— Бедняжка! Что же это она так тоскует?

Лхама пела и все смотрела на Хангайский перевал, мечтала, как ее Жаворонок взмоет над облаками и прилетит к ней.

Шли дни… Зима сменялась весной, лето — осенью. Далеко от дороги стоит Хоргой хурэмт, вокруг тайга, людей мало — глушь, но и сюда долетела, как эхо, прокатившееся меж скал, молва о событиях, которые произошли в стране.

Услышала о них и измученная одиночеством, тоскующая Лхама.

— Говорят, власть сменилась, — передавали один другому араты. — Появились люди, которых называют «бескосые из Народной партии». Они ратуют за свободу, культуру и науку. Забрали у богдо-гэгэна государственные печати пяти министерств, разогнали его правительство и установили свою власть. Возглавляет этих людей Сухэ-Батор, смелый, умный. Он хорошо разбирается и в законах, и в политике. Говорят, что надо собрать все силы воедино и вывести страну на уровень развитых государств. Он водит дружбу с красными из России, и они прислали большое войско. У Сухэ-Батора тоже большое войско, из бедняков.

«Может, и мой Жаворонок там, с ними?» — думала Лхама.

— Нойонов и лам свергли. Теперь у власти будут стоять люди ученые, знающие толк в политике. Так и должно быть.

— Говорят, у нойонов и тайджи отобрали все привилегии. Уравняли их с крепостными и податными аратами.

А вскоре прошел слух, что в хошунную канцелярию прислали из столицы соответствующую бумагу.

Одни араты радовались новым порядкам и охотно их обсуждали. Другие слышать о них не хотели. Третьи слушали, но помалкивали.

— Почему сменилась власть? Что происходит? — спрашивали друг друга люди.

— Эта Народная партия связалась с теми, кто в России скинул царя, и теперь у нас баламутит народ.

Ламы пустили слух, будто хамба-лама из Онгинского монастыря сказал своим хувракам, что дела, которые творит народная власть, самый что ни на есть тяжкий грех и что из-за бескосых будут гореть в огне не только те, что живут сейчас, но и их потомки. Бескосые посягают на бога и веру. Кто окажет им помощь, тот и в седьмом перерождении будет гореть на самом дне ада.

— Недавно ширэт лама, — шепотом передавали друг другу, — настоятель монастыря Эрдэнэ зуу ездил поклониться и преподнести богдо священное блюдо-даншик, а вернувшись, сказал: «Народная власть в Монголии — есть власть безродной черни так же, как народная власть в России есть власть безбожников и голодранцев. Она оскверняет закон божий, по которому должно жить людям на всей земле. Вступившего в Народную партию заставляют дать клятву, что он, если надо будет, убьет отца с матерью, жену и детей».

Лхама, услышав такое, принялась в страхе шептать молитву, а свекрови решила ничего не говорить, Гэрэл и без того не давали покоя мрачные мысли.

Дашдамба сказал со вздохом:

— Если на свете и есть что-то прочное, так это красный утес на Орхоне. А старую нашу власть давно пора было сменить. И маньчжуры, и наши нойоны осуждали невинных, дочиста разоряли людей…

Аюур молчал, только тихонько крутил хурд и прислушивался к его скрипу. Он уже мог ходить и как-то летним утром, встретив на окраине аила Дашдамбу, сказал:

— Давай побродим сегодня по каменным осыпям хребта Найман, Большого и Малого Баяна, а то жена моя уже несколько лет твердит: найди да найди ей вансэмбэру.

Дашдамба согласился. Они захватили бурдюк с кумысом и двинулись в путь. День выдался тихий, солнечный, в лесу пели птицы, куковала кукушка. Мелодично журчали ручейки под осыпями. Аюур и Дашдамба перешли гору Хоргой хурэмт, мыс Бодон, прошли узкую долину Баян, взобрались на осыпи Шара-булуна. Но цветка не нашли.

— Поскользнешься — шею свернешь, — проворчал бойда, улегся в тени скалы и стал потягивать из бурдюка кумыс, видно, пропала охота искать вансэмбэру. Зато Дашдамба карабкался на скалы, спускался с круч, пробирался сквозь заросли багульника и нашел-таки заветный цветок. Он вырос в густой траве и стоял нарядный, с раскидистыми листьями. Дашдамба позвал бойду.

