5
Первым уроком была латынь. Учитель — близорукий молодой человек — велел письменно перевести с латинского.
Егорушка положил перед собой плотный лист и свежеочиненным гусиным пером старательно вывел вверху, с левой стороны: «Аникин Егор, гимназист II класса»; справа дату: «сентября 17-го дня, лета 1777-го»… Почерк у него был ровный, ясный, красивый. Затем он принялся переводить.
— Убери локоть! — шепнул сосед. — Ни черта не видно!
Егорушка, покосившись на учителя, снял с пюпитра руку и слегка подвинул лист соседу.
— Сверчков! — окликнул учитель.
Гимназист встал.
— Что, сударь? — спросил он с невинным видом.
— Опять списываешь, asinus[18]! Аникин!..
Егорушка тоже встал.
— Сколько раз замечено!
Егорушка молчал.
— Обоим после уроков — березовой каши! — объявил учитель.
Когда учитель ушел, Сверчков сказал:
— Не везет тебе, Егорка! Опять выпорют.
— Ведь и тебя тоже.
— Ну, это иное дело! — усмехнулся Сверчков. — Я для своей же пользы, а ты за зря… Ну, не обижайся, я тебе пряников принесу.
— Не нужно мне твоих пряников! — сказал Егорушка обиженно.
Следующим уроком была священная история.
Архимандрит Адриан уселся за стол, раскрыл толстую библию и принялся читать нараспев:
— Жил человек в стране Уц. Имя его было Иов, и был этот человек непорочен, справедлив и богобоязнен…
Егорушка слушал с интересом, дивясь терпению, с которым многострадальный Иов переносил нескончаемые удары судьбы.
Разбойники истребили его многочисленные стада, буря разрушила дом, погубив всех его сыновей, дочерей и слуг. Сам он был поражен проказой, изгнан из города и стал подобен шелудивому псу… Друзья отвернулись от Иова, даже жена осуждала его, а он, хоть и знал, что нет за ним вины, безропотно сносил все.
«Странно! — размышлял Егорушка. — За что же пали на него такие бедствия?»
— Господь испытывал неколебимость его веры! — объяснял священник, как бы услышав Егорушкину мысль.
— Зачем испытывать веру так жестоко? — спросил мальчик вслух. — Не лучше ли покарать злых, а праведника наградить?
— Пути господни неисповедимы! — ответил священник. — Человек рождается в мир не для наслаждений, но для испытаний и горестей. За праведность свою Иов впоследствии был вознагражден и снова обрел богатство, семью и почет от людей…
Дверь открылась, на пороге появился классный надзиратель.
— Аникина Егора к инспектору! — сказал он.
— Ступай, чадо! — разрешил архимандрит.
Егор побежал по коридорам. Должно быть, розог всыплют! Но почему вызвали из класса? Обычно порют после занятий…
— Аникин! — сказал инспектор неожиданно мягко, почти ласково. — Нынче от классов ты свободен. Благодетель твой, господин Сумароков, в ночь преставился. Ступай в подъезд, там тебя ждут.
Тяжко приходилось Сумарокову в последнее время. Обращение к Потемкину оказалось напрасным. Тяжба была проиграна. Лишившись собственного дома, Александр Петрович переехал в небольшую квартиру, взяв с собой только старика Антипа, кучера, кухарку и сенную девушку. Егорушку он определил в гимназию при Московском университете. Мальчик переселился в гимназический пансион на казенный кошт. Позаботился Сумароков и о судьбе Дуняши Дударевой. Театр на Знаменке, которого тщетно добивался он когда-то, перешел во владение московского прокурора, князя Урусова. Сперва Урусов держал его в компании с итальянцем Гроти, потом, уплатив отступное, остался единственным антрепренером. Скрепя сердце Сумароков отправился к удачливому конкуренту с просьбой. Тот принял его с учтивой холодностью, но просьбу удовлетворил. Авдотья Дударева была принята в труппу на выходные роли с самым малым жалованьем.
Александр Петрович с этих пор зажил совсем одиноко. Дуняша появлялась редко, Егорушка — только по воскресным дням, когда за ним присылали сумароковскую карету: последний остаток былого барства. Заезжали иногда Баженов, Аблесимов, Петруша Страхов, кое-кто из артистов. Но посещения эти не приносили радости ни хозяину, ни гостям. Сумароков слушал рассеянно и хмуро, всякий раз обращал беседу к жалобам на несправедливость судьбы и незаслуженные унижения.
Давно уже не сочинял он ни пьес, ни поэм. Иной раз, ночью, пытался сесть к столу и воскресить угасшее вдохновение, но оно не являлось, и, отбросив в гневе непослушное перо, поэт глушил тоску и отчаяние вином.
Егорушке было уже двенадцать лет. Родню свою он помнил смутно, об участи отца и брата ничего не знал и считал их погибшими. Сумароков был для него самым близким человеком на свете, и мальчик с ужасом от встречи к встрече замечал в нем зловещую перемену.
Прежде Александр Петрович встречал Егорушку радостно, с интересом расспрашивал об учении, в последнее же время стал безучастен и угрюм.
Однажды, в воскресное утро, за Егорушкой не приехали. Встревожившись, он спросился у надзирателя и отправился один по хорошо знакомому пути. Дойдя до Кудринской, мальчик остановился. По пыльной улице, меж лавчонок и кабаков брел Александр Петрович в грязном шлафроке, ночном колпаке и шлепанцах. Он слегка пошатывался, опираясь на палку, и невнятно бормотал. Ребятишки с хохотом бежали следом, дергали его за полы. Мужики и бабы укоризненно покачивали головой.
Егорушка бросился к нему, взял за руку.
— Батюшка, — сказал он, — пойдемте поскорее домой.
— Кто такой? — крикнул Сумароков заплетающимся языком. — Кто осмелился?
— Да я же! Егор! — воскликнул мальчик в отчаянии. — Пойдемте!
Сумароков окинул его мутным взглядом, голова его тряслась, челюсть отвисла.
— Ступай себе! — пробормотал он. — Явишься, когда позову!
Егорушка не отходил.
— Сказано, ступай! — крикнул старик и вырвал руку.
Мальчик пошел назад не оглядываясь. Прошло еще два воскресенья: за Егорушкой все не присылали, а сам он идти не решался. Наконец, через три недели, явился старик Антип. Егорушка был счастлив.
— А где же лошади? — спросил он, когда они вышли в подъезд.
Антип махнул рукой:
— Все прахом идет! Продали и коней… Пойдем пешком!
…Сумароков сидел в глубоком вольтеровском кресле, голова была повязана мокрым полотенцем. Лицо у него было желтое, сморщенное, дыханье — натужное, прерывистое. Он дремал. Егорушка тихонько присел на стул рядом.
Сумароков открыл глаза.
— А вот и ты, братец! — сказал он почти шепотом и улыбнулся. — Давненько не виделись.
Он снова, как когда-то, расспросил мальчика о его жизни и учении. Тот с увлечением рассказывал. Вскоре больной утомился и уснул. Егорушка поговорил с дворовыми и отправился назад, в гимназию.
Это произошло в прошлое воскресенье, а нынче была пятница…
Гроб стоял в небольшом зале. На стульях, вдоль стен, сидело человек десять актеров. Некоторых Егорушка знал раньше, других видел впервые. Кроме них, были Дуняша и Петр Страхов. Дуняша со вспухшими от слез глазами ходила то в кухню, то в людскую, хлопоча по всяким делам. Егорушка подошел к гробу, взглянул и зажмурил глаза.
— Хоронить будем завтра, — сказала Дуняша. — Ты уж, Егорушка, в классы не ходи, побудь с нами до понедельника!
— Надо у инспектора спроситься, — прошептал мальчик сквозь слезы.
— Ничего! Я сам ему скажу, — успокоил его Страхов.
Он был уже на последнем курсе университета и недавно начал преподавать в младших классах гимназии.
Егорушка присел в углу на табурет. Отсюда был виден только затылок покойного, в белом парике с косичкой и завитыми буклями. Слезы катились по щекам мальчика.
— Полно! — сказал Страхов, потрепав его по плечу. — Пожалуй, так-то лучше. Сам знаешь, какая у него была жизнь в последнее время… Сам на себя не стал похож.
— Все равно жалко! — прошептал Егорушка.
— Как же! — сказал Петруша. — И мне ведь он не чужой!
— Один я теперь на всей земле, — тихо сказал Егорушка.
— Ну это уж чепуха! — возразил Страхов. — А я? А Дуняша? Неужели мы тебя покинем!
Подошла Дуняша.
— В доме хоть шаром покати! — сказала она озабоченно. — Обыскали все шкафы, ящики… ни полушки! Хоронить не на что.
— Добудем денег! — успокоил Страхов. — Кое-что у меня найдется, да твой отец тоже даст, не так ли?
— Еще бы! — сказала девушка.
Актеры зашептались.
Один из них, известный под псевдонимом «Каллиграф», объявил:
— Авдотья Кузьминишна! Мы, московские актеры, принимаем погребение отца российского театра на свой счет. Сие есть почетный долг наш!
Дуняша оглянулась на Страхова.
— Справедливо! — поддержал тот. — Но и мы с тобой, Дуня, внесем нашу долю.
На другое утро собрались снова в сумароковском доме. Никто из ближайшей родни Александра Петровича не явился, не было также никого из московских бар, хорошо знавших покойного. Актеры вынесли гроб. Впереди шли священник с дьяконом, за гробом следовали Страхов, Кузьма Дударев с Дуней и Егорушкой, дворовые люди.
Процессия двигалась медленно по уличной грязи. Наконец добрались до Донского монастыря. У свежевырытой могилы началась заупокойная служба.
Священник молился, чтобы господь упокоил усопшего раба своего в «месте злачном, месте покойном, где нет ни болезней, ни печалей, а только радость бесконечная…»
Егорушка пытался вникнуть в смысл этих молитвенных слов. Отчего господь не вознаградил Александра Петровича здесь, на земле, как некогда многострадального Иова? Почему только после смерти может человек ждать покоя и блаженства? Где будет он вкушать это блаженство? Не в этой же узкой, грязной могиле! Говорят, души усопших возносятся на небеса. Егорушка поднял голову. Небо опустилось совсем низко, летели серые, ватные тучи, поливая землю колючим, холодным дождем.
Как все непонятно!
…После похорон Кузьма Дударев пригласил всех к себе: на поминки. Дударевы уже переехали на Якиманку, в Замоскворечье. Прежний домишко вместе со скобяной лавкой Кузьма продал и теперь занимался скупкой льна и пеньки. Новый дом был куда просторнее и богаче прежнего: у каждого по отдельной спальне, столовая и зал. Во дворе помещался большой склад.