НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

С отделением казаков я вел пополнение коней: двенадцать человек и полсотни лошадей, зачембуренных пятерками. В небольшой городок, где на развилке дорог нас должен был ждать кто-нибудь из эскадрона, мы въехали ранним утром. Передовая отодвинулась, но немцы все еще били по городу, по дороге, мины рвались в улицах, осыпая с домов черепицу.

Вот и перекресток: столб с дорожными знаками, фигурка регулировщицы с планшеткой на боку. Мы придержали коней.

— Из Четвертого противотанкового никого тут нет? — спросил я регулировщицу.

— Были. Приказано подождать.

Девчонка хмуро оглядела меня с ног до головы. Из-под пилотки торчат самоварного цвета кудряшки, ладная фигурка туго перепоясана ремнем, на погонах широкая лычка старшего сержанта.

— Ну? Ответ получили? Поворачивайте своих дусек-марусек и ждите. Вон там за пожаркой конюшни неразбитые, можете остановиться. Да живее. Что рты разинули? Как ударит, из ваших кошек винегрет получится, одна морока с вами, кобылятниками. Живо!

Голос у регулировщицы зычный, с мужской хрипотцой, лицо командирское, хмурое.

— Есть, товарищ генерал! — гаркнул в ответ мой помощник сержант Шишкин.

Казаки загоготали, всем на диво был «генерал» в кудряшках.

— А ну, марш с дороги, копыта лупоглазые! Чтобы глаза мои не видели ваши нахальные выставки. Сидят на клячах, гогочут. Казачня паршивая! Оккупанты! Нахалюги! А ну марш в сторону. Чтоб в одну секунду шоссе очистили.

Я поторопился свести с дороги свое войско, а девчонка сыпала и сыпала нам в спины такой руганью, будто перекрестно обстреливали нас из крупнокалиберных пулеметов. Пока мы свертывали, объезжая ее, регулировщица выдала характеристики всем казакам, которые, не унимаясь, гоготали, сказала кое-что о кавалерии вообще и о кубанцах на особину, а под конец вернулась к Шишкину:

— А ты, петух красноголовый, хоть бы упал со своей клячи.

Только меня девчонка обошла своим вниманием, видно, как старшего по званию.

Но нрав у нее был отходчивый. Поругавшись, она как-то сразу успокоилась и, успокоившись, без перехода крикнула мне:

— Эй, старшой, лейтенант ваш вечером вернется. Можете пока обед сварить. Тут баня есть, сходите, если завшивели. Вчера пехота мылась, воду кипятили.

Ну ждать, так ждать. Чтобы время зря не шло, мы разыскали баню и в самом деле помылись, согрев котел воды. Пообедав, уснули, а под вечер я взял Шишкина и пошел на перекресток: вдруг лейтенант уже подъехал или послал какую весточку.

Там все было по-прежнему: дорога клокотала; люди, кони, машины в клубах бензиновой гари мчались, подгоняемые невидимой рукой. И по-прежнему на перекрестке стояла перетянутая ремнем девчонка в погонах: лицо посерело, на кудряшках пыль, но ругалась она с прежним ожесточением:

— Куда воротишь свою колымагу? — кричала она какому-то шоферу. — Держи правой стороны: чему вас только учили, растрепы бензинные?!

Шоферы, видимо, знали ее, послушно сворачивали, прибавляли газку. Глядя, как она волчком крутится среди грохота, вскидывая маленькую крепкую руку с флажками, невольно думалось: именно по ее воле мчится к передовой весь этот поток батальонов, полков, дивизий.

— На Дембиш? Верти налево. Трогай, трогай, не жужжи над ухом! На Лукувn— прямо. К ночи на месте будешь, если не накроет миной. И тебе счастливо. Скатертью дорога!

Мы сидели на бровке кювета, и Шишкин восхищался.

— Вот это девушка! Эх, познакомиться бы!

— Иди знакомься. Кто тебе не дает?

— Прогонит. Не будешь знать, куда драпать.

Случалось на перекрестке минутное затишье, девушка стряхивала с пилотки пыль и на минуту уходила в решетчатую тень тополя, но на дороге слышался опять гул моторов, из-за поворота надвигалась новая колонна транспортеров, танков, груженных снарядными ящиками автомашин.

Просвистев над головой, мина рванула где-то на окраине, другая грохнула справа, рядом. Перекресток застлало дымом, а когда он рассеялся, мы увидели на шоссе разбитую машину. Около нее уже крутилась регулировщица и кричала танкистам, шоферам:

— А ну, все сюда! Чего зажались в кабинах! Вылезай, кому говорят!

Она заметила нас с Шишкиным.

— А вам особое приглашение? Расселись, как гости. А ну, подходи.

Мы подбежали, все дружно подналегли, и через минуту грохочущий поток вновь мчался по шоссе.

— Эй, кубанцы! Водички нет? — обратилась к нам регулировщица, когда на шоссе опять стало тише.

Шишкин вскочил, подал свою фляжку.

— Что уставился? — напившись, спросила она. — Людей не видел?

— Да я так. Извините. Знакомая показалась.

— А я всем знакомая, — улыбнулась она. — Всему фронту. Про меня даже немцы знают.

— Ну! Они-то как узнали?

— А так. Едут наши артиллеристы, а я им накажу: «Пошлите немцам от моего имени гостинчик». Вот и узнали фашисты, что я есть на свете. Уразумел, казак — солены уши?

Шишкин улыбается, неуклюже мнется.

— Не веришь? А что ты, парень, торчишь на перекрестке? Крой своей дорогой! Не видишь, бьют сюда, угодят по твоей кубанке, и поминай как звали.

Девушка, сверкая зубами, хохочет.

