7
Вечером Ерменев, Каржавин и Егор встретились в гостинице.
— Ну, друзья! — сказал Ерменев. — Пусть каждый расскажет о своей жизни за эти годы. Начнем с тебя, Каржавин!
— Погоди, — сказал Каржавин. — Прежде мне вот что нужно… Не знаешь ли, куда девалась Шарлотта?
Ерменев ответил не сразу.
— Так ты еще не забыл ее? — спросил он.
— Как можно! — воскликнул Каржавин. — Ведь она жена мне!
— Жена-то жена… Однако редкое супружество способно выдержать столь долгую разлуку.
— Я люблю ее по-прежнему, — сказал Каржавин.
— А она?
Каржавин пристально посмотрел ему в глаза:
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего особенного, просто спрашиваю.
— Не знаю, — сказал Каржавин. — Мы давно не переписывались. Да ты объясни! К чему таиться?
— По-моему, не стоит повторять прежние ошибки, — пожал плечами Ерменев. — Ты ведь не был счастлив с ней. И…
— Я тебя только о том спрашиваю, — холодно прервал Каржавин, — знаешь ли, где она находится.
— Изволь! — сказал Ерменев, немного помедлив. — Около года назад супруга твоя выехала к своему дальнему родственнику… Живут они в Лионе. Он, кажется, чиновник судейский… А фамилии его не помню.
— Это ничего! — сказал Каржавин радостно. — Уж теперь-то я ее найду… Завтра же отправлюсь в Лион! Послушай, Ерменев, я на тебя не в обиде. Понимаю, что ты из дружеских чувств. Но…
— Тебе виднее! — пожал плечами Ерменев. — Итак, начинай свое повествование!
Когда Каржавин рассказал о своих скитаниях, Ерменев покачал головой:
— Хлебнул же ты горя, бедняга! Вспомни: я советовал не ездить.
— Ни в чем я не раскаиваюсь! — возразил Каржавин. — Правда, под конец измаялся, затосковал. А теперь, отошел и, кажется, готов начать все сызнова…
— Кто что любит! — сказал Ерменев. — Мне, например, не надобно ни дальних странствий, ни приключений. Отсюда, из моего окна, видна каменная стена, увитая плющом, и крона старого дуба. Осенью на закате стена пламенеет, листья становятся багровыми. Ничуть не хуже пальмовых рощ и океанского прибоя… Ну, Егорушка, теперь твоя очередь!
Егор стал рассказывать о смерти Сумарокова. Ерменев прервал его:
— В запрошлом году побывал здесь Страхов, от него я узнал об этом. И о ваших обществах также. Лучше о себе расскажи!
— О себе что же? — развел руками юноша. — Жизнь моя проста, ничего в ней нет особенного. День в день. Собирался стать артистом, не вышло… Учился, читал…
— Скромен ты вырос! — сказал Ерменев ласково. — Пожалуй, чересчур. Трудно тебе жить на белом свете.
— Я на жизнь не жалуюсь, — возразил Егор. — Столько занятного вокруг! Книги, люди, города…
— Тебе сколько лет?
— Двадцать третий.
— Не влюбился еще?
— Нет… Впрочем, однажды… Не знаю, как это объяснить! Приезжала к господам Херасковым племянница. Молода, Петруше Страхову ровесница, а уж давно замужем. Ее тринадцати лет от роду выдали… Супруг человек ученый, большого ума, но груб, тиранит ее несносно. А она — истинный ангел! Кроткая, ласковая…
— Ну конечно, влюбился, уж я вижу, — сказал Ерменев.
— Не нужно шутить, Иван Алексеевич, — возразил Егор. — Мы с ней беседовали, гуляли в саду… Потом она уехала далеко… Разве это любовь? Да и как можно?
— Трудно тебе придется, — повторил Ерменев.
— А вы Дуняшу забыли? — спросил Егор.
— Память у меня отличная! — сказал Ерменев немного резко. — Иной раз человек хочет одного, а поступает по-другому… Впрочем, кажется, жалеть ей не приходится. Страхов сказывал: купчихой стала. Богата, супруг души не чает… Чего лучше!
— Богата, это верно, но счастлива ли? — заметил Егор.
— Прочитайте-ка, Егор, еще раз письмо страховское! Пусть Ерменев послушает! — сказал Каржавин.
Егор достал письмо.
Прослушав до конца, Ерменев сказал:
— Конечно, Дуняша — женщина незаурядная. Живи она в Париже, пожалуй, прославилась бы. Салон свой завела бы, дружила бы с артистами, художниками, философами. А на Руси таким простора нет… Да и вам всем, господа, также! Типографии, журналы, собрания масонские!.. Кому все это надобно? Сотне столичных бар. А для русского народа все это — баловство, господские забавы, не более. Так говорил мне когда-то Кузьма Дударев, папаша нынешней госпожи Полежаевой.
— Кузьма Григорьевич, недавно умерший, считался именитым московским купцом, — сказал Егор. — Помимо других дел, имел он и книжные лавки, через которые Новиков сбывал свои книги. Он, Новиков, покойного Дударева весьма уважал.
— Что из этого? — усмехнулся Ерменев. — Кузьма был сметлив, оборотист. Не все ли равно, чем торговать: мукой, сукном или книгами? Лишь бы барыш!
Каржавин возразил:
— Не каждый русский купец займется книжной торговлей. Уж я-то их хорошо знаю: темны, упрямы. Получит от отца скорняжное дело или лабаз мучной — к просидит в нем до самой смерти и сыновьям своим передаст. А Дударев, видно, вперед глядел…
— Не о Дудареве сейчас речь, — прервал его Ерменев.
