3

Русобородый стоял у стены, руки и ноги его были закованы в кандалы.

— Как звать?

— Хлебников, Иван Петров.

Прапорщик Городчаков строго переспросил:

— Так ли?

Арестант угрюмо сказал:

— Хлебниковы мы!

— Здешний?

— Никак нет. Казанский… Деревня Мурино…

— В Москву зачем пожаловал?

— А затем, что в наших краях смутно и голодно.

— Где в Москве проживал?

— У разных… Кто за плату приютит, кто по доброте.

— Семейный?

— Была баба, да померла, ваше благородие. Детей бог не послал.

— А мальчонка, что с тобой разгуливал? Куда девался?

— Это какой же?

— Ты дурачком не прикидывайся! Люди видели!

— А! Верно!.. Пристал ко мне сиротка.

— Послушай! — гаркнул прапорщик. — Я из тебя правду выколочу!

— Воля ваша! — тихо сказал арестант.

— Кто тебя в Москву послал?

— Никто, ваше благородие.

— Врешь, сукин сын! — загремел офицер. — А письма воровские кто подбрасывал? Кто Емельку злодея расхваливал? Мне все известно.

— Ежели известно, то и допытываться незачем! — сказал арестант.

Прапорщик поднялся из-за стола, не спеша подошел к нему и, размахнувшись, ткнул его кулаком в переносицу. Городчаков был мал ростом, кривоног, но кулачищи у него были огромные. Арестант пошатнулся, звеня цепями, из носу потекла струйка крови.

— Это для начала! — сказал офицер.

Арестант молчал.

Прапорщик пошел обратно к столу, тряхнул колокольчик.

— Зови людей! — приказал он вошедшему солдату. — По одному.

Ввели Дударева. Он снял шапку, поклонился в пояс. Прапорщик спросил об имени, месте жительства, занятиях.

— Дударев Кузьма! — ответил тот. — Бригадира Сумарокова крепостной человек. Проживаю в Москве на оброке, с его, барского, дозволения.

— Знаешь его? — указал офицер на арестанта.

— Видал! — ответил Дударев. — Летом, что ни вечер, повадился он с каким-то мальчонкой у нашей лавки сколачиваться.

— А прежде был он тебе знаком?

— И видом не видывал! Вот крест!

— Какие он тебе листки давал? Что насчет вора Емельки сказывал?

— Господь с тобой, ваше благородие! — воскликнул Кузьма, бросив испуганный взгляд на арестанта. — Ничего такого не было… Вижу — чужой человек бродит вокруг дома. Думаю: а ну, как ночью вломится да ограбит. Я стражнику и сказал. А про письма ведать не ведаю… И дел от него худых не видал.

— Ладно, Дударев! — сказал прапорщик. — Ступай пока! Там видно будет. Ну, а ежели врешь, на себя пеняй!

Кузьма поспешно удалился. Вошел человек с кругленьким брюшком, редкой бородкой.

— Мухин Терентий, московский целовальник! — ответил он на вопрос прапорщика. Затем рассказал, что арестованного встречал дважды: один раз в Коломне, потом в Москве, у Разгуляя. Называл он себя Седухиным, о самозванце говорил, будто его, Емельку, многие генералы и архиереи признали царем Петром Третьим.

— Должно быть, из раскольников он, добавил целовальник. — Они, поганцы, за злодея Пугача богу молятся.

После Мухина ввели третьего свидетеля. Арестант, взглянув на него, побледнел.

— Прохоров Тимофей, — отрапортовал он. — Из государственных крестьян. Кучером служу при экспедиции кремлевской. Молодца этого встрел весной, кажись, на вербной… Подле церкви мутил он народ да бунтовские письма по рукам раздавал… Пригляделся я к нему, кажется — личность его знакомая. Все думаю: где я его прежде видел? Вспомнил-таки! В семьдесят первом году, когда чума была, он меж главных разбойников находился.

— Погоди-ка! — сказал прапорщик. — Не ошибаешься ли?

— Никак нет, ваше благородие. Он самый.

— А ты что скажешь? — обратился офицер к арестанту.

— Напраслину говорит, — ответил тот глухо.

— Ах ты, бесстыжий! — возмутился кучер. — Неужто позабыл, как ваши разбойники притащили карету к Чудову монастырю, а вы — атаманы — у костра грелись? Лошадей выпрягли, а один мне приказывает: «Ступай подале!» Я говорю: так, мол, и так, карета казенная, мне доверена! А этот, — он указал на русобородого, — почал гоготать и приглашает: «Оставайся с нами, мы тебя в обчество примем!» Верьте мне, ваше благородие! Как на духу рассказываю. И как вспомнил я про это, такая меня обида взяла… Что же это, думаю? Всех злодеев переловили, а этот целехонек и опять по Москве без стыда шатается… Потом встрел я его еще раз и стражникам указал: ловите, говорю, грабителя! Слава те господи, поймали наконец!

Прапорщик отпустил кучера.

— Ну, каналья! — обратился он к арестанту. — Теперь признаешься? Кем послан? Кто твои сообщники?

— Что раньше говорил, на том и теперь стою.

Городчаков кликнул караульного.

— В застенок его! — приказал он. — И на дыбу! Авось образумится…

Через несколько дней дознание было закончено. Было установлено, что русобородый являлся одним из вожаков тогдашнего возмущения, что имена Хлебников, Седухин и прочие, которыми называл он себя в разное время и в разных местах, — вымышленные, а в действительности он является московским жителем, занимался до чумы кузнечным ремеслом и зовется Степаном Аникиным.

В конце сентября 1774 года в Москву пришли вести об усмирении пугачевского восстания.

