И другое видение, сходное с «Мертвецами» Лебруна, встало перед глазами художницы.

…Три года назад она приехала в командировку в Лодзь. Текстильщики показали ей памятник жертвам фашизма.

Было туманно. Чудилось, что вся площадь вокруг памятника покрыта пеплом и золой.

Каменная стрела-колонна устремлена в небо так, словно уходит она в космос, в бесконечность, в другие миры. У основания стрелы — тяжелый острый выступ; кажется, что каменная глыба навалилась на стрелу-колонну, пытаясь сломить ее. И не сломила.

На глыбе видны глубокие отпечатки рук, будто вдавлены в нее большие рабочие ладони и сжатые кулаки. Отпечатки рук окружают выступающее из камня лицо, исковерканное мукой. Резкий профиль. Разодранный криком рот, похожий на страшный след топора.

Смело задуманный и выполненный памятник погибшим показался Люции символичным для города — колыбели революции, для рабочей Лодзи с ее гордой стойкостью и дерзновенным мужеством.

И впервые там, возле памятника, устремленного ввысь, Крылатова узнала от текстильщиков Лодзи, что гитлеровцы, отступая, разрушили буквально все лодзинские фабрики, уничтожили 22 тысячи человек, из которых 2200 были сожжены живыми.

В больших окнах новых жилых домов, окружающих площадь, зажегся свет. Он падал на каменный кричащий рот, на грозные рабочие кулаки. Может быть, поэтому или же потому, что каменная стрела уходила в бесконечность, трагический памятник казался светлым…

Сейчас Люция, сначала машинально, а потом с осознанной настойчивостью, стала отыскивать среди умирающих сосен Красного Бора хотя бы одну живую. Похожую на ту, лодзинскую стрелу.

Нашла! И не одну, а несколько! Они так же величественно были устремлены ввысь, как раньше, когда Люция приводила сюда еще бодрящуюся мать.

Люция провела рукой по волосам, собранным в слабый узел на затылке. Густые пепельные пряди — ее женская гордость в эпоху рано лысеющих планетян — упали ей на плечи. В горсти остались кроме шпилек сухие хвойные иголки, похожие на мелкую металлическую стружку, знакомую ей с юности.

Ну что же! Ей хотелось верить, что металл издавна вошел в ее характер, так же как въелась металлическая стружка в ее рабочую спецовку, хранимую доныне.

Люция бодро дошла до автобусной остановки. Ничуть не устала. Продолжала бы пешком только что задуманный путь до райкома партии. Но поехала в автобусе: боялась, может уже не застать Латисова. Она не имела представления о распорядке дня первого секретаря.

В приемной очень любезный молодой человек спросил ее имя, фамилию, профессию, а также — пришла ли она по вопросу об олимпийских объектах.

Люция Александровна кивнула головой, подумав, что Красный Бор можно в какой-то степени считать «олимпийским объектом». Когда ее северные знакомые — Гюдвар Люнеборг или, допустим, художники Герда и Ян — приедут на московскую Олимпиаду, она, безусловно, покажет им красивейшие достопримечательности русской природы.

Перебирая бумаги на столе, молодой человек деловито бормотал: «Крылатова, Люция Александровна, художница». Наконец стал учтиво объяснять, что секретарь Виктория Павловна заболела, у нее повысилось давление, а он сам — снизу, из райкома комсомола, и только заменяет Викторию Павловну на несколько часов, но в чужих бумагах разве разберешься, список с лицами, вызванными на совещание по олимпийским объектам, куда-то запропастился, и ничего нет удивительного, что давление у людей повышается, если им приходится работать с утра до глубокой ночи, хотя до Олимпиады еще почти год!

— Вы заходите! — прервал себя молодой человек, показывая на дверь с табличкой «Николай Юльевич Латисов». — Я потом найду список и отмечу, что вы присутствовали. Заходите, а то вопрос уже давно идет, может, уже заканчивается! — весело заключил он.

Деловитая жизнерадостность молодого человека была заразительна: Люция открыла дверь в кабинет Латисова с новым приливом уверенности в том, что она поступает правильно!

Она вошла в тот момент, когда Латисов, по-видимому, заключал совещание.

— Если никто больше не хочет выступить… — говорил он.

Не раздумывая, движимая зарядом уверенности, Люция, правой рукой неловко закрыв за собой дверь, подняла левую. Торопливо произнесла:

— Извините, Николай Юльевич, за мое вмешательство, можно мне всего несколько слов? Я — художница Крылатова Люция Александровна.

Она не заметила — последовал ли какой-либо знак согласия со стороны первого секретаря. Продолжала, стараясь преодолеть внезапную хрипоту, не спешить, соблюдать паузы между словами и фразами. Как на выступлениях за рубежом.

— Красный Бор погибает. Случилось что-то. Может быть, исследовательский институт, где директором товарищ Мараньев, проводя эксперименты, ухитрился спустить озерную воду в речку-безымянку, а оттуда в Москву-реку. И поэтому автоматически понизился уровень грунтовых вод, ухудшилась почва луговая и в лесу. Может быть, система биологической очистки института несовершенна, не полностью освобождает сточные воды от химических примесей, возникающих в результате каких-нибудь экспериментальных опытов. Не знаю. Я не специалист. Мои предположения — на уровне догадок. Они могут прийти в голову любому, следящему за информацией центральной прессы, радио и телевидения. Я ручаюсь только за то, что видела своими глазами: гибель деревьев. Необходимо квалифицированное мнение специалистов. Нельзя, чтобы сосны, живые существа, были уничтожены… как в Освенциме!

Речь получилась гораздо длинней, чем хотелось Люции Александровне. Последние слова «как в Освенциме» вырвались у нее неожиданно, прямо-таки сами собой. Но по лицам вокруг, по настороженной тишине в большом кабинете, где сейчас было тесно, Люция чувствовала, что цель достигнута: судьба Красного Бора всерьез встревожила участников совещания.

— Ну и ну! Не ожидал, что спокойное, плюсовое в целом совещание закончится таким образом! — несколько нарочито вздохнул Латисов. Улыбнулся. Улыбка подчеркнула нарочитость вздоха.

…Николай Юльевич уже отпустил всех, кроме художницы, которая по его приглашению сидела сейчас в кресле, напротив письменного стола секретаря.

Не зная, что еще хотел бы услышать от нее Латисов, она неуверенно пошутила, протянув через стол раскрытую ладонь:

— Взгляните, сколько минусов, мертвые хвойные иголки! Но ведь вы умеете превращать минусы в плюсы… Вы не курите?

— Нет.

— Тогда пусть лежит здесь, — Люция высыпала хвою в пустую стеклянную пепельницу. — Как наглядное свидетельство надвигающейся катастрофы. Покажите Мараньеву. Вы, конечно, будете разговаривать с ним по поводу Красного Бора?

— Конечно. И я уверен, что для него иголки эти, — Латисов показал на хвою в пепельнице, — еще недостаточное доказательство. Он, во-первых, сам съездит в Красный Бор, чтобы иметь свое собственное представление о ситуации. А во-вторых, он сделает все для спасения сосен… Очень толковый человек.

Николай Юльевич не заметил или, может быть, не счел нужным обратить внимание на то, что его собеседница выразительно пожала плечами.

Ему в Мараньеве нравилось все: образованность, гибкий ум, контактность, требовательность к подчиненным и даже особенно — к самому себе.

Мараньев часто заходил к первому секретарю райкома посоветоваться о чем-нибудь накоротке и задерживался допоздна, увлекая Латисова рассуждениями об исторических примерах заблуждений, о лженауке и подлинно научном методе исследования.

С уверенностью и убежденностью истинного ученого Мараньев излагал единственно возможную схему научного познания: эксперимент, теория, правдоподобные предположения, гипотезы — эксперимент-уточнение, проверка границ применимости теории, возникновение парадоксов, теория, интуиция, озарение — скачок — новая теория и новые гипотезы — и снова эксперимент…

— И терпение, терпение, терпение! — восхищенно добавлял Николай Юльевич.

Не мог он только понять: что же все-таки в Мараньеве останавливает его от полноты дружеского сближения с интересным, достойным человеком?

Впрочем, он старался не обращать всерьез внимания на непонятное внутреннее предубеждение — так же, как не реагировал он сейчас на то, что Люция Александровна пожала плечами.

Он только откровенно изучающе смотрел на художницу, догадываясь, что та привыкла в своих командировках, местных и зарубежных, к гораздо более испытующему разглядыванию. Подумал о похожести и непохожести матери и дочери. Внешнее сходство несомненно: прямой нос, продолговатые глаза, широко расставленные. Однако молодому директору школы Наталье Дмитриевне Чекедовой, пожалуй, следовало бы позаимствовать у матери уверенности в себе. И, пожалуй, непосредственности, простоты в общении с вышестоящими лицами.

Николай Юльевич поймал себя на газетном штампе — «с вышестоящими лицами» — хорошо еще, что не высказанном! Вслух спросил:

— Откуда вы знаете о моем якобы умении превращать минусы в плюсы?

— Наталья, моя дочь, рассказала. Пришла к вам с минусовым настроением, ушла с плюсовым.

— Откровенно говоря, — признался Николай Юльевич, — я задержал вас, чтобы спросить, как у нее дела в школе? Должен был бы сам позвонить ей, но…

— Дела, насколько я понимаю, идут неплохо. Наталья вообще-то скрытная… Но я уверена, что она не ожидает вашего звонка, прекрасно понимает, как вы заняты. Как бы только она не влюбилась в такого внимательного к ней руководителя, — улыбнулась Люция Александровна, — она вашу фотографию из газеты вырезала и положила на стол под стекло. Никакого секрета вам не выдаю, потому что каждый, кто входит к ней, видит! Да еще объясняет она, как сама признается, всем и каждому, что Латисов — один из тех людей, за плечами которых — в рабочем кабинете, в цехе или в парламенте — встает панорама их Родины. Удивляется, почему я до сих пор не написала вашего портрета!