11. В редакции «Полярного Экспресса»
Кабинет Фрэнка Юхансона на десятом этаже здания «Полярного Экспресса» теперь занимал Ричард Зейлер, новый редактор газеты.
Был темный октябрьский полдень. Время ленча. Господин Зейлер отсутствовал. Мэри Фишман, в прошлом Мария Федоровна Святогорова, сидела за своим секретарским столом перед остывающей чашкой кофе из термоса, принесенного из дому.
При Фрэнке Юхансоне было иначе: он часто приглашал Мэри в бар или в кафетерий «Полярного Экспресса», проявляя и свою симпатию к ней и демонстрируя демократизм, приличествующий профсоюзной газете.
Вечером Фрэнк Юхансон иногда приглашал Мэри в ресторан — проявление симпатии в чистом виде, без какого бы то ни было политического расчета!
С приходом господина Зейлера Мэри решила, что на первых порах она не будет никуда отлучаться из редакции в течение рабочего дня. Она еще не знала привычек нового редактора: может быть, секретарша понадобится ему в неурочное время?
Господин Зейлер заявлял везде и всюду, что он изменит маршрут и график движения «Полярного Экспресса». Заявлял, что до назначения его редактором «Полярный Экспресс» шел по направлению к Москве, создавая опасность для свободного профсоюзного движения страны в целом.
Мэри Фишман, в прошлом Марию Федоровну Святогорову, не интересовали расписания каких бы то ни было здешних экспрессов. Ее волновала возможность изменения ее собственного положения в редакции.
Возможно, господину Зейлеру не понадобится секретарша, которая из всех европейских языков в совершенстве владеет только русским, по-шведски и по-норвежски изъясняется с трудом, на машинке печатает неплохо, о стенографии не имеет представления.
Возможно даже, что прекрасное знание Мэри Фишман русского языка, бывшее в глазах господина Юхансона решающим положительным качеством его секретарши, покажется господину Зейлеру крамольным недостатком?
И вообще новый редактор еще ни разу не взглянул на свою секретаршу как на женщину! А ведь она следит за собой! Покупает платья и обувь не на распродаже; сколько денег потратила на занятия в гимнастическом зале и в бассейне под руководством бывших спортивных «звезд».
Полные, тактично накрашенные губы Мэри обиженно задрожали. Но она тут же взяла себя в руки. Надо срочно найти новые козыри для борьбы за достойное место в жизни!
Прежнему прочному положению Мэри Фишман в редакции способствовали кроме отличного знания русского языка интимно-дружеские отношения между ней и Фрэнком Юхансоном. Мечтать о большем Мэри до поры до времени не позволяла себе, хотя редактор не был женат. Мысленно и то не хотела быть навязчивой!
Сколько занудного ворчания вытерпела она когда-то в России от собственной бабки по линии отца на тему о том, что, не дай боже, заведутся в их семье настырность, высокомерие да еще и обидчивость!
Бабка Серафима Ивановна, коренная богомольная москвичка, швея в ателье женского платья, не смирилась с женитьбой сына даже после того, как обоих супругов не стало. В гибели сына винила невестку: зачем та добилась, чтобы их, молодых актеров, включили в гастрольную группу для поездки в Ригу?! В июне 1941 года! Зачем допекла Федю, заставила его уговорить мать потратить отпуск на двухгодовалую Машу?! Не уступи Серафима Ивановна Фединым настояниям, за которыми маячила настырная Софья, не было бы Машиным легкомысленным родителям никакой Риги! Нет, рвалась невестка в новомодную Прибалтику, еще недавнюю заграницу, Федора манила!
Ну и попали оба в лапы к немцам, как узнала потом Серафима Ивановна.
Ей чудилось, что Федя как-нибудь выкарабкался бы из гитлеровской ловушки, не будь он влюблен по уши в Соньку. Ведь до чего допустил себя — родовую фамилию Святогоров поменял на Софьину Фишман, чтобы так писалось в афишах!
Обернулись те афиши не актерским успехом, а мученической смертью, о которой страшно думать.
Серафима Ивановна именно так и старалась — не думать. Хотя мысль ниточкой вытягивалась, выкручивалась, стремясь дотянуться до самого последнего мгновения жизни сына.
В эвакуацию с малым дитем Серафима Ивановна не поехала. Скидывала, как все москвичи, зажигалки с крыши, а Машеньку по объявлению воздушной тревоги успевала бегом отнести в подвал. Вела себя, как другие московские матери, растила своего «военного ребенка», забывая, что не мать она все же, а бабушка.
И совсем нелогично Серафима Ивановна сетовала на то, что внучка только внешне походила на мать. А из характера материнского унаследовала лишь обидчивость! Не было у Маши, сокрушалась Серафима Ивановна, ни Софьиной жизненной активности, ни самоуверенности, ни желания достичь своей цели несмотря ни на что.
От отца у Маши, по суждению бабушки, были задумчивость, молчаливость. И правдивость.
Не бог весть какое достояние по нынешней путаной жизни! Разве не путаная жизнь, когда патриарх всея Руси и раввин иудейский вместе подписывают всякие бумаги насчет мира!