Войска генерала Михельсона наголову разбили главные силы Пугачева в низовьях Волги. Изменники из зажиточной казачьей верхушки и башкирских старшин составили заговор, схватили Емельяна Пугачева и передали его властям.

Утром четвертого ноября конвой доставил в Москву Пугачева. Повозка, окруженная казаками и драгунами, промчалась по московским улицам в Охотный ряд. На Монетном дворе была приготовлена тюрьма. Среди конвоиров скакал и драгун Павел Фильцов. Он участвовал в поимке Пугачева и за этот подвиг был представлен к награждению.

Конвой доставил Пугачева в Москву.

Пугачева заперли в каземат и приковали толстой цепью к стене, чтобы он не мог подойти к окошку и показаться толпе, запрудившей площадь у Воскресенских ворот. Прибывший из Петербурга начальник Тайной экспедиции Степан Иванович Шешковский вместе с князем Волконским приступил к розыску. Через два месяца дело было закончено. Пугачев и его ближайший сподвижник Перфильев были приговорены к четвертованию, несколько других вожаков — к повешению. Было объявлено, что казнь состоится всенародно 16 января 1775 года на Болоте, за Каменным мостом.

Еще с ночи народ стал собираться на Болотной площади. Дворянство приезжало целыми семьями в каретах и дормезах, Некоторые заранее сняли в соседних домах горницы, выходившие окнами на площадь.

Занялось бледное студеное утро. Мороз был так жесток, что офицерам в строю дозволено было надеть шубы.

…Кружево изморози на ветвях деревьев, заиндевевшие усы и бороды, снежная равнина плаца, клубы пара от дыхания людей и лошадей… Черная, колеблющаяся масса тулупов, зипунов, шуб, шинелей, шапок. В низком сером небе вороньи и галочьи стаи.

В центре площади, оцепленной войсками, помост. У его подножия гвардейский караул.

Среди множества экипажей, скопившихся на плацу, была и облупленная сумароковская карета. Александр Петрович приехал с Дуняшей, Егорушкой и студентом Петром Страховым. На козлах, рядом с кучером, примостился Кузьма Дударев. Кузьма спрыгнул с облучка, постучал в дверцу кареты.

— Погляди-ка, барин! — указал он в сторону Лобного места. — Вон Павлуха наш стоит!

— Какой? Где? — рассеянно спросил Сумароков.

— Да Павел же! Наш, сивцовский! Федьки Фильцова сынок!

Сумароков приложил к глазам лорнет:

— Не вижу!

— А я вижу! — воскликнул Егорушка. — Вон там! С ружьем, в мундире! Ишь, какой ладный! Погляди-ка, Дуняша!

— Чего мне глядеть! — резко ответила Дуняша.

— Видно, отличиться успел, — заметил Сумароков. — В такие караулы отборных солдат назначают.

— Отличился? — недоверчиво повторил Кузьма. — Чем же? Кажется, на войну не ходил.

— Всякие бывают отличия, — сказал Сумароков. — Исправный, должно быть, служака.

Толпа задвигалась, зашумела.

— Везут! — крикнул Дударев и взобрался на козлы.

От моста, в окружении конницы, двигались большие сани. В санях сидел чернобородый мужик в белом бараньем тулупе, без шапки. Лицо у него было худое, резко выдавались скулы. В обеих руках он держал по толстой зажженной свече. День стоял тихий, огоньки свечей трепыхались, но не гасли. Воск оплывал и струями стекал на пальцы. Напротив осужденного сидел поп в праздничной ризе, с крестом в поднятой руке, рядом с попом — чиновник из Тайной экспедиции. Пугачев кланялся народу — направо и налево, черные глубокие глаза глядели внимательно, как бы с любопытством, Перфильева везли в других санях, следом.

— Кланяется! — насмешливо сказал кто-то в толпе. — Будто и впрямь император.

— Так и есть! — поддержал другой. — Вон и трон ему приготовлен…

Некоторые засмеялись, другие хмуро молчали.

Страхов с Дуняшей и Егорушкой вышли из кареты. Осужденный в сопровождении чиновников и священника поднялся по ступенькам. Один из чиновников развернул сложенную трубкой бумагу и стал читать приговор.

Когда чиновник произнес имя осужденного, полицмейстер Архаров поднял руку. Чтец остановился.

Архаров зычным голосом спросил:

— Ты ли донской казак Емелька Пугачев?

Осужденный молчал: то ли не слышал вопроса, то ли не понял его смысла.

— Отвечай! — шепотом приказал стоявший рядом чиновник. — Ты ли Пугачев?

— Так, государь! — ответил осужденный. — Я самый и есть Емельян Пугачев.

Полицмейстер опять взмахнул рукой, чиновник продолжал читать. Пугачев обводил взглядом генералов и Чиновников, стоявших под самым эшафотом, густую толпу вдали. Время от времени, беззвучно двигая губами, он крестился на купола кремлевских церквей.

Васька Аникин пробрался на верхнюю ступеньку какого-то крыльца. Ноги его одеревенели, на плечах болтался ветхий зипунишко.

Но, несмотря на стужу, Васька не уходил.

Вспомнились ему отцовские думы… Как, одолев врагов, государь Петр Федорович пожалует в Белокаменную под трезвон колоколов. Народ поклонится ему, и попы с архиереем выйдут навстречу с хоругвями и образами. И, воссев на своем престоле, призовет царь-государь всех, кто помогал ему и верил в него, чтобы наградить их по заслугам. Посыплются дождем щедроты царские: деревенских отпустят на волю, с городского люда подушную сложат. Станут о бедняках заботиться, больных — лечить, детвору — грамоте обучать. И не будет больше на Руси ни господ, ни холопов, а только единый народ православный…