакивал овраги, таранил завалы и заросли. Лиловый туман застилал глаза. Не увидел он, как поредел, а потом сдернулся подлесок и сосновый сухой бор упал под копыта седым и рыжим настилом. Быстро-быстро мелькали яркие стволы. Потом опять загустела, стеснилась тайга, он очнулся, напился воды из бочажины и уходил, уходил все дальше в чащобы, туда, где никто не стреляет, где существуют строгие законы поединков и любви.