15. Авторское отступление

Воспользуюсь правом на авторское отступление, которое будет единственным в романе «Домашний очаг».

У меня был близкий товарищ, который погиб 3 сентября 1948 года в авиационной катастрофе.

При взлете с Быковского аэродрома наш самолет — так называемый полумягкий, переоборудованный из военного «Дугласа», — натолкнулся в тумане, на четвертой секунде полета, на радиомачту.

Длинная лента огня вырвалась из кабины пилота, и одновременно Игорь повернулся ко мне. Его губы почему-то показались мне деревянными, они что-то говорили — деревянные губы. Но я уже вскочила, уже рванулась как-то, и даже не сквозь вскакивающих и толпящихся, а над ними: меня подбросило, кажется. Никто не кричал.

Потом мне сказали, что на крик требуется время. Там времени не было.

Я не испытывала ужаса. Потом мне сказали, что на страх, на ужас тоже требуется время, которого не было. Всего 22 секунды, как подсчитали потом эксперты, прошли от момента столкновения самолета с радиомачтой до взрыва бензобаков.

Наверно, мы в самолете инстинктивно понимали, что у нас нет времени ни на крик, ни на страх.

За те 22 секунды, которые были в его распоряжении, пилот, знакомый мне еще с войны, успел, что называется, кувырком посадить самолет (прошу прощения, не знаю точного технического термина для такого рода посадки). Механик, летевший пассажиром, успел за те же 22 секунды открыть запасный люк, что в хвосте самолета напротив входа.

Но все люди, каждый яростно пробиваясь сквозь бессловесную груду, бросились к основному выходу. Навалились, пытаясь выдавить железо, вырваться из дыма и огня наружу!

Но дверь у «Дугласа» открывается на себя.

И лишь несколько человек, и я в том числе, — к люку, что в хвосте самолета, напротив выхода. Так учили меня и моих товарищей, молодых журналистов, в годы войны пилоты самолетов, с которыми нам доводилось летать в качестве корреспондентов. Терпеливо и настойчиво учили, вырабатывали у нас автоматизм навыка.

И я рванулась туда, видя перед глазами, бог весть почему, не дочек моих, Свету и Таню, а две сморщенные и потрепанные игрушки — куклы Таньки и Светки.

Много лет я не могла забыть не только те 22 секунды в огне и дыму, но и еще несколько минут — когда я покупала два забронированных для меня билета на тот полумягкий, переоборудованный из военного «Дугласа» самолет, на рейс Москва — Симферополь.

Мне почему-то очень не хотелось брать билеты на тот рейс, хотя время вылета из Москвы было максимально удобным для Игоря и для меня. Я стояла возле билетной кассы, сначала упрашивая кассиршу заменить бронь, потом ожидая кого-нибудь, с кем можно было бы обменяться билетами.

Подошла знакомая писательница, я стала ее уговаривать, она заколебалась, но раздумала.

После катастрофы я назвала предчувствием мое нежелание лететь в тот день, тем рейсом…

У меня был зять, муж моей старшей дочери Светланы. Он погиб в авиационной катастрофе на авиалинии Прага — Марокко в августе 1963 года.

Женя должен был сначала лететь из Москвы в Прагу на самолете Аэрофлота, а оттуда на самолете чехословацкой авиационной компании в Африку.

Я узнала о комбинированном маршруте накануне вылета моего зятя из Москвы. Он позвонил мне по телефону, сказал, что у него только одна просьба ко мне: если с ним что-нибудь случится, сделать все возможное для его будущего ребенка — Светлана была в те дни в родильном доме. Мы еще поговорили — о транзисторе новейшей японской модели, который Женя подарил Светлане, о погоде в Марокко.

И едва я положила телефонную трубку, как почувствовала, что совершенно необходимо убедить Женю изменить маршрут! Рейс Москва — Прага не вызывал у меня беспокойства, а полету рейсом Прага — Марокко я внутренне тревожно противилась. До того, что кинулась разыскивать зятя по всем известным мне адресам его друзей; по всем ресторанам, где его могли провожать друзья.

Не нашла. Попыталась уговорить себя, что мои страхи — надуманные. Уговорила.

На другой день, в поздние сумерки — не знаю, почему я не зажгла света в квартире, — раздался телефонный звонок:

— Говорят с аэродрома…

— Где они погибли? — машинально спросила я.

— Ах, вам уже сообщили… Катастрофа произошла при посадке в Марокко.

Мне никто ничего не сообщал. Но я уже знала, что Женя Андреев погиб в самолете чехословацкой авиакомпании в рейсе Прага — Марокко.

Женин ребенок не родился: дитя было убито почти одновременно с отцом — в результате тяжелого нервного шока матери, услышавшей по транзистору оперативные передачи зарубежных радиостанций.