— Фу ты, — говорит мне Шишкин. — И сказать-то ей не знаешь что.

— Плохо твое дело, — отзываюсь я.

На перекрестке останавливается открытая легковая машина. На заднем сиденье генерал в расстегнутом кителе.

— Здравствуй, Машенька! — говорит он вытянувшейся девушке.

— Здравия желаю, товарищ генерал!

— Ух, как запылило тебя! Глаза да зубы остались от всей красоты. Что, мой Двенадцатый прошел?

— Так точно. В два тридцать.

— Благополучно? У меня душа на месте, когда ты на посту. Сейчас Шестой пройдет, ты его пропусти побыстрее, направь в Лукув.

— Есть, товарищ генерал!

— Кончится война — первым делом жениха тебе найду. Всю дивизию построю, выбирай самого кудрявого. Ладно?

— Так точно, товарищ генерал!

— Ну всего доброго! Возьми-ка вот.

В руках Маши заалела роза. Девушка вспыхнула, а когда машина тронулась, крикнула вдогонку:

— Спасибо, товарищ генерал!

Он издали помахал рукой.

Маша любовалась цветком, приладила его к гимнастерке, и лицо ее стало совсем девчоночье, красивое. На дороге загудели самоходки. Маша мгновенно спрятала в планшетку цветок, и на перекрестке снова стоял маленький бывалый командир.

— Шестой? Поворачивай на Лукув. Газку поддай: тарахти на всю катушку. Генерал? Только что проехал, товарищ полковник. Есть подгонять остальных!

Машины сворачивали, мчались мимо, сотрясая землю, а Маша, едва видимая в пыли, успевала то с тем, то с другим перекинуться словом, помахать кому-то рукой.

— Ты что удрал-то? — обратилась она опять к Шишкину, когда скрылась последняя машина. — Напугался? Тоже мне казак. Есть еще у тебя вода? Неси-ка. Пылища чертова.

— Маша, а тебе не страшно здесь? — спросил Шишкин.

— Ай-я-яй! — засмеялась она. — Мне здесь уютно. Мины только беспокоят, боюсь, как бы прическу не попортили.

Шишкин вдруг сказал:

— А ты красивая, Маша. Я не встречал таких девушек. Никогда.

Наверное, она слышала не раз такие речи, но все же смутилась:

— Чего? Вот разговорчики! Да ты откуда взялся такой? Насмешил, прямо со смеху помираю. Комплиментами заговорил.

Однако не прогнала, удивленно и ласково смотрела на Шишкина.

— Вон ваш лейтенант едет. Ступай, казачок. Нельзя тут стоять.

По шоссе в самом деле ехал лейтенант Сомов, командир четвертого взвода. Мы побежали к коням, и скоро наша колонна шла через перекресток и Маша покрикивала на нас:

— Проезжайте, проезжайте! За что спасибо? За баню? На здоровьичко! С легким паром! Погоняйте, а то артналет скоро начнется: фашисты в этом деле аккуратные. Как дадут по вашим одрам, где ноги, где роги, где буйна голова. До свиданья! До свиданья!

Шишкин остановился:

— Маша, скажи свою фамилию.

— А тебе зачем? Вот еще! Фамилию захотел! Ну, Русяева я.

— А полевая почта?

— Не письмо ли собрался написать? Все равно не отвечу. У меня знакомых — весь Второй Украинский. И все письма пишут. Про любовь. Ну, 25–26 моя почта. Счастливого пути! Не свались с лошади от любви. А тебя-то как звать? Сергей? Всего, дорогуша! Не знаю, может, и увидимся. На войне всякое бывает.

Да, всякое. Мы с Шишкиным часто вспоминали этот день, страшный Машин перекресток.

— Ну, девушка! — говорил он. — А знаешь, она ведь добрая, хоть и ругается. Ты как думаешь?

— Девушки всегда кажутся такими, как об них думаешь, — поддразнил я. — Письмо-то написал ей?

— Написал. Не ответит ведь.

Он был уверен, да и я тоже, что Маша забыла уже не только его, Шишкина, но и тот город, где стояла тогда на посту. Мало ли за это время пришлось переменить ей перекрестков, встретить разных людей?

Ответа все-таки ждал.

Но еще больше хотелось ему увидеть ее.

— Идет наш эскадрон, — мечтал он. — Я равняюсь с ней, делаю к пешему бою, подаю розу, такую же, как генерал, а она…

Он умолкает и, вздохнув, продолжает другим голосом:

— А она мне: «Ты что? Ошалел, хвостатик несчастный?! Проваливай со своим веником! Знать тебя не знаю…» Скорее всего так и будет.

Однако, когда подъезжали к перекресткам, он ерзал на седле, придумывал повод, чтобы выехать из строя и спросить регулировщика:

— Эй, браток, старшего сержанта Машу Русяеву не знаешь?

Она в самом деле была всем знакомая:

— Знаю, — отвечал какой-нибудь украинец. — Вона зараз у Высоком стоить.

Шишкин хмуро отъезжал.

Но однажды сияющий он подлетел ко мне:

— Письмо! От нее! Читай!

Маленький треугольничек из синей бумаги, по синему строчки химическим карандашом:

«Здравствуй, казачок-чудачок! Ну и шалопут же! Написал все-таки. А я думала: потрепался — адрес спрашивал. За совет беречься — спасибо; не беспокойся: в меня никакая пуля не попадет, я же маленькая. Вчера пилотку сорвало: тяжелая недалеко ахнула. Ношу старенькую, всех фашистов переругала.

Жизнь моя идет нормально. Стою по две смены. Подружку, сменщицу, контузило. Совсем охрипла; пью горячее молоко.