6

При солнечном свете комната выглядела особенно убогой. Дешевенькие розовые обои выцвели, покрылись сальными пятнами. Потолок совсем почернел, по углам висели кружевные гнезда пауков. Хромоногий столик, обшарпанное кресло, жестяной умывальный таз с глиняным кувшином…

Каржавин подошел к окну. Сад, которым прельщала постояльцев вывеска госпожи Бенар, тоже не блистал великолепием. Маленький клочок пыльной земли с несколькими чахлыми деревцами, ветхой беседкой и дорожками, усеянными мусором. И все-таки, освещенный утренним солнцем, даже этот жалкий садик казался привлекательным. На лужайках уже поднялась молодая трава, почки на деревьях набухли, на земле лежали солнечные пятна…

Вот и весна наступила!.. Чего же, собственно, еще дожидаться?

Вошел Егор Аникин.

— Ишь, как весел! — сказал Каржавин.

Егор улыбнулся:

— Солнышко! На дворе — благодать! А главное — письмо пришло…

— Для меня? — быстро спросил Каржавин.

— Ах нет, Федор Васильевич!.. — Юноша смутился. — К сожалению, не для вас… Из Москвы, от моего друга. Но там и о вас есть кое-что. Если угодно, прочитаю…

— Да вы читайте все. Конечно, если не секрет.

— Какие же секреты! — Егор развернул письмо. — Извольте, прочитаю все. «Любезный друг и брат». — Он пояснил: — Это пишет Страхов, Петр Иванович. Мы вместе росли, он шестью годами меня старше, а ученостью во много раз превзошел. Ныне — профессор университетский. Тоже в Париже побывал, года два назад.

— Читайте! — попросил Каржавин.

— «Послания твои, — начал Егор, — прочитаны мною и Николаем Ивановичем с большим вниманием. Весьма огорчены исчезновением Ивана Алексеевича Ерменева. Впрочем, ежели бы приключился с ним несчастный случай, то, верно, узнали бы о том в российском посольстве. Льстим себя надеждой, что скоро он сам объявится. Господина же Каржавина, о коем ты пишешь, однажды видел я в Москве, вместе с Ерменевым. Было это, помнится, в 1772 году, вскоре после чумного возмущения…»

— Постойте-ка! — прервал Каржавин. — Кажется, припоминаю… Гимназист Петруша?

— Он самый, — подтвердил Егорушка. — «Познания Каржавина, а равно и редкие сведения, приобретенные им во время длительных странствий, для нас весьма полезны. Передай, что приглашаем его к нам в Москву, где он сможет обрести достойное поприще для приложения своего опыта и талантов». Видите, сударь, — заметил Егор, отрываясь от письма. — Я вам говорил!

— Приятно слышать!

— «Господин Новиков, — продолжал читать юноша, — к сожалению, не может тотчас ответить на твое письмо, ибо одолеваем он чрезвычайными заботами. Прошлогодний недород причинил здесь ужасный голод. Во многих губерниях толпы нищих бродят по дорогам и городам. Немало людей погибло от голодного мора. От властей же помощь невелика. Задумал господин Новиков помочь народу в нужде. А у него от слова до дела недалеко. Роздал мужикам все зерно бесплатно и вдобавок истратил на покупку хлеба около трех тысяч рублей. Засим выделил из своей земли участки, дабы все оттуда собранное отдать голодающим…»

Егор поднял голову, в глазах его блестели слезы.

— Каков человек! — сказал он шепотом. — Ничего ему для себя не надобно, все для других…

— Продолжайте! — сказал Каржавин.

— «Ты, может быть, возразишь: не будет ли все сделанное лишь каплей в море? Отвечу: пример одного способен вдохновить многих. «Дружеское общество» призвало наших великодушных соотечественников к оказанию помощи страждущим. Почин положила старинная наша приятельница Авдотья Кузьминична Полежаева, а попросту — Дуняша, которая побудила своего супруга внести пять тысяч. Она же привела к нам некоего Григория Максимовича Походяшина, владеющего богатыми рудниками. И сей купеческий сын, имеющий отличное образование, так сильно воспылал сочувствием к нашим целям, что пожертвовал целых пятьдесят тысяч…»

— Любопытно! — воскликнул Каржавин. — Стало быть, и купечество российское зашевелилось!..

— О да! — радостно откликнулся Егорушка. — Но слушайте далее! «Обе вольные типографии действуют без перерыва. В свет пущены новые книги, как-то: «Детское чтение для сердца и разума», «Магазин натуральной истории, химии и физики» и прочие… Но увы! В последнее время замечается среди власть имущих озлобление против нашего общества. Кажется, должны бы понять, что лишь просвещением и помощью обездоленным можно отвратить новые ужасы, подобные пугачевскому бунту. Да нет, куда там!.. Напротив, измышляют всякую клевету, разглашая повсюду, что, дескать, мартинисты[28] хотят взбунтовать чернь против законной власти, готовят государственный переворот. Сама государыня склонна верить злобным наветам. Еще до твоего отъезда заметны были гонения против нас; можно ожидать, что в скором времени они еще более усилятся. Да и в нашем кругу также происходят раздоры. Некогда профессор Шварц корил Николая Ивановича за то, что якобы чересчур увлекается он практическими делами, пренебрегая поисками сокровенных тайн. После его смерти то же повторяют Лопухин, Тургенев, Гамалея…»

— Так я и предполагал! — усмехнулся Каржавин. — Масонам практические дела не по вкусу. Им бы только магией забавляться да беседовать с духами. Дивлюсь Новикову! Он иного поля ягода, к чему с ними соединился?..