Внутреннее тревожное противодействие полету зятя рейсом Прага — Марокко я назвала предчувствием. И невольно сравнивала его с моим душевным состоянием, предшествовавшим катастрофе, в которой погиб Игорь. И находила разницу: тогда было «просто» тупое нежелание лететь, а теперь — гнетущее ощущение надвигающейся опасности, приближения страшного зла.

У меня был друг. Осенью 1980 года он погиб в автомобильной катастрофе. Но уже с ранней весны того года я места себе не находила от странной нарастающей тревоги — так, словно все более и более приближалось, нависало надо мной нечто страшное.

Обычно я условливалась с моим другом, когда мы встретимся. Осенью того года — за три недели до его гибели — я приехала к нему без предварительной договоренности.

— Не ожидал тебя сейчас, — сказал он с вопросительным подтекстом, сдвинув для слышимости шлем с наушниками. (Мы были друг против друга в салоне вертолета, пробивающегося сквозь внезапную тучу.)

Я промолчала. Но он привык не оставлять свои вопросы и даже полувопросы невыясненными:

— Почему примчалась-то?

Я редко говорю неправду, а ему не лгала никогда:

— Потому, что я чувствую, как надвигается страшное несчастье, с каждым днем все ближе и ближе… Господи, как трясет сегодня и бросает! Невозможно ничего записать!..

(В самом деле, приведенные здесь его и мои слова остались в моем блокноте в виде неких иероглифов.)

Он умел смотреть в глаза человеку, с которым говорил, так, словно магнетически поднимал из глубины души собеседника недосказанное. Под его взглядом я косноязычно призналась в чувстве обреченности, которое держало меня словно в тисках:

— Ну конечно, боюсь… Ну если уж погибать, так вместе… И вообще, мне все равно.

Он сказал нашим спутникам:

— Слышите, Катя стала бояться летать с нами. Она не знает, что скорее автомобильная катастрофа…

Наши спутники слышали эти слова. Может быть, теперь забыли, но тогда слышали.

Последний раз я видела его, когда мы на том же вертолете вполне благополучно вернулись из командировки. Попрощались возле вертолета. Условились, что встретимся после ноябрьских праздников.

В гостинице я разорвала написанное перед полетом послание к дочкам, в котором я, объясняла им, что надо сделать, если я погибну. Предчувствие не оправдалось. Но я не освободилась от ощущения приближающегося страшного несчастья. И нарастающая тревога владела мной вплоть до того момента, когда я узнала, что мой друг погиб.

А узнала я по оцепенению, которое охватило меня в момент катастрофы, происшедшей за тысячи километров от города, где я была. Я словно внезапно остолбенела, не могла двинуться с места, не могла вымолвить ни слова. Так было, наверно, в течение нескольких минут, пока оцепенение не стало пустотой в душе. И пустотой вокруг. И я — странная оболочка, в которой не осталось ничего, шагнула куда-то. По плоской пустой планете, над которой, как пустая шелуха, шелестели слова «нелепая случайность».

Зимой 1981 года в Минске состоялась Вторая Всесоюзная антропологическая конференция. Состоялся, как писали газеты, своеобразный парад «моделей» гомо футуриса — человека будущего. Моделей необычных и традиционных, научно обоснованных и фантастических.

Трудно было, например, не отнести к фантастическим моделям единый Супермозг, который якобы сложится на нашей планете через миллионы лет, превзойдя этап множественности человечества; единственным занятием Супермозга, как предполагал ученый — автор модели, будет бесконечное познание бесконечной Вселенной.

Впрочем, преобладали на конференции теории, отражающие реальное развитие науки. Они утверждают, что эволюция, то есть изменение физического облика человека, закончилась, а его духовное развитие продолжается. Оно будет сопровождаться дальнейшим усложнением структуры головного мозга. Но уже сейчас в структуре и функциях мозга записаны экологические и социальные испытания, в нем созданы условия для приема, переработки и хранения огромной информации.

Причем, говоря языком не науки, а буднично-житейским, предчувствия возникают, по-видимому, тогда, когда определенная информация существует только в подкорке головного мозга человека и не успела пройти через таламус — своего рода «реле» — в кору мозга, где находится функция сознания.

Настойчиво всматриваясь в прошлое, как бы передав памяти функцию зрения и заставив ее целеустремленно пронзить пласты времени, я догадывалась, как могли возникнуть мои предчувствия в сентябре 1948 года и в августе 1963 года.

Весной 1948 года в старом клубе авиационной части я читала свои стихи. Потом разговаривала с летчиками за чашкой чая. Кто-то из участников беседы сетовал на «выработанные ресурсы». Я спросила, что это значит? Один из летчиков объяснил: «Каждый рейс на бывшем «Дугласе», переоборудованном сейчас в пассажирский полумягкий, может закончиться катастрофой».

Объяснение заслонилось в памяти — сначала продолжением застолья, потом другими событиями, значительными и не существенными, а подсознание хранило информацию. Подсознанию было известно, что очень опасно лететь на бывшем «Дугласе», переоборудованном в пассажирский полумягкий.