Таковы достижения многолобых усилий, теперь попиравших невнятицу; полинявшую занавесочку, повара, комнатушку на Бронной (с пейзажем помойки); линялая занавесочка лопнула; томики книг разбежались по комнаткам табачихинского флигелечка, где двадцать пять лет он воссел, вылабанивая заветное сочинение — себя обессмертить: так вот «рациональная ясность» держала победу; невнятица же выглядывала из окошечка желтого дома напротив, где из под чижика фукала проживателем Грибиковым.

Все же боялся невнятиц: и заподозрив в невнятице что бы то ни было, быстро бросался — рвать жало: декапитировать, мять, зарывать и вымащивать крепким булыжником, строить на нем особняк из дедукций Лагранжа; но по́д полом, пленная, все же сидела она, — чорт дери: перекатывала какие-то шарики (говорили, что — мыши); боялся, что — вот: приподнимется половица, иль двери откроются, фукнет кухарка отчетливым луковым паром, по рябеньким серым обоям пруссак поползет.

Насекомых боялся профессор.

Скрижаль мирозренья его разрешалася двумя пунктами; и — пункт первый: вселенная катится к ясности, к мере, к числу, — эволюционным путем; пункт второй: математики (Пуанкарэ, Исси-Нисси, Пшоррдоннер, Швебш, Клейн, Миттаг-Лефлер и Карл Вейерштрассе) — уже докатилися; эволюционным путем вслед за ними докатится масса вселенной; вопросам всеобщего обучения он отдавался и верил: вопрос социальный — лишь в этих вопросах.

Он членам ученого комитета об этом писал.

Но проэкты пылели в архивах, а он углублялся в небесные перспективы, к которым карабкался с помощью лесенки Иакова, состоящей из формул, — до треугольника с вписанным оком, где он восседал саваофом и интегрировал мир, соглашаяся с Лейбницем, что этот мир — наилучший, что всякий не «этот», — когда-нибудь вкатится в этот: эволюционным порядком.

Потому ненавидел он привкусы слов: революция, мистицизм, пессимизм, полагая, что всякий толчок есть невнятица иль приподнятие сданного в архив Гераклита, с которым пора бы бороться при помощи членов Ученого Комитета и методов рационального обучения.

В мыслях он занял незанятый трон саваофа — как раз в центре «Ока»: зрачком его!

Правил вселенною — он при царе-миротворце; при Николае — толчки стали сызнова сотрясать половицы и плиты паркетиков табачихинского флигелька; и профессор взывал к рациональным критериям, потрясая очиненным карандашиком: «Ясности, ясности!» Требовал пересмотра учебного плана Толстого.

Но члены Ученого Комитета молчали.

Сперва был готов уничтожить «япошек» и он; за Цусимою — понял: народ, где идеи прогресса ввелись рационально, имел, чорт дери, свое право нас бить; революция 1905 года — расшибла: он с этой поры все молчал; и когда раздавалося ретроградное слово «кадеты», — в моргающих глазках под стеклами, точно в клеточке, начиналося бегство зрачков, перепуганно закатавшихся в замкнутом круге, почувствовав, что невнятицей стиснут и выдавлен; стать же безглавым и перепархивать, как другие, безглавицей этой от партии к партии нет — он не мог.

Отступил в интегралы — не видеть невнятицы, начинающей угощать очень грубо толчками под локоть, изламывая знак интеграла в. в… — в Водолея какого-то; проникать наподобие газа угарного в дом: Василиса Сергеевна объявила себя пессимисткою, следуя Задопятову, написавшему «Шопенгауэр, как светоч» (болтун, ренегат!); Надя следовала невнятице там какой-то поэзии; Митенька — чорт дери — лапил Дарьюшку; действия и распоряженья правительства, — но впервые им познанный ужас охватывал при попытке осмыслить все это.

Решил не спускаться по лесенке Иакова вниз, а пробыть в центре ока, воссев в свое кресло, ограненное катетами (эволюционизм, оптимизм), соединенными гипотенузою (рациональная ясность) — в прямоугольник, подобно ковчегу, несущемуся над темным потопом; единственно, что осталось ему — это изредка в форточку выпускать голубей, уносящих масличные веточки в виде брошюрок; последняя называлась: «Об общем и наибольшем делителе».

Вот он — очнулся.

Но где Кувердяев? Разгуливал с Наденькой в садике, видно; профессор остался один: и тяжелым износом стояла перед ним жизнь людская: невнятица!

Запах тяжелый распространился в квартирочке; слышались из передней какие-то крики: «фу-фу». И разгневанно Василиса Сергеевна в платье мышевьем (переоделась к обеду она) отыскивала источник заразы; ругались над Томкою Дарья с кухаркой; профессор вскочил и стремительным мячиком выкатился, услышавши, что источник заразы — отыскан, что Томочка, песик, принес со двора провонялую тряпку; и ел в уголочке ее; Василиса Сергевна и Дарьюшка отнимали вонючую тряпку; а пес накрывал своей лапой ее, поворачиваясь на них и привздергивая слюнявую щеку, грозил им клыком:

— «Рр-гам-гам!» Их оглядывал окрававленным глазом — обиженно; чем-то довольный профессор поставил два пальца свои под очки и мешал отнимать эту гадкую тряпочку, обращаяся к Дарье.

— Какая невкусная тряпка; и как это Томочка может отведывать гадости эти?

А Василиса Сергевна брезгливо поднявши край платья мышовьего, требовала:

— Отдай, гадкий пес!

