ЭПИЛОГ ГРОМ
Небо было обложено тучами, вот уже несколько дней не переставая лил дождь.
— Днем поутихнет, а к утренней и к вечерней дойке опять льет как из ведра. Что за погода? — говорили люди.
— Ламы предсказывают, что он будет лить шестьдесят дней. Все это кара, посланная небом за грехи Народной партии, так сказал хамба-лама, бедствий и напастей теперь не избежать.
Лхама и Гэрэл надели вывернутые мехом наружу дэлы, подоили коров и вернулись в свою плохонькую юрту. Под бросили хвороста в очаг, погрелись у огня, выпили простокваши и легли спать.
— В такой дождь у коров меньше молока. Как бы Дуламхорло не подумала, что мы его домой таскаем, сказала Гэрэл, набросив на ноги невестке еще волглый дэл.
— Им сейчас не до нас, мама. Аюур-гуай ходит мрачный, никого не замечает. Не знаю, что с ним случилось.
— Это верно, дочка, — сказала Гэрэл. — Вчера, когда ставили студить кипяченое молоко, Дуламхорло мне сказала, что из столицы понаедут какие-то лютые чиновники. Чего от них ждать — никто не знает. Велела, если начнут нас расспрашивать, отвечать, что мы ничего не знаем. Обещала к осени подарить теплый дэл. Неспроста это все. Сто лет ей жизни!
— Уж очень страшна эта народная власть. Аюур-гуай, как подвыпьет, как начнет ругать жену с сыном, так говорит: «Вот придут «бескосые» из красной партии, разграбят все наше добро, тогда, может, вы наконец угомонитесь».
— Наш бойда — человек добродетельный, — сказала Гэрэл. — Он во всех тонкостях разбирается. Не знаю, что там за партия, красная или еще какая-нибудь, но все говорят, что новая власть не признает бога и погубит и нас, и детей наших. Боюсь я этих безбожников. — Гэрэл зашептала молитву.
— Отец говорит: «Пусть приезжают. Нам они ничего плохого не сделают».
— Э-э, дочка, кто их знает. Вчера вот пришли из соседнего аила два старика, кумыса попить, так Аюур-гуай рассказал им, что краснопартийцы каждому встречному говорят «таван-орос»[83], хватают за руку и трясут что есть силы. После этого человека навсегда покидают счастье и достаток. Не знаю, что и делать. — Гэрэл снова зашептала молитву.
Дождь лил все сильнее. Залаяла собака, зачавкала грязь под копытами — кто-то подъехал к юрте бойды.
«И охота им под проливным дождем таскаться по чужим аилам», — подумала Лхама.
Через некоторое время в юрте Аюура заголосили, раздался грохот. «Что это? — удивилась Лхама. — У отца как будто бы все тихо, видно, спят».
Из юрты бойды кто-то выскочил, побежал к гостевой юрте. Донесся голос Аюура, приглушенный, встревоженный.
Лхаму разобрало любопытство. Она вскочила и начала одеваться.
— Что там случилось, мама?
— Не знаю. Я через дырку в кошме посмотрела: суетятся, лампу зажгли. Аюур говорит: «Не шумите, соседей разбудите». Видно, хотят что-то скрыть от нас, — прошептала свекровь. — Спи, дочка, спи. Незачем выходить под такой ливень, когда никто не зовет. — В голосе Гэрэл прозвучали необычные для нее решительные нотки.
В юрте Аюура шумели всю ночь. Взад и вперед носились какие-то всадники. Лхама ворочалась с боку на бок, в голову лезли всякие мысли. Задремала она лишь под утро, а как только забрезжил рассвет, встала и принялась толочь в ступе плитку чая.
— Лхама! Ты что так рано? — спросил незаметно вошедший в юрту Дашдамба.
— Папа! Не знаешь, что ночью случилось?
— Бог его знает. Вечером к бойде приехал лама, который сторожил его дом в монастыре, вот они и бегали всю ночь. Я встал, подошел тихонько к их юрте и услышал, как лама сказал: «Тише! Как бы соседи чего не заподозрили». Я и пошел обратно…
Дашдамба набил трубку, сел к очагу, задумался. Лхама видела, что отец о чем-то догадывается, но молчит, и ей стало досадно.
Когда совсем рассвело и солнце разогнало стелившийся по земле туман, у коновязи звякнула уздечка. Дашдамба и Лхама выглянули во двор через щель над притолокой. Донров торопливо седлал коня. Его дэл был подпоясан так, что верхняя часть свисала мешком, а полы задрались и плотно облегали бедра, — чтобы было удобнее сидеть в седле. На поясе висел серебряный нож с огнивом, которым Донров так любил щеголять.
Дуламхорло вцепилась в узду, не хотела отпускать сына.
— Ну куда ты поедешь? — причитала она, вытирая рукавом слезы. Но Донров вскочил в седло и рванул с места, едва не сбив мать с ног. Отъехав немного, вдруг повернул коня.
— Ну-ка, подай. Живо! — нетерпеливо крикнул он, указывая на кнут с толстым, длиною в полсажени кнутовищем из черного дерева.
— Ты что же и эту дубину с собой потащишь? — спросила Дуламхорло, но перечить сыну не решилась и подала кнут.
— Он мне пригодится больше, чем твои причитания, — ответил Донров, покачиваясь в седле, — видно, успел изрядно выпить для храбрости и, повесив на руку тяжелый кнут, поскакал в сторону Хангайского перевала.
