Глава 8

Ольга гордилась корректностью своих отношений с мужем: если и ссорились, то молча. Или же вежливо иронизируя.

— Ты меня ждал не больше пяти минут, Иван, я заметила время.

— Я тоже заметил. Но, очевидно, у меня время одно, у завода другое, у Дворца культуры железнодорожников третье, а у тебя свое собственное.

— Когда человек ждет да еще за рулем, время, понятно, увеличивается.

— Если ты так хорошо понимаешь это, надо стараться, чтобы тебя ожидали как можно меньше… Прямо домой или тебе еще куда-нибудь надо?.. Ты или я?

Но он уже положил руки на баранку — аккуратные, сильные руки, по которым Ольга легче, чем по голосу, угадывала настроение мужа.

«У меня обе руки левые», — иногда шутил Иван. Но когда настроение у него было хорошее, обе руки становились правыми. И он уже был непохож на угрюмого от застенчивости бульдога; застенчивость исчезала.

— Мне еще на завод. Озолов сказал, что будет до десяти, а сейчас еще только девять… Я стараюсь, чтобы ты ждал как можно меньше. — Она посмотрела на спокойные руки мужа и добавила: — Тем более что Озолов просил меня не только выступить, но и поговорить с Андреем Степановичем, а он уже уехал.

— Конечно. Он торопился в редакцию. Ему сейчас полосы читать. Я видел, как он вышел и сел в машину. За минуту до тебя. Могла бы догнать.

— Я — догонять Вагранова?! Господи, что ты говоришь!

— Извини, пожалуйста.

— Лучше по набережной. Меньше движения. А в центре у нас уже, наверно, как в Москве… Ну смотри, как он ведет машину — то туда, то сюда! Ах, это не он, это она. Ну тогда понятно.

— История с бригадой Лаврушиной, кажется, сделала тебя женоненавистницей.

— Никакой особенной истории. — Ольга побаивалась иронии мужа, и ей не хотелось, чтобы ее давняя подруга стала объектом насмешки. — Шура заболела. Боюсь, надолго. Сердце, — пояснила она.

— У Пушкина есть, — серьезно сказал Рубилин, — «Злословие даже без доказательств оставляет почти вечные следы». Весь город шумит о вашей бригаде монтажниц.

— Да что ты?!

— Будто Лаврушина уже не бригадир потому, что ее уличили в нечестности. Она, говорят, делила по своим личным соображениям деньги, заработанные на один наряд-заказ всей бригадой. И этим приравнивала лучших к отстающим. И за пособие чье-то якобы расписалась, а отдать то ли забыла, то ли решила вручить другой монтажнице…

— Господи, ерунда какая! Ведь это же совершенно непохоже на Лаврушину!

— А на кого похоже?

Рубилин повернулся к Ольге. И она, на минуту забыв заводские дела, полюбовалась им: крутой лоб, прямой нос, более узкий к переносице и шире книзу, красивые нетонкие губы, которые полными тоже не назовешь. Особенно красивым было лицо Ивана Рубилина в такие моменты, как сейчас, когда выявлялась в нем живая работа мысли.

Рубилин повторил вопрос:

— Ну так кто же у вас на заводе может посчитать свои соображения более вескими, чем объективные данные? Ведь ты не сказала: «У нас такого быть не может». Ты сказала: «Это непохоже на Лаврушину». А на кого похоже?

— Да, пожалуй, да, конечно. На директора…

— Вот именно! — усмехнулся Рубилин. — А раз в городе да и в области довольно широко известно, что директор в большинстве случаев считает свое личное мнение решающим, то…

— Да, пожалуй, могли подумать и про Лаврушину, которую директор все время выдвигает! А на самом деле знаешь как было?..

И Ольга рассказала мужу, что она слышала от рабочих о вчерашнем голосовании у монтажниц, и то, что она сама узнала в бытовке.

— Я себя ругаю, что вчера не успела поговорить с Озоловым насчет стадиона. Если бы я добилась его согласия и сообщила бригаде сразу же после аврала…

— Думаешь, переключила бы их энергию в другое русло?

— Какая там энергия! Они, наверно, и голосование-то затеяли уже не от заинтересованности, а от безразличия. От тупой усталости… Но, может быть, я заставила бы их поверить, что все можно решать обдуманно, а не стихийно.

— Все равно молодцы девчата! — воскликнул Рубилин, резко отвернув от встречной машины. — Извини, пожалуйста!

— При чем тут «молодцы»?!

— Захотели переизбрать — и переизбрали. Мол, разве мы не справимся без Лаврушиной? Справимся!.. Молодцы, молодежь!

— Не пойму, ты иронизируешь?.. Две пожилые тоже голосовали…

— Нет, вполне серьезно. Знаешь, что такое старость? Когда человек уже не хочет соревноваться.

Рубилин покосился на жену, увидел, что она роется в сумочке, и догадался: ищет ручку и блокнот. Ольгу всегда тянуло записать понравившееся выражение. Он предупредил знакомый вопрос: «Откуда, кто сказал?»

— Ниоткуда. Я говорю… Как ты выступила?

— Озолов хотел, чтобы я рассказала про бригаду Веприкова. Может, чтобы Черенцову понравилось, который, помнишь, упрекнул его на выставке?.. А поговорить с Ваграновым надо было, насчет статьи про Лаврушину. Помнишь, Озолов сам напрашивался на статью о заводе, о бригаде монтажниц? Ну а сейчас он уже, конечно, не хочет.