— Неужели же вы не одобряете просвещения, Иван Алексеевич? — с изумлением спросил Егор.
— Да кого просвещаете вы? — воскликнул Ерменев с досадой. — Мужик, что ли, станет читать ваши журналы и трактаты?
— О господи! — вздохнул Каржавин. — Не спорьте с ним, Егор! Это безнадежно!
— Я наперед знаю все, что вы мне возразите! — продолжал Ерменев, пропустив мимо ушей это замечание. — Во Франции науки и художества поистине чудесные. Но и тут они остаются достоянием избранного круга. Приглядитесь к этому жалкому парижскому предместью, к его нищете, убожеству, грязи! Право, московские окраины выглядят привлекательнее, по крайней мере, там воздух чище и на улицах травка растет… А в расстоянии двух верст отсюда — роскошь, какой нет нигде на свете. Побеседуйте с любым рыночным торговцем, с башмачником, столяром, они расскажут вам о нестерпимых податях, о вымогательствах приказных, о том, как из месяца в месяц дорожают пища и жилье. А о мыслях Вольтера, о научных открытиях Бюффона, о картинах господина Бушэ им ничего не известно… Ей-богу, в королевстве Французском однажды может начаться такое, перед чем померкнет наш пугачевский бунт…
— Иван Алексеевич! — вдруг прервал его Аникин. — Приходилось ли вам встречать в Петербурге господина Радищева?
— Радищева? — Ерменев подумал. — Нет… Не припомню. А что?
— Однажды я слышал беседу… Рассуждения его совершенно такие же, как ваши. Итак, освобождение может прийти только через человеческую кровь?
— А разве когда-нибудь дело обходилось иначе? — ответил художник.
— Не знаю, сударь! Но если так было прежде, то не должно быть впредь! Не могу поверить, что блага и справедливости можно достигнуть кровопролитием.
— Полно, друзья! — примирительно сказал Каржавин. — Сама жизнь покажет, кто был прав, кто заблуждался… Но мы еще ничего не слышали о тебе, Ерменев.
Ерменев в раздумье прошелся по комнате.
— О, Иван Алексеевич! Как часто я вас вспоминал! — воскликнул Егорушка. — Воображению моему вы всегда представлялись существом необыкновенным…
— Ох уж это воображение! — усмехнулся художник. — Нет, ничего особенного из меня не получилось… А жил всяко… Случалось и так, что карандашей, холста, бумаги не на что было купить, на пропитание едва хватало. Спасибо Хотинскому, не раз помогал. Картин моих никто не покупал, только в прошлом году удалось продать две.
— А что здесь нового сделали? — спросил Егор.
— Разное… Большей частью та же Россия, по памяти… Есть и Париж. Однако манера моя не по вкусу здесь, так же как и в России. Нынче любят либо пышность, либо слезливую чувствительность…
— Зачем же так долго зажились на чужбине, Иван Алексеевич? — задал вопрос Егор.
— Что мне делать на родине? Здесь я хотя бы стипендию получаю от цесаревича, там мне ее не дадут. Без покровителя в России вовсе пропадешь. У меня только и есть Баженов, но, увы, в зодчестве я неискусен… Да и вольнее здесь как-то!
— Хороша вольность! — покачал головой Каржавин. — Давно ли за решеткой сидел?
— Это правда! — рассмеялся Ерменев. — Кроме того, признаюсь, есть еще магнит, который притягивает меня к Парижу…
Они разошлись почти на рассвете. Ерменев не успел поспать и двух часов, как его разбудили. Явился курьер с приглашением Ерменеву незамедлительно прибыть на дом к господину Хотинскому…
Хотинский встретил его сухо.
— Где изволили пропадать? — спросил он.
— Ездил в деревню, — сказал Ерменев: ему было неловко рассказывать обо всей этой истории.
— Деревня сия находится в предместье Сент-Антуан, — сказал Хотинский хмуро. — Мне все известно.
Ерменев пожал плечами.
— Смею заверить вас честным словом, что преступления я не совершил.
— Дыма без огня не бывает.
— В таком случае прошу выслушать меня…
Советник явно смягчился:
— Не совестно ли тебе, Ерменев, постоянно причинять мне неприятности?
— Как поступили бы вы на моем месте? — спросил Ерменев.
— Во всяком случае, был бы более сдержан… Дело твое худо, сударь!
— Чем же? Как видите, я снова на свободе.
— Так-то так! Однако предписано мне властями здешними отправить тебя на родину. Не позже, чем через две недели!
— Вот как! — Художник был поражен. — Ничего не пойму! Ведь сама королева… Что же могло приключиться?
— Этого мы с тобой знать не можем. Придворные дела — тонкая штука! Так или иначе, собирайся в путь. А вскоре и я отправлюсь… Хлопочу об отставке.
— А ежели ослушаюсь? — спросил Ерменев.
— Не советую, — покачал головой Хотинский. — Покуда об истории этой знаю только я, а ежели узнает посланник, господин Симолин, хуже будет! Отсюда тебя все равно вышлют, а в России тоже по головке не погладят.
Ерменев поспешил к Луизе… У Пале-Рояля, несмотря на ранний час, было оживленно. Под знаменитыми аркадами витрины лавок сверкали драгоценностями, пленяли роскошными тканями, кружевами, лентами, флаконами изысканных эссенций. На террасах кафе почти все столики были заняты; мимо них двигались гуляющие.
Ерменев шел, не глядя на публику, погруженный в размышления. Вдруг его окликнули. У столика на террасе он увидел Каржавина, с ним была какая-то дама.