Маша могла молчать неделями о чем-либо хорошо известном ей, но, будучи прямо спрошенной, всегда отвечала без утайки.
Несказанно удивилась Серафима Ивановна, когда однажды осенью в булочной к ней, держащей за руку десятилетнюю Машу, протолкалась незнакомая женщина и завопила, что наконец нашла она скверную девчонку!
— Я с мая выглядываю ее, паршивку! Конфетку ей тогда здесь, в булочной, дала, говорю: «Суй в ротик, чертенок глазастый, небось хочется!» А она меня за руку как ущипнет! А конфетку я уронила, конечно, так она подняла и как в лицо мне швырнет!
Поспешно утащив внучку домой от справедливого негодования разгневанной добродетели, Серафима Ивановна стала выяснять, руководствуясь интуицией:
— Ты ее ущипнула и швырнула в нее конфетку за то, что она назвала тебя чертенком, как мальчишки на дворе дразнят?
— Да.
— Она не дразнилась. Она назвала тебя так по своему разумению. Значит, обиды на нее быть не может, — рассудила Серафима Ивановна. — Но обстоятельство ей не известное, что ты — крещеная. В православной церкви, в Сокольниках, в сороковом году, без всякого ведома твоих родителей. Значит, ты поразмысли и пойми — ты есть чертенок или нет?
Часа через два Серафима Ивановна, которую свербило беспокойство по поводу драчливой обидчивости внучки, спросила, поразмыслила ли Маша?
— Да. Я есть чертенок! — сказала девочка, глядя на бабку печальными глазами библейской Рахили.
С годами обидчивость Марии Святогоровой ничуть не уменьшилась. Ее выходка в приемной комиссии института иностранных языков была так же не по нутру Серафиме Ивановне, как давний дикий выбрык в булочной.
Ну что особенного, если секретарь переспросила, кто по национальности отличница Мария Федоровна Святогорова, претендующая на поступление в институт? Может, почерк Машин не разобрала, потому переспросила. Мария же, по ее собственному признанию, схватила свои документы и заявила, что передумала и поступать в институт не будет!
Ни в какое другое высшее учебное заведение Мария подавать документы не стала, к невыразимому огорчению бабки. Перебрав несколько мест службы, причем отовсюду уходила, разобидевшись то на одно, то на другое, устроилась, наконец, секретаршей, похоже что к хорошему человеку. В учреждение по соседству с ателье, в котором до ухода на пенсию трудилась Серафима Ивановна.
Шло первое пятилетие бурных шестидесятых годов. Мария Святогорова не вмешивалась в политику. Была она старательным сотрудником, научилась оценивать относительную важность различных дел своего начальника, вела запись телефонных звонков к нему, порой сама решалась назначать или отменять его служебные встречи. Освоила печатание на машинке с русским и латинским шрифтами, брала работу на дом, собиралась овладеть стенографией.
Безропотно ухаживала за бабкой, которая была физически плоха, зато душевно успокоена: жизнь являла ежечасно правильность поступка Серафимы Ивановны, окрестившей внучку в русской православной церкви! Ибо к окончанию своего бытия на земле уяснила Серафима Ивановна, что имеет родня ее невестки Софьи такое качество, не способствующее складному течению дней: тягу к передвижению, к странствиям! Подобно тому, как Софью тянуло накануне военного бедствия в Прибалтику.
Не иначе как из-за тяги к передвижению с места на место меняла Мария одну службу за другой, пока не возобладала в душе ее православная оседлость.
«Тут и закрепить бы возобладание сие замужеством», — раздумывала Серафима Ивановна. И даже согласна была на компромисс с прежним своим разумением, выразив готовность в болезненно-дребезжащих вопросах:
— Почему не выйдешь замуж за чернявого, которому печатаешь, а он потом долго из твоей комнаты не выходит? Ты ведь с ним в отношениях, верно? Кем работает-то?
— Да, я с ним живу. Он юрист.
— Ну, а замуж?
— Разве ты хочешь, чтобы я вышла за него? — спросила Мария, глядя на старуху печальными глазами библейской Рахили.
Возможно, перед смертью человек обретает способность заглянуть в будущее своих близких. Тревогу за Марию она выразила в немногих словах:
— Вдвоем с любым хорошим человеком легче. Я дома и, не приведи господь, на чужбине!
Просила Серафима Ивановна похоронить ее так, чтобы не было стыдно ни перед богом, ни перед людьми. Знала: если Маша пообещала, то выполнит…
Войдя после трехдневного отсутствия в кабинет начальника, Мария застала Степана Филимоновича Смирнова, всегда флегматичного и добродушного бородача лет пятидесяти, в состоянии нервозного прилива энергии. Он почти скороговоркой выразил Марии Федоровне сочувствие по поводу смерти родственницы, слегка хлопнул Марию по плечу — чего никогда раньше не позволял себе, — возбужденно посулил ей повышение оклада, о чем она никогда не просила, и закончил совершенно неожиданным комплиментом: