10. Материнский завет
На расстоянии нескольких десятков километров от Красного Бора — село Озерное, сожженное гитлеровцами и возрожденное. Доходят такие сведения до Люции Александровны. Сама же она никак не удосуживается навестить места предков.
Деды и прадеды Люции Крылатовой были из Озерного. Отец и мать задолго до июня 1941 года обосновались в столице. Оба работали на «Красноборце», так тогдашняя окраинная Москва прозвала завод, ставший ныне лишь одним из корпусов производственного объединения. Но не исчезло бесследно давнее гордое прозвище — в название района перешло: не Красноборский, а Красноборцовский район, вот как!
Отец, редактор заводской многотиражки, погибший под Москвой, и мать, воспитательница детского сада, пока жили на свете, не теряли связи с родным селом.
…Еще в первую мировую войну богатая, вольнодумно настроенная русская семья увезла в Англию горничную-крестьянку Надю. У девушки оказалась отличная память на слова и фразы чужих языков и полная неспособность отказаться от строя и духа родной речи. Выучилась бегло говорить по-английски и по-немецки. Бегло изъяснялась, но без души. А по-русски говорила выразительно, так, что на другой язык и не переведешь.
Сразу же после Октябрьской революции Надежда вместе с другими вольными и невольными эмигрантами из царской России вернулась на родину. Поехала на жительство в Озерное.
…Бывши в Англии, село свое представляла себе Надя поминутно. Годы прострадала мыслью о нем. Как вспомнит вечерние песни за околицей да смешливые, а то и колючие пересуды на скамейках возле изб, так и рвется к ним все ее существо. Как вспомнит ту теплоту, которая сама в сердце вливается от знакомого с детства поля, окаймленного березками, от пойменных лугов с июньским разливом трав, от запаха свежевыпеченного хлеба в избе, то неотразимо потянет к ним…
В Лондоне позади аккуратного коттеджа был ухоженный сад, перед домом — густой палисадник. Но невозможно было вообразить себе разговора о том, о сем — через живую изгородь сада или возле палисадника — с живущими рядом преучтивыми соседями. «Как вы поживаете, какая прекрасная погода!» или «Как вы поживаете, какая ужасная погода!» Вот и вся беседа!
А вернулась Надежда в родные места и — экое ведь дикое положение — духом стала от Англии не свободна! Не могла сначала уразуметь, что именно так ей в потребность? Улицы ли немноголюдные и будто разными красками спокойными расписанные? Лужайки ли густые, зеленые в парках? А может, как раз то преучтивое соседское обращение — «как вы поживаете, какая прекрасная погода» — без пьяного хамства да матерщины?.. И снова страдала до невыразимости.
Немало времени прошло, пока в ночной полудреме встала перед глазами, как наяву, главная памятная прелесть: лебеди в Гайд-парке! Увидела себя Надежда в тот тихий свободный полдень, когда, выпив кофею, случайно забрела в парк, к пруду, и стали слетаться к ней, словно к сказочной принцессе, белые лебеди, растопырив крылья парусами и чуть касаясь зеркальной глади. И вновь в беспокойной полудреме лебединого пруда: «И в Озерном так будет, употреблю все мое старание — недаром Озерным зовется село!»
Может, и будет… Но покуда из незамощенного, безводопроводного, безклозетного села Англия все же чудилась приснившейся сказкой, спасенной от всего, что мерзко и дух мертвит. Тем более необыкновенной и своеобычной чудилась эта Англия, чем ясней становилась ее недоступность!
А сама побывавшая за границей Надежда казалась, как она узнала потом, сказочно недоступной жителям села. В том числе молодому учителю начальной школы Александру Панфиловичу Крылатову.
По причине смутного времени занятия в школе были отменены. Александр Крылатов рисовал плакаты против буржуев и развешивал где придется, даже на вратах и стенах церкви. Богохульство!
Александр хотел расспросить заграничную девушку, производят ли впечатления его плакаты, бьют ли в цель? По буржуям, стало быть. Однажды увидел Надежду, идущую с ведрами от колодца, пустился чуть ли не бегом за ней. И спросить отважился. Насчет впечатления.
Ответ девушки его ошарашил: не встречала она в Лондоне таких выродков, какие у него на плакатах!
— А на кого они похожи, богачи, буржуи-то? Хоть приблизительно?
Второй ответ невозможностью своей чуть ли не с ног сшиб Александра:
— Те, которых видела у богатых хозяев моих, пожалуй, на тебя смахивают. Лики достойные, манеры уважительные.
Однако, поразмыслив, молодой учитель предположил, что в словах Надежды таится для него не плохое, а хорошее. И вскоре убедился в этом.
В церкви они не венчались: богослужения, в том числе исполнение обрядов, были отменены так же, как и занятия в школе. По причине смутного времени.
Молодые невенчанные супруги рвались в Москву от косых взглядов односельчан и чтобы, как говорил Александр, разобраться, что к чему. Рассказы жены об Англии перемешали в его сознании все представления, которые до того четко разделялись по цвету на черные и белые. К первым относился буржуазный старый мир, ко вторым — светлое будущее с ростками коммунизма.
