Стол был уставлен угощениями. Иззябшие от уличной сырости, проголодавшиеся гости весело рассаживались. Актер Каллиграф предложил выпить за упокоение души усопшего. Все залпом осушили стаканы. Актеры, обрадованные нежданным даровым пиршеством, жадно накинулись на еду. Хозяин радушно подкладывал угощение, подливал то домашних настоек, то вина. Скоро все захмелели, беседа становилась все более шумной и бессвязной.

— Эх, господа! — говорил Кузьма Григорьевич. — Вы люди образованные, ума пребольшого. А мы лапотники, сермяжники! Однако покойного господина Сумарокова почитаем не менее вашего. Потому как по его доброте и милости мы в люди вышли…

— Верно, хозяин! — кричали актеры. — Фора[19], Дударев!

— Оно, конечно, в стишках и представлениях что я смыслю? Ничегошеньки! Я и читать-то умею через пень в колоду. Да по моей надобности и этой науки хватает. Зато дочь у меня всякому училась. Тоже актерка!

— Не ахти какая! — шепнул кто-то из артистов.

— Придержи язык, балда! — тоже шепотом ответил ему Каллиграф. — Гляди, выгонят.

— Так вы, государи мои, Дуняшку не обижайте! — продолжал хозяин.

— Не надо, папаша! — Дуня украдкой потянула отца за рукав.

— Не обижайте! — упрямо повторил Кузьма Григорьевич отмахнувшись. — Помогайте девке! А я завсегда благодарен буду. Ешьте, пейте, сколько душа желает. Хоть каждый день приходите! Мне не жаль. А ежели у кого нужда явится, и деньжонок могу одолжить.

— Будьте уверены, Кузьма Григорьевич, — сказал Каллиграф с апломбом. — Уж я девицу вашу не оставлю, окажу протекцию.

— Вот спасибо, друг! — крикнул Дударев и потянулся через стол обниматься с артистом. — Она мне дороже богатства. Выпьем, государи мои, за Дунино здравие!

— Выпьем! — нестройно закричали актеры. — Желаем всяческого благополучия, Авдотья Кузьминична!..

Дуня встала, низко поклонилась гостям. Егорушка сидел рядом с ней. Он почти ничего не ел.

— Чего пригорюнился? — вдруг обратился к нему хозяин. — Ты, братец, не опасайся! Знай, учи свои науки. Уж я тебя к делу пристрою. Мне грамотеи надобны. Намедни один приезжал, немец али француз — не разобрался! С ним можно большие дела делать. Вот ты и учи! Языки разные… и прочее! Возьму тебя помощником. Пойдешь?

— Право, не знаю, — сказал Егорушка. — Я тоже хотел бы в артисты.

— Ишь ты! — заметил кто-то из актеров. — В артисты! Для этого талант требуется… Дар божий!

— А у тебя-то самого он есть, талант? — оборвал его Каллиграф.

— У меня? — возмутился актер. — Ты не очень-то зазнавайся!

Он вскочил, сжав кулаки. Каллиграф тоже поднялся. Аблесимов и Петруша Страхов стали мирить подвыпивших служителей Мельпомены.

…Гости разошлись поздним вечером. Кузьма Григорьевич, осоловев от обильной еды и вина, отправился спать. Тетка Марья принялась убирать со стола. Егорушка с Дуней остались вдвоем.

— Как странно, — сказал мальчик. — Неужто мы никогда больше не увидим Александра Петровича?

— Быть может, на небе все свидимся, — сказала девушка задумчиво.

— Так в священном писании сказано, — кивнул Егорушка. — Только я этого не понимаю. Сколько умерло людей за тысячи лет, неужто все они живут на небе?

— Не тела их, а души, — сказала Дуняша.

— А какое обличье у человеческой души? — размышлял вслух Егорушка. — И, когда я сам помру, как мне узнать на небесах матушку, отца, Александра Петровича?.. Непонятно!

— А мне и подавно, — сказала Дуняша. — Учись! Когда-нибудь поймешь.

— Я учусь… Иное, правда, скучно, а иное любопытно! А что потом стану делать, сам не знаю. Все хотел в артисты. А может, этот правду сказал: нет у меня дара?

— Глупости! — возразила Дуняша. — Откуда ему это знать?

— Еще хотелось бы сочинять. Стихи, трагедии. Как Александр Петрович! Или картины рисовать!.. Ты дядю Ваню помнишь?

— Бог с ним совсем! — сказала девушка с досадой.

— Знаю, обидел тебя! Но он все-таки добрый. И любит тебя, это я тоже знаю… Мало ли что могло случиться. Ежели вернется, ты ведь простишь его, Дуняша?

— Нет! — Девушка смахнула слезу краем передника. — Никогда! Перегорело все во мне… Мал ты еще, Егор! — Она резко поднялась. — Я тебе постелю… Пора спать, завтра опять в классы пойдешь!