«Что случилось с Донровом? Куда он помчался с самого утра, да еще пьяный? Нож нацепил, кнут свой взял — будто на войну собрался», — удивилась Лхама. Хотела выйти посмотреть, в какую сторону он направился, но отец ее удержал:
— Не ходи. — И задумался, попыхивая трубкой. Потом пробормотал: — Конь у меня старый, вряд ли догоню… — сорвал уздечку со стены и вышел.
Лхама недоумевала: Донров уехал, куда-то собрался отец. В юрте у бойды пусто. Ни самого хозяина, ни ламы, что приезжал ночью.
— Мама! Что же это творится? Выходит, этой ночью никто глаз не сомкнул, все прислушивались, друг за другом следили. Донров куда-то поскакал. Отец за ним.
— Не знаю! Может, едет к нам уполномоченный от этой ужасной Народной партии, или как там ее называют… Э-э, бедные, сто лет им жизни, — откликнулась Гэрэл и пошла споласкивать ведро из-под молока.
Вернулся из ночного брат Лхамы. Спрыгнул с коня, подбежал к сестре:
— Знаешь, что я видел?
— Что… где? — испуганно спросила Лхама.
— Собираю я под утро на опушке лошадей, вдруг вижу: по гребню Тахил-обо идут двое и ведут груженого быка. Может, думаю, это вы с отцом хворост везете? Но зачем тогда так далеко забрались? Подъехал ближе, смотрю, а это Аюур-гуай и еще какой-то человек — оба в суконных плащах. Навьючили на пегого хайнака два огромных желтых сундука и гонят в горы. Бойда-гуай как заметил меня, стал ругаться: «Ты что здесь делаешь, дьявольское отродье? Пошел прочь». Камнями стал кидать в меня. Пришлось удирать. Что это с ним? — спросил брат, тараща глаза.
— О боже! Что же это делается? Ты только молчи, мой мальчик. Никому не говори, что видел! — вздохнула Гэрэл.
Им и в голову не пришло, что Аюур вместе с ламой-сторожем, который привез «несчастливые вести», еще ночью выехали из аила и поднимаются на Хангайский хребет, чтобы спрятать там под скалой золото, серебро и другие ценности.
Прояснилось, дождь перестал, только северо-восточный край неба еще закрывали тучи. В тот день все в аиле ходили мрачные, испуганные.
После дождя воздух был напоен ароматом. Араты толпились у юрты, поставленной для уполномоченных народного правительства; судили да рядили.
— Одного из них я, кажется, видел где-то.
— Что это они без оружия?
— Да оно у них наверняка за пазухой спрятано.
— Посмотришь на них — простые веселые парни, и поговорить любят.
— Вот здорово, если они и в самом деле будут защищать интересы простого народа, как это у них в бумаге написано.
Среди аратов расхаживал лама из Онгинского монастыря, прислушивался к разговорам. К малому полудню уполномоченные пришли в юрту джасы, чтобы встретиться с чиновниками, которые пока представляли власть в хошуне. Были они одеты в дэлы с короткими рукавами и одинаковые защитного цвета фуражки; на пороге их встретил поклоном бэйсэ Дагвадоной в длинном черном хурэмте и шапке с жинсом. На правой половине юрты для уполномоченных расстелили мягкие голубые тюфяки, на столе расставили блюда с печеньем, политым желтым сахаром, сыр, чимар — шарики из ржаной муки, перемешанной с топленым маслом, в медном домбо — чай с молоком и маслом. По всему было видно, что к встрече готовились основательно. Бэйсэ подождал, пока уполномоченные усядутся, и заговорил:
— С большим нетерпением ожидали мы приезда в нашу хошунную канцелярию уполномоченных народного правительства, водворившего мир и покой на нашей многострадальной земле. Мы рады, что вы не утомились в дороге, видим в этом доброе предзнаменование и склоняемся перед вашими пожеланиями улучшить работу канцелярии хошуна. Соизвольте принять этот хадак. — Дагвадоной развернул хадак и поклонился. Чиновники всячески старались задобрить уполномоченных новой власти, словно просили у них снисхождения. Они дрожали от страха и никак не могли примириться с мыслью, что придется расставаться с насиженным теплым местечком, лишиться чинов и титулов. С каким удовольствием они расправились бы с этими выскочками. Даже бэйсэ Дагвадоной, сам выходец из простолюдинов, был полон горестных дум.
— Полученные из столицы указы мы старались по мере сил своих выполнять. Не соизволите ли вы разъяснить нам, какие еще обязанности будут на нас возложены? — спросил бэйсэ.
— Мы направлены сюда правительством, чтобы собрать лучших людей, готовых вести борьбу за народное дело, и организуем из них партийную ячейку вашего хошуна. Затем соберем аратов и проведем выборы в местные органы народной власти, которые и будут проводить в жизнь политику народного правительства. Думаем, вы окажете нам в этом деле помощь, — сказал один из уполномоченных. Лица у чиновников вытянулись, в юрте воцарилась мертвая тишина, но делать было нечего, и чиновники закивали головами.
С одного из уполномоченных Дагвадоной не сводил глаз, лицо его показалось бэйсэ очень знакомым, и он спросил:
— Извините, если я ошибся по глупости, но вы, случайно, не тот самый Батбаяр, который жил раньше в верховьях Орхона?
— Да, это я, сын Гэрэл.
Лица у всех вытянулись еще больше. «И в самом деле, Батбаяр, — думали одни. — Может, оно и к лучшему, по крайней мере, свой человек, земляк. Помилостливее будет». «Неужели это тот самый голодранец, батрак Аюура, который стал телохранителем хана? Разве его не казнили за кражу господского добра?» — думали другие.