В Москву Крылатовы выбрались в конце двадцатых годов: в Озерном удержало их, во-первых, рождение дочки, а во-вторых, открытие заново школы, в которой не хватало учителей.
Надежда Крылатова придумала для новорожденной дочки необыкновенное, чудесное имя — Люция! Великое слово «революция» звучало в нем. И кроме того, чем-то странно похоже было это имя на лебедя с его гордой прекрасной осанкой. В придуманном для дочки имени сохраняла Надежда мечту о превращении когда-нибудь Озерного в лебединый край.
Однажды на Красноборском озере увидела Надежда лебедей и возликовала душой! И прикипела сердцем к чистому тихому озеру. Детишек из детского сада возила в Красный Бор на автобусе, хотя хлопотно, конечно.
Внучку Наташу называла Лебединочкой, Ледей — так выражала свою давнюю мечту. Для всех: Наташка, Наталья, даже Ата, а для Надежды: Ледя, Лебединочка!
И настойчивая мечта как бы вошла в облик Наташи: длинная шейка, челка, как лебединый хохолок, широкий прямой носик, глаза карие, продолговатые, широко расставленные.
…Люция Крылатова шла по осенней шуршащей тропинке, глубоко погруженная в раздумье. Почти машинальные зарубки отмечались в ее сознании: сейчас ольха и ветлы вокруг, потом березовая роща, дальше тропинка пойдет через луг, окаймленный зубцами хвойного бора.
Мать, как сейчас особенно остро вспомнилось Люции, больше всех ее работ, включая портрет самой Надежды Григорьевны Крылатовой, любила картину «Разнотравье».
Уже тяжело больная, с опухшими ногами, мать просила поставить картину к ней на постель. Часами всматривалась в красочное полотно и, что грустно удивляло Люцию Александровну, высказывала тихие суждения. «Только перед смертью нашла смелость проявить себя в полную силу как личность, дать оценку живописи дочери», — думала Люция.
Она и не предполагала, что у матери столь обширные, передаваемые из поколения в поколение познания в луговых травах, злаках, цветах.
Картину «Разнотравье» Люция писала с натуры, не имея представления, что белое с лиловатым оттенком подобие лебединого крыла называется не очень благозвучно купырем, оловянные шишки — мордовником, бело-розовая сибирская прелесть — дикой мальвой, что васильки бывают розовые, а не только синие.
Мать помнила множество названий растений: козлобородник, свербига, донник, смолка, лисохвостка, овсяница…
Люция ловила себя на том, что не из сострадания, а с подлинным интересом слушала материнские объяснения собственной картины — что именно и как удалось ей запечатлеть из многоликого мира растений. Слушала и принимала близко к сердцу предсмертные слова матери, что луга пойменные — дар небесный, самобраная скатерть, что в старину почти возле каждой речки и озера был пойменный луг. И что жаль — не нарисовала дочка лебедей.
А перед самой смертью, в полусознании, вошло Надежде в голову, будто не влажное полотенце касается ее лба, а лебединое крыло. Следственно, натура ее этого просила…
Люция миновала березовую рощу, шла по однотонно-бурому осеннему лугу. Справа виднелось сизое озеро — день был хмурый.
Пусть не высказала мать свой завет, Люция была уверена, что до последней секунды жизни он светло трепетал в душе Надежды Крылатовой. И сформулировать его Люция могла сейчас в двух словах: «Лебединый край».
«А если расшифровать его в живописи, — думала художница, идя по влажной луговой тропинке к лесному массиву, — то панорама займет всю длинную стену зала конференций, где она была вчера. А может быть, получится триптих, — размышляла она. — «Разнотравье» уже есть. Надо написать озеро с лебедиными парусами яхт. И еще — сосны. Похожие на гигантские свечи. С хвоей, позолоченной летним полуденным солнцем. Или, может быть, написать «Весеннее утро под соснами»?.. Свободно думаешь, глубоко чувствуешь, шагая по лесной просеке, среди лиловых фиалок и белоснежных ландышей. Идешь, и ноги утопают в густом цветнике, еще серебристом от утренней росы. И овевает тебя пряный аромат уже нагретых солнцем смолистых игл, цветов, и трав».
Люция подняла голову. И остолбенела. Не сразу сообразила — куда тропинка привела ее? Где Красный Бор, который она только что видела мысленным взором художника?
Она стояла в двух шагах от страшного перевоплощения картины Рико Лебруна «Слушающие мертвецы», виденной ею в Нью-Йорке. Только там были мощные искалеченные человеческие фигуры, запрокинувшие головы, будто молча требующие ответа у живущих — помнят ли те, за что они погибли? А здесь — Люция стояла на опушке леса — сосны вздымали черно-ржавые, будто обугленные ветки. С веток осыпалась мертвая хвоя, а еще уцелевшие ее комки были похожи на грозящие небу сжатые кулаки.