Дверь распахнулась. На пороге стоял странный человек в запыленном, измятом, драном плаще. Тощее желтое лицо обросло густой темной бородой с легкой проседью; нечесаные грязные волосы космами падали на плечи.

— Что вам угодно? — с удивлением осведомился Каржавин по-французски.

— Кажется, он и есть, Федор Каржавин! — сказал вошедший по-русски. — Всесветный мореплаватель, неунывающий россиянин!..

Он улыбнулся, улыбка на этом диковатом лице походила на гримасу.

— Господи боже мой! — воскликнул Каржавин, вглядевшись в незнакомца. — Неужели Ерменев?

— Узнал? — сказал гость. — Привелось все-таки свидеться… Обниматься не будем, больно я грязен.

— Где же пропадал?

— Поблизости, — усмехнулся Ерменев. — Пришлось погостить в замке его величества короля Франции… Замок сей именуется Бастилией!

— Неужели? — воскликнул Каржавин в ужасе. — За что же?

Ерменев пожал плечами:

— Покойный Дидерот[29] как-то пошутил: «Если вас заподозрят в том, что вы собираетесь похитить здание Большой оперы, не оправдывайтесь, а бегите немедленно из Парижа…» Впрочем, кажется, я догадываюсь кое о чем… Но погоди! Кто этот молодой человек? Хозяйка, проводив меня к тебе, сказала, что здесь живет еще один наш соотечественник… Не он ли?

Егор, оправившись от изумления, сказал:

— Иван Алексеевич, это я, Егор! Помните Сивцово, сумароковскую деревню? Я тогда мальцом был…

Ерменев внимательно глядел на юношу.

— Как не помнить, — сказал он. — Егорушка!.. Вон ты какой стал, совсем мужчина… Рад тебя видеть, дружок. Право, очень рад! Ну, братцы, побеседуем всласть. Кажется, есть о чем! Только дайте срок. Сперва надобно привести себя в приличное состояние. Я велел хозяйке приготовить горячей воды и мыла. К счастью, госпожа Бенар сохранила мне комнату и все вещи. Гардероб мой несложен, а все-таки кое-какая одежонка имеется.

— Ступай, ступай! — сказал Каржавин. — Как закончишь туалет, тотчас же приходи сюда.

— Нет, сразу не могу. Надобно еще кой-где побывать… К вечеру вернусь.

Вскоре Ерменев, вымытый, причесанный, в скромном, но вполне пристойном сером фраке, шел по улице Клер.

Войдя в подъезд хорошо знакомого дома, он с волнением осведомился у привратника, по имени Мейяр:

— Можно ли видеть госпожу Виже-Лебрэн?

— Давненько вас не было видно, сударь, — сказал Мейяр.

— Путешествовал, мой друг.

— О!.. И далеко?

— Гм!.. Не очень! Но пришлось задержаться… Итак, мадам у себя?

— Да, сударь, пожалуйте!

Луиза только что встала. Она была в утреннем пеньюаре из тонкого индийского муслина, с распущенными волосами.

— Боже мой! — прошептала она.

Ерменев притянул ее к себе.

— Ну вот, ты опять со мной! — сказала она, переводя дыхание. — Какое счастье!

— Ты даже не спрашиваешь, где я был?

— Я все знаю. — Она рассказала о полученной записке.

— Понимаю! — кивнул Ерменев. — Я находился в одной камере со старичком книгопродавцем, у него в лавке был обнаружен памфлет против королевского двора… Однажды его забрали из камеры. Должно быть, выпустили на свободу. Он говорил, что брат его — богатый ювелир и имеет влиятельных знакомых. Очевидно, он и добился его освобождения. На всякий случай я дал ему твой адрес, дорогая, и просил известить тебя… Но чего я все же не понимаю, это причин моего нежданного ареста и столь же неожиданного освобождения…

— Кажется, я могу объяснить то и другое, — сказала художница с улыбкой. — Виновник твоего заключения…

— Шевалье де Сансак?

— Разумеется…

— А мой освободитель — ты? Не так ли?

Луиза кивнула:

— Слава богу, что он ограничился такой местью. Было бы куда хуже, если бы тебя швырнули в Сену. Случается в Париже и такое… Я решила отправиться к самой королеве. Она милостива ко мне, я бываю у нее запросто. Я рассказала все, без утайки. Она была растрогана, я видела слезы у нее на глазах… Да благословит господь ее величество!

— Удивительно! — сказал Ерменев задумавшись. — Ведь этот шевалье — приближенный графа д’Артуа, а королева…

— Тем великодушнее ее поступок. Во всяком случае, сомнений нет: не прошло и недели, и ты свободен.

— Конечно, — подтвердил Ерменев. — Мы снова вместе, и это главное. Благодарю! — Он нежно поцеловал ее руку.

— Глупенький! — шепнула Луиза, прижавшись к нему и закрыв глаза. — Могло ли быть иначе? Ведь я люблю тебя!..