— «Хочет», «не хочет»! Очень похоже на Федора Николаевича! Мог бы сам позвонить Вагранову и договориться… Ну а выступила ты как? Хорошо?

— Никогда Озолов звонить Вагранову не будет! Он может поехать к министру с жалобой на поставщика, потому что там он чувствует себя правым. Но лично просить, чтобы его не критиковали, если он понимает, что критика справедлива? Ну что ты! Никогда!

— А через кого-то можно?.. Как выступила-то? Похоже, что не очень удачно!

— Он же хочет, чтобы я не за него, а за честь завода… Между прочим, бригада Володи Веприкова действительно примечательная. Уже взяли обязательства к Двадцать четвертому съезду не только производственные, но и моральные. Правда, по-своему написали, не совсем так, как принято: «Поднять уровень товарищества, честности, принципиальности». Володя Веприков любит повторять, что выполнение производственной программы во многом зависит от моральных факторов…

— Интересно. И ты рассказала?

— Так нет же! Сказала с трибуны ужасную банальность: «Для того чтобы вникать в глубокие процессы, надо приехать на завод, например на наш завод». Что-то вроде этого. Жуть просто! Вагранов даже головы не поднял, читал что-то, может быть, для газеты — он действительно торопился в редакцию. Только бросил реплику, что направит бригаду журналистов в аппаратный цех подготовить статью о бригаде Лаврушиной… Он, кажется, сказал «бригаду молодых журналистов».

— Да, называется, помогла Озолову… Вагранов, между прочим, такой. У него нет редакционных тайн. Впрочем, может быть, потому, что он без году неделя в газете, партийный работник, а не журналист. Если кто-нибудь из журналистской братии перехватит тему, он заявит: «Пожалуйста, а мы напишем лучше». Дух соревнования. Очень молодо… Говорят, у него есть любимое выражение: «Это непросто — жить вопреки судьбе». Не сказал так?

— Не сказал. — Ольга старалась не замечать иронии мужа. — Как хорошо на набережной! Просторно… Озолов, наверно, будет настаивать, чтобы я сама или через тебя нашла возможность повлиять на Вагранова, уговорила бы его не печатать статьи. Озолову кто-то сказал, что я знала Андрея Степановича по комсомолу… Во мне уже нет духа соревнования ни с Озоловым, ни с молодыми журналистами.

«Боюсь, что у меня уже не получается «жить вопреки судьбе», — добавила она мысленно. Хотела спросить: «Что ты сделал бы на моем месте?», но удерживало суеверное чувство, внушавшее, что, едва она задаст такой вопрос, вся ее более или менее уравновешенная жизнь покачнется и полетит в пропасть. Ведь, наверное, муж скажет: «Позвони Вагранову». Иван все время повторяет, что она должна держаться проще, естественней со своим товарищем юности. Но именно такой звонок может нарушить уравновешенность жизни. А разве так уж неудачна ее личная жизнь? Не только внешне, но чем-то и по характеру похож Иван Рубилин на Вагранова. И много доброты, трогательного в ее отношениях с Иваном. Какие-то моменты настолько живучи, что, кажется, помрешь — они все равно будут существовать сами, отдельно.

Например, ехала в Свердловск в командировку. Хороший состав, кажется, дальневосточный. Мягкий вагон. Большое окно похоже на стеклянную стенку аквариума, тем более что за окном дождь. Поезд отправляется. Иван бежит за вагоном с таким выражением лица, будто решает серьезнейшую шахматную задачу. Характерно бежит, чуточку заплетая свои длинные ноги… А совсем недавно на Черном море они уплыли в лодке бог весть как далеко; Иван, бронзово загорелый, четко, уверенно взмахивал веслами, Ольга просто отдыхала — до чего спокойно, просторно, хорошо!..

Рубилин взглянул на жену:

— О чем задумалась?

— Что ты сделал бы на моем месте?

«Спросила все-таки!» — удивленно подумала она.

— Рассказал бы Озолову, как получилось во Дворце культуры. Потом — на твоем месте — проявил бы настойчивость и добился встречи с Ваграновым.

Сухо сказала:

— Получается как-то странно: не только Озолов, но и ты подталкиваешь меня к Вагранову!

Рубилин подумал, что своей прямотой Ольга вызывала на откровенность, которой он сейчас не хотел.

— Конечно, подталкиваю. Ничего странного. Заводу полезно… И тебе полезно.

Ольга осторожно положила свою левую руку поверх его правой:

— Не к этой проходной! К следующей… Подожди минутку. Я причешусь, попудрюсь.

Рубилин знал по опыту: ее «минутка» может растянуться и на пять и на десять; взяв зеркальце, она может потом уронить руки и сидеть так, думая о чем-то, пока он не тронет ее за плечо: «Навела красоту?» — «Ах да…»

Он откинулся на сиденье и закрыл глаза: терпеть не мог наблюдать за прихорашиванием уже немолодых женщин… А Ольга была наивно убеждена, что для настоящей любви естественно все терпеть и все прощать.

Однажды, еще когда ожидала первого ребенка, спросила:

— Ты меня любишь по-настоящему?

— Да, конечно, — кивнул. Рубилин.