Кроме ребятишек и их матери, в доме на этот раз был еще один человек. Кряжистый, могучего сложения мужик, толстые, будто вывороченные наружу губы изрезаны поперечными морщинами, лицо усеяно крупными оспинами, а в выражении что-то грубое и дикое, взгляд тяжелый, глаза налиты кровью – какие-то изжелта-красные. Отродясь на меня ни один смертный такого страху не нагонял.

Никто не поздоровался. Женщина стала у печи и принялась ворочать кочергой, так что искры взвивались. Мужик сперва взглянул на нас искоса, потом тоже отворотился.

Мать остановилась у порога и начала униженно о чем-то просить – я только понял, что речь шла обо мне, однако не мог толком уразуметь, чего ей от них надо было. Она все повторяла, мол, есть ведь средство-то, если только они захотят помочь.

Никто ей не отвечал.

Она была такая несчастная и жалкая, что мне казалось, никак они не могут ей отказать. Но они даже не оборачивались. Будто нас вовсе не было.

А мать одна говорила и говорила, все безутешней и просительней, глухим, отчаянным голосом. И мне было ужас как жаль ее, она говорила, мол, я ведь у нее единственное дитя, и слезы застилали ей глаза.

Напоследок она просто стояла и плакала – ни к чему, видно, были все ее мольбы.

А на меня такая жуть нашла, я просто не знал, куда деваться, и побежал к ребятишкам, что стояли, забившись в самый угол. Мы пугливо переглядывались. А потом уселись все вместе на скамью у стены: мочи больше не было стоять.

Нескончаемо долго сидели мы так в жуткой тишине. Вдруг я услышал грубый мужской голос – и вздрогнул. Он стоял и глядел в нашу сторону – но звал он меня.

– Идем со мною!

Весь дрожа, я тихонько подошел и, когда он двинулся прочь, не посмел ослушаться и потянулся следом. Ну и мать за нами вышла. Женщина у печи оборотилась. «Тьфу!» – плюнула ей вдогонку.

Потом, однако, мы с ним пошли одни по утоптанной дорожке, что вела в березовую рощицу неподалеку от дома. Мне было не по себе рядом с ним, и я норовил держаться подальше. Но все же мы вроде как друг с другом знакомились, покуда вместе шли. В гуще среди деревьев бил родник, они, верно, брали оттуда воду, потому что рядом лежала черпалка. Он опустился на колени у самого края и пригоршней зачерпнул прозрачной воды.

– Пей! – сказал он мне.

По всему было видно, что худого он не замышлял, и я с охотой сделал, как он велел, и нимало не трусил. Можно бы подумать, что, близко смотреть, он и вовсе страшным покажется, а вышло по-иному, в нем будто не было той свирепости, и он больше был схож с обыкновенными людьми. Он стоял на коленях, и я видел тяжелый взгляд его налитых кровью глаз и, помнится, подумал: верно, и он тоже несчастлив. Трижды давал он мне воды.

– Ну вот, теперь снимет, – сказал он. – Раз из руки моей испил, можешь теперь не бояться. – И он легонько погладил меня по голове.

Будто чудо свершилось!

Он поднялся, и мы пошли обратно. Солнышко светило, и птицы щебетали в березах, пахло листвой и берестой, а у дома дожидалась нас мать, и глаза у нее засияли от радости, когда она увидела, как мы согласно идем рука в руку. Она прижала меня к себе и поцеловала.

– Господь вас благослови, – сказала она палачу, но тот только отворотился.

И мы пошли счастливые домой.

– Ну и ну, – протянул кто-то, когда он кончил.

– Да, вот ведь оно как.

– И впрямь зло – штука диковинная, против этого кто ж спорить станет.

– Вроде как в нем и добро вместе сокрыто.

– Да.

– А сила в нем какая! Выходит дело, оно тебя и сразить может, оно же и от гибели может избавить.

– И то.

– Удивительно, право слово.

– Да, такое послушать – ума наберешься, это уж точно.

– А я полагаю, твоей бы матери не грех повиниться перед палачовой женкой за брань-то свою.

– Я и сам так думаю, да она вот не повинилась.

– Ну да.

Они посидели в задумчивости. Отпивали по глотку и отирали губы.

– Ясное дело, и палач добрым может быть. Всякий слыхал, он болящих да страждущих и которые люди до крайности дошли, случается, из беды вызволяет, когда уж все лекари от них отреклись.

– Да. И что страдания ему ведомы, тоже правда истинная. Он, поди, сам муку принимает от того, что творит. Известно же, палач всегда прощения просит у осужденного, прежде чем его жизни лишить.

– Верно. Он зла к тому не имеет, кого жизни должен лишить, нет. Он ему вроде доброго приятеля может быть, я сам видел.

– Правда что вроде приятеля! При мне раз было, они в обнимку к помосту шли!

– Да ну!

– Потому как оба до того захмелели – еле на ногах держались: все выпили, что им поднесли, да еще добавили, вот кренделя-то и выделывали. И хоть оба они были хороши, а все же, сдается мне, палач из них двоих пьяней был. «У-ух!» – говорит, это когда голову-то ему отсекал.

Все расхохотались, приложились к своим кружкам.

– А тебя, стало быть, плаха дожидалась. Да, эта дорожка никому из нас не заказана.

– Верно говоришь.

– Нет, но чтоб у него такая власть была, а? Это ж подлинно как чудо свершилось, что ты нам рассказал-то. Не сними он с тебя проклятия, пропала бы твоя головушка.

– О, брат, он еще какие чудеса творит! Пожалуй что, почище некоторых святых!

– Ну, самые-то великие чудеса святые угодники творят и пречистая дева!

– Да Иисус Христос, искупивший грехи наши!

– Само собою, дурья твоя башка, только не о том теперь речь. У нас-то о заплечном мастере разговор!

– У него и правда власть есть. Зло – оно власть имеет, это уж так.

– Власть-то есть, да только откуда? Говорю вам, от дьявола она! Оттого люди и падки до зла, как ни до чего другого, куда более, чем до слова божия и до святых таинств.

– Однако ж, вот ему помогло.

– Да, что ни говори, а помогло же!

– Может, и так.

– А священнику, глядишь, и не совладать бы.

– Куда, и думать нечего, тут зло верховодило, у него он был под пятой!

– Тьфу, сатана это все, его проделки!

– Ну-у?..

– Сами же слыхали, палач-то отворотился, как мать его молвила «господь благослови».

– Фу ты!..

– А-а, черт, выпьем! Что мы все сидим да всякую дьявольщину поминаем!

– И то верно, пива нам! Пива, говорю, еще! Да какого позабористей!

– Чтоб из самой лучшей бочки! Бр-р... только не из той, где палец ворюгин подвешен... А что, правда ль, что у вас ворюгин палец в пиве болтается?

Служанка, побледнев, покачала головой, что-то пробормотала.

– Чего уж отпираться, весь город знает! Ладно, давай хоть и оттуда! Один черт, нам бы крепость была!.. У-ух! – как палач-то сказал.

– Ты не больно ухай! Не ровен час, без головы останешься, и захочешь напиться – да некуда лить!

– Вот и надо попользоваться, пока время не ушло!

– Это пиво сам бес варил, я по вкусу чую!

– Тут и есть сатанинское логово, зато уж пиво – лучше не сыщешь!

Они выпили. Навалились на стол, широко расставив локти.

– Я вот думаю, казни ль завтра быть спозаранку или как надо понимать? – вопросил старикашка-сапожник.

– Кто ж его знает...

– Может статься, что и так...

– Я к тому, что мастер-то заплечный гуляет. Да в красное разряженный, в полном параде.

– Да... Похоже на то...

– Что-то не слыхать было, чтоб казнить кого собирались, а?

– Не-е...

– Ну что ж. Небось услышим, как в барабан забьют.

– А-а, выпей-ка лучше, дед! Чем тарахтеть-то попусту.

Они выпили.

Вошел парень и с ним две женщины.

– Гляди-ка, и шлюхи явились!

– Куда заплечный мастер, туда и вся его шатая.

– А ну, малый, вздуй-ка свечи, хоть полюбоваться на твоих потаскушек.

– О, да они красотки, из непотребного дома, что ль?

– А то сам не видишь.

– Чего ж к мастеру-то заплечному не подсядете? Иль духу не хватает?

– Да-а... Вы с ним, видать, успели чересчур близкое знакомство свести.

– Эй, девы непорочные, вы к виселице-то ходили? Там один висит, с него вчера ночью одежду до нитки стянули, болтается в чем мать родила, все творения и чудеса господни наружу. Или вам уж такое не в диковинку? Ну-ну, а то бабы нынешний день с самого утра туда тянутся, как на богомолье, подивиться на такое благолепие, потому, слышь ли, у висельников эти штуковины особо приманчивые. Чего фыркаете-то? Глядите, мастер вам задаст!

– Он еще вас ни разу не взгрел у позорного столба?

– Да уж без этого небось не обошлось, им в колодках-то привычно, будто в рукавицах.

– Дайте срок, вы еще от его розог прочь побежите из города, да со всех ног придется улепетывать, а то задницы всю красу утеряют!

Одна из женщин повернулась к ним:

– А ты, Йокум Живодер, попридержи язык-то! Шел бы лучше домой, к бабе своей, она не хуже нашего беспутничает, вечор к нам в заведение прибегала, примите, говорит, а то дома меня никак не у доводят!

– Вы охальничать бросьте. А коли огорошить меня думали, так зря, я и без вас знаю про ее распутство! Она у меня добегается, я с нее шкуру спущу!

– Думаешь, поможет?

– А то так и вовсе прикончу!

– То-то радость ей будет, хоть с самим сатаной блуди!

Он что-то проворчал в ответ, остальные над ним хохотали.

– Да, на баб нигде управы не найдешь, ни на том, ни на этом свете.

– Не скажи, их тоже и жгут, и топят, и казнят, как нас с вами.

– Верно, заплечный мастер и их не милует.

– И то.

– Да, я примечал, много есть палачей, коим в охотку баб казнить.

– Еще бы, оно и понятно!

– Уж само собою, больше приятности, нежели с мужичьем расправляться.

– Надо думать.

– Ну, это еще как сказать, в охотку. Нет, не всегда. Я раз сам свидетелем был, не мог он бабу кончить – и все тут.

– Неужто?

– Правду говорю, никак не мог, а все оттого, что влюбился в нее по уши прямо там, на помосте.

– Да ну?

– Вот те на!

– Ей-ей, каждому видать было, любовь в нем зажглась. Стоял и смотрел на нее, а топор поднять так и не смог!

Она и взаправду редкой была красоты, помню, волосы длинные, черные, а глаза – спасу нет как хороши, кроткие, и насмерть перепуганные, и влажные, ровно у животной твари, я ее лицо как сейчас перед собой вижу, до того оно было особенное и прекрасное. Никто ее не знал, она пришлая была, недавно только у нас поселилась, он ее в первый раз увидал. Да, странного в том не было, что он в нее влюбился. Побледнел как полотно, руки дрожат. «Не могу», – говорит. Кто поближе стоял, все слышали.