Пес — отдал; и улегся, свернувшись калачиком, нос свой под хвостик запрятал и горько скулил.

Но тогда перед ним появился профессор Коробкин с огромною костью в руке (вероятно, он бегал за нею на кухню); совсем деловито заметил смеющейся Дарьюшке — «Знаете что. Этот пес — костогрыз…» Дирижируя костью над гамкнувшим Томкой, прочел свой экспромт (отличался экспромтами):

………………………………………………………………………………………

Так он начал воскресный денек; так и мы познакомились этим деньком с заслуженным профессором, доктором Оксфордского Университета.

Но тут позвонили.

Собаку убрали: мог быть попечитель Василий Гаврилыч; ну, и — так далее; Дарьюшка дверь отворила, и — кто же? Да Киерко.

— Здравствуйте Киерко.

— Рад-с — очень, очень-с — тер руки профессор; и подлинно: видно, что — рад; посетитель, щемя левый глаз, моргал правым, как будто плескал не ресницами, а очень быстрыми крыльями рябеньких бабочек; все же сквозь них поколол, как иголочкой, серым зрачечком, и им перекинулся с Василисы Сергевны к профессору; и от профессора — к Василисе Сергевне; на зоркости эти, как занавес, он опустил — благодушие, даже ленцу.

Это был человек коренастый и лысенький, среднего роста и с русой бородочкой: правильный нос, рот — кривил; был он в рябенькой паре; он в руку профессора шлепнул рукой с таким видом, как будто бывал ежедневно; как будто он свой человек; и как будто ровнялся с Иван Иванычем:

— Где это вы пропадали? — дивился профессор.

Провел в кабинетик.

А Киерко тотчас же заложил за жилет свои руки — у самых подмышек; и палец большой защемил за жилетом; поколотил указательным пальцем и средним по пестрым подтяжкам, видневшимся в прорезь жилета:

— Ну-с — ну-те: как вы?

Дернул лысиной вкривь; и вперяясь зрачком в край стола, поймал шум голосов из гостиной:

— У вас это — кто же?

— Да Кувердяев — смутился профессор.

— Бобер, — не простой, а серебряный — локти расставил, побив ими в воздухе — как же здоровьице — ну-те — Надежды Ивановны? — быстрый зрачок перекинулся с края стола на профессора; и от профессора — к краю стола: пируэтиком эдаким ловко подстреливал Киерко то, что желали бы скрыть от него в смысле жеста, намека, движения глаз, иль дрожанья губы.

Ведь — подметил же: подцепил он профессора: тот — как забегает; Киерко только с ленцою вкрапил, подплеснувши ресницей:

— Ну, я ж бобруянин, провинциал, стало быть; вот и бряцаю — ну-те: бездомок!

Прошелся вкривую; остановился, стоял, заложив свои пальцы за вырез жилета привздернувши лихо плечо, оттопырив края пиджака; и с вниманьем разглядывал он пруссачишку, зашевелившего усом на крапе обой.

— Скажу: все поколение — ну-те: да бобылье же!

Профессор смотрел на него, подперевши очки — с удовольствием, даже со смаком, как будто превкусное блюдо ему предстояло отведать; да, Киерко приносил ни с чем несравнимую атмосферу, распространяемую мгновенно и сохраняемую надолго; бывало уйдет, — атмосфера же в комнате виснет: и бодро, и киерко.

— Бобылье — плеснул веком; зрачком же слепительно быстро провел треугольник: пруссак — глаз профессора — желтый паркетик — пруссак; и — поймал что-то там.

Подбоченился правой рукой; указательным пальцем левой он сделал стремительный выпад в профессора, точно исполнил рапирный прием, именуемый «прима» и будто воскликнул весьма укоризненно, бесповоротно: «J'accuse!»

— Вы же — бобыль, как и я; богатецкий обед и там всякое — ну-те: да это же — видимость; мы земляки, по беде.

И — пруссак — глаз профессора — желтый паркетик — пруссак:

— Как хомут, повисаем без дела… А впрочем — вкрепил он — хомут довисит до запряжки.

И сделалось: тихо, уютно, смешливо; но — жутко чуть-чуть: занимательно очень. Увидевши Томочку, носом открывшего дверь, поприсел: щелкнул пальцами:

— А собачевина, «Canis domesticus», — здравствуй: пословица есть — обернулся он с корточек — «любишь меня, полюби и собаку мою: собачевина, лапу!»

Схватив Томку за ухо, ухо на нос натянул — на соленый, на мокрый, на песий:

— Породистый понтер; а шишка-то, шишка-то: мой собратан, — улыбнулся он вкривь на профессора, очень довольного ярким вниманием к псу — «я — животное тоже, но я — совершенствуюсь; ты пока — нет.»

И ведь вот — вновь «поймал»: выражение сходства профессора с псом — в очертании носа и челюсти.

Киерко хвастал вниманьем к безделицам: мелочи он наблюдал; и потом соблюдал воедино; и так соблюденное, людям бросал прямо в лоб: выходило же и интересно, и ярко, а память его походила на куль скопидома: оттуда все сыпались разные черточки, полуштришки, мелочишки: сказали б, что — отбросы; но, — из них Киерко строил свои непреложные выводы: даже казался порой воплощенным прогнозом, железной уликою; но до какого-то срока — он медлил: натягивал завесь ленцы, прибауточек шуточек; взглядывал, сиживал, зевывал, странничал, — все с прибауточками, да с покряхтываньем; и ходил с — перевальцем.