— Не срывай! — закричал Аюур и, запыхавшись, подбежал к Дашдамбе. — Какая красотища, а? Как ты его нашел? Их должно быть два — он и она. — Аюур наклонился, чтобы погладить цветок, и спросил: — А много их здесь?

— Есть, наверное, только поискать придется. Сколько вам надо?

— Дашдамба, дорогой! Не срывай! Я просто хочу им полюбоваться. Говорят, надо поставить над ним шатер, чтобы небо не видело, совершить жертвоприношение. И лишь после этого сорвать. Иначе духи этих мест разгневаются, зальют землю дождем, засыплют градом, начнется наводнение, ударит гром, молнии засверкают. Недаром этот цветок называют цветком несчастья. Нельзя его срывать, — перейдя на шепот, проговорил Аюур. Лицо его потемнело, он прикрыл глаза, словно страшился каких-то тайных сил.

— Бойда! А как быть с Дуламхорло! Она ведь несколько лет просит этот цветок. Зачем же мы себя и лошадей мучили, если вернемся с пустыми руками?

— Не надо, Дашдамба! А то нас убьет громом. Да и вряд ли этот цветок поможет Дуламхорло. Она ведь заболела из-за лам Эрдэнэ зуу. Осенью напою ее травами, и выздоровеет. Только не проговорись, что мы его нашли! — Аюур сложил ладони, повернулся лицом к Суварган-хайрхану, видневшемуся вдали, и зашептал молитву. «Говорят, ради выгоды бойда пойдет на все. А тут почему-то сробел, цветок боится сорвать. Труслив стал, что ли? И почему он так боится грома? Даже трясется весь». Дашдамба решил подшутить над бойдой.

— Давайте сделаем так: я накрою цветок тэрликом, чтобы не видело небо, сорву его и поедем. Тогда гром наверняка убьет меня. — Сказав это, Дашдамба потянулся к цветку, но Аюур схватил его за руку.

— Дашдамба, дорогой! Не надо! Прошу тебя! — Лицо Аюура страдальчески сморщилось, он дрожал.

— Ну, тогда не будем своими руками срывать, а привяжем стебель к ноге собаки и дернем, говорят, так тоже можно. Правда, собаки у нас нет, но это не беда, привяжем к лошади.

— Не надо, Дашдамба! Как ты не поймешь?

Поспорив еще немного, старики сели в тени дерева и, потягивая из бурдюка кумыс, завели разговор. Аюур стал жаловаться на трудности жизни.

— Что же дальше-то будет? Не поймешь, что с властью творится. Недавно слышал в монастыре, что из столицы без конца идут указы в канцелярию джасы — развернуть работу в защиту классовых интересов народа, никаких привилегий нойонам и богачам. Как это понимать? Великие ламы предсказывали, что наша страна будет кормить всех нищих и голодранцев, так называемых пролетариев красной России. Неужели их предсказания сбудутся? — бойда с озабоченным видом посмотрел на Дашдамбу. — Не знаешь, кому верить. Пришла бумага, в ней сказано, что все: и нойоны, и чиновники, и крепостные должны нести воинскую повинность. Моего Донрова, конечно, сразу заберут в красные цирики. Пропадет он. Мало того, поговаривают, что начнется учет скота у лам и нойонов.

— Кто и когда собирается все это делать? — спросил Дашдамба.

— Скоро из столицы пришлют уполномоченных — чиновников. Пришла бумага, мол, готовьтесь принять. Из главной джасы велели выделить юрты. Во дворе поставили большую белую юрту с хольтроком. Видимо, вот-вот понаедут, напустят тумана, начнут все к рукам прибирать. — Аюур опасливо огляделся, прислушался.

Пролетели гуси, высидевшие птенцов в горах. Все так же заливисто пели птицы. Дашдамба понял, что Аюур хочет сказать ему что-то важное, но никак не решится. Бойда то и дело подливал батраку кумыса и наконец сказал дрогнувшим голосом:

— Время смