3
Русобородый стоял у стены, руки и ноги его были закованы в кандалы.
— Как звать?
— Хлебников, Иван Петров.
Прапорщик Городчаков строго переспросил:
— Так ли?
Арестант угрюмо сказал:
— Хлебниковы мы!
— Здешний?
— Никак нет. Казанский… Деревня Мурино…
— В Москву зачем пожаловал?
— А затем, что в наших краях смутно и голодно.
— Где в Москве проживал?
— У разных… Кто за плату приютит, кто по доброте.
— Семейный?
— Была баба, да померла, ваше благородие. Детей бог не послал.
— А мальчонка, что с тобой разгуливал? Куда девался?
— Это какой же?
— Ты дурачком не прикидывайся! Люди видели!
— А! Верно!.. Пристал ко мне сиротка.
— Послушай! — гаркнул прапорщик. — Я из тебя правду выколочу!
— Воля ваша! — тихо сказал арестант.
— Кто тебя в Москву послал?
— Никто, ваше благородие.
— Врешь, сукин сын! — загремел офицер. — А письма воровские кто подбрасывал? Кто Емельку злодея расхваливал? Мне все известно.
— Ежели известно, то и допытываться незачем! — сказал арестант.
Прапорщик поднялся из-за стола, не спеша подошел к нему и, размахнувшись, ткнул его кулаком в переносицу. Городчаков был мал ростом, кривоног, но кулачищи у него были огромные. Арестант пошатнулся, звеня цепями, из носу потекла струйка крови.
— Это для начала! — сказал офицер.
Арестант молчал.
Прапорщик пошел обратно к столу, тряхнул колокольчик.
— Зови людей! — приказал он вошедшему солдату. — По одному.
Ввели Дударева. Он снял шапку, поклонился в пояс. Прапорщик спросил об имени, месте жительства, занятиях.
— Дударев Кузьма! — ответил тот. — Бригадира Сумарокова крепостной человек. Проживаю в Москве на оброке, с его, барского, дозволения.
— Знаешь его? — указал офицер на арестанта.
— Видал! — ответил Дударев. — Летом, что ни вечер, повадился он с каким-то мальчонкой у нашей лавки сколачиваться.
— А прежде был он тебе знаком?
— И видом не видывал! Вот крест!
— Какие он тебе листки давал? Что насчет вора Емельки сказывал?
— Господь с тобой, ваше благородие! — воскликнул Кузьма, бросив испуганный взгляд на арестанта. — Ничего такого не было… Вижу — чужой человек бродит вокруг дома. Думаю: а ну, как ночью вломится да ограбит. Я стражнику и сказал. А про письма ведать не ведаю… И дел от него худых не видал.
— Ладно, Дударев! — сказал прапорщик. — Ступай пока! Там видно будет. Ну, а ежели врешь, на себя пеняй!
Кузьма поспешно удалился. Вошел человек с кругленьким брюшком, редкой бородкой.
— Мухин Терентий, московский целовальник! — ответил он на вопрос прапорщика. Затем рассказал, что арестованного встречал дважды: один раз в Коломне, потом в Москве, у Разгуляя. Называл он себя Седухиным, о самозванце говорил, будто его, Емельку, многие генералы и архиереи признали царем Петром Третьим.
— Должно быть, из раскольников он, добавил целовальник. — Они, поганцы, за злодея Пугача богу молятся.
После Мухина ввели третьего свидетеля. Арестант, взглянув на него, побледнел.
— Прохоров Тимофей, — отрапортовал он. — Из государственных крестьян. Кучером служу при экспедиции кремлевской. Молодца этого встрел весной, кажись, на вербной… Подле церкви мутил он народ да бунтовские письма по рукам раздавал… Пригляделся я к нему, кажется — личность его знакомая. Все думаю: где я его прежде видел? Вспомнил-таки! В семьдесят первом году, когда чума была, он меж главных разбойников находился.
— Погоди-ка! — сказал прапорщик. — Не ошибаешься ли?
— Никак нет, ваше благородие. Он самый.
— А ты что скажешь? — обратился офицер к арестанту.
— Напраслину говорит, — ответил тот глухо.
— Ах ты, бесстыжий! — возмутился кучер. — Неужто позабыл, как ваши разбойники притащили карету к Чудову монастырю, а вы — атаманы — у костра грелись? Лошадей выпрягли, а один мне приказывает: «Ступай подале!» Я говорю: так, мол, и так, карета казенная, мне доверена! А этот, — он указал на русобородого, — почал гоготать и приглашает: «Оставайся с нами, мы тебя в обчество примем!» Верьте мне, ваше благородие! Как на духу рассказываю. И как вспомнил я про это, такая меня обида взяла… Что же это, думаю? Всех злодеев переловили, а этот целехонек и опять по Москве без стыда шатается… Потом встрел я его еще раз и стражникам указал: ловите, говорю, грабителя! Слава те господи, поймали наконец!
Прапорщик отпустил кучера.
— Ну, каналья! — обратился он к арестанту. — Теперь признаешься? Кем послан? Кто твои сообщники?
— Что раньше говорил, на том и теперь стою.
Городчаков кликнул караульного.
— В застенок его! — приказал он. — И на дыбу! Авось образумится…
Через несколько дней дознание было закончено. Было установлено, что русобородый являлся одним из вожаков тогдашнего возмущения, что имена Хлебников, Седухин и прочие, которыми называл он себя в разное время и в разных местах, — вымышленные, а в действительности он является московским жителем, занимался до чумы кузнечным ремеслом и зовется Степаном Аникиным.
В конце сентября 1774 года в Москву пришли вести об усмирении пугачевского восстания.
Войска генерала Михельсона наголову разбили главные силы Пугачева в низовьях Волги. Изменники из зажиточной казачьей верхушки и башкирских старшин составили заговор, схватили Емельяна Пугачева и передали его властям.
Утром четвертого ноября конвой доставил в Москву Пугачева. Повозка, окруженная казаками и драгунами, промчалась по московским улицам в Охотный ряд. На Монетном дворе была приготовлена тюрьма. Среди конвоиров скакал и драгун Павел Фильцов. Он участвовал в поимке Пугачева и за этот подвиг был представлен к награждению.
Конвой доставил Пугачева в Москву.
Пугачева заперли в каземат и приковали толстой цепью к стене, чтобы он не мог подойти к окошку и показаться толпе, запрудившей площадь у Воскресенских ворот. Прибывший из Петербурга начальник Тайной экспедиции Степан Иванович Шешковский вместе с князем Волконским приступил к розыску. Через два месяца дело было закончено. Пугачев и его ближайший сподвижник Перфильев были приговорены к четвертованию, несколько других вожаков — к повешению. Было объявлено, что казнь состоится всенародно 16 января 1775 года на Болоте, за Каменным мостом.
Еще с ночи народ стал собираться на Болотной площади. Дворянство приезжало целыми семьями в каретах и дормезах, Некоторые заранее сняли в соседних домах горницы, выходившие окнами на площадь.
Занялось бледное студеное утро. Мороз был так жесток, что офицерам в строю дозволено было надеть шубы.
…Кружево изморози на ветвях деревьев, заиндевевшие усы и бороды, снежная равнина плаца, клубы пара от дыхания людей и лошадей… Черная, колеблющаяся масса тулупов, зипунов, шуб, шинелей, шапок. В низком сером небе вороньи и галочьи стаи.
В центре площади, оцепленной войсками, помост. У его подножия гвардейский караул.
Среди множества экипажей, скопившихся на плацу, была и облупленная сумароковская карета. Александр Петрович приехал с Дуняшей, Егорушкой и студентом Петром Страховым. На козлах, рядом с кучером, примостился Кузьма Дударев. Кузьма спрыгнул с облучка, постучал в дверцу кареты.
— Погляди-ка, барин! — указал он в сторону Лобного места. — Вон Павлуха наш стоит!
— Какой? Где? — рассеянно спросил Сумароков.
— Да Павел же! Наш, сивцовский! Федьки Фильцова сынок!
Сумароков приложил к глазам лорнет:
— Не вижу!
— А я вижу! — воскликнул Егорушка. — Вон там! С ружьем, в мундире! Ишь, какой ладный! Погляди-ка, Дуняша!
— Чего мне глядеть! — резко ответила Дуняша.
— Видно, отличиться успел, — заметил Сумароков. — В такие караулы отборных солдат назначают.
— Отличился? — недоверчиво повторил Кузьма. — Чем же? Кажется, на войну не ходил.
— Всякие бывают отличия, — сказал Сумароков. — Исправный, должно быть, служака.
Толпа задвигалась, зашумела.
— Везут! — крикнул Дударев и взобрался на козлы.
От моста, в окружении конницы, двигались большие сани. В санях сидел чернобородый мужик в белом бараньем тулупе, без шапки. Лицо у него было худое, резко выдавались скулы. В обеих руках он держал по толстой зажженной свече. День стоял тихий, огоньки свечей трепыхались, но не гасли. Воск оплывал и струями стекал на пальцы. Напротив осужденного сидел поп в праздничной ризе, с крестом в поднятой руке, рядом с попом — чиновник из Тайной экспедиции. Пугачев кланялся народу — направо и налево, черные глубокие глаза глядели внимательно, как бы с любопытством, Перфильева везли в других санях, следом.
— Кланяется! — насмешливо сказал кто-то в толпе. — Будто и впрямь император.
— Так и есть! — поддержал другой. — Вон и трон ему приготовлен…
Некоторые засмеялись, другие хмуро молчали.
Страхов с Дуняшей и Егорушкой вышли из кареты. Осужденный в сопровождении чиновников и священника поднялся по ступенькам. Один из чиновников развернул сложенную трубкой бумагу и стал читать приговор.
Когда чиновник произнес имя осужденного, полицмейстер Архаров поднял руку. Чтец остановился.
Архаров зычным голосом спросил:
— Ты ли донской казак Емелька Пугачев?
Осужденный молчал: то ли не слышал вопроса, то ли не понял его смысла.
— Отвечай! — шепотом приказал стоявший рядом чиновник. — Ты ли Пугачев?
— Так, государь! — ответил осужденный. — Я самый и есть Емельян Пугачев.
Полицмейстер опять взмахнул рукой, чиновник продолжал читать. Пугачев обводил взглядом генералов и Чиновников, стоявших под самым эшафотом, густую толпу вдали. Время от времени, беззвучно двигая губами, он крестился на купола кремлевских церквей.
Васька Аникин пробрался на верхнюю ступеньку какого-то крыльца. Ноги его одеревенели, на плечах болтался ветхий зипунишко.
Но, несмотря на стужу, Васька не уходил.
Вспомнились ему отцовские думы… Как, одолев врагов, государь Петр Федорович пожалует в Белокаменную под трезвон колоколов. Народ поклонится ему, и попы с архиереем выйдут навстречу с хоругвями и образами. И, воссев на своем престоле, призовет царь-государь всех, кто помогал ему и верил в него, чтобы наградить их по заслугам. Посыплются дождем щедроты царские: деревенских отпустят на волю, с городского люда подушную сложат. Станут о бедняках заботиться, больных — лечить, детвору — грамоте обучать. И не будет больше на Руси ни господ, ни холопов, а только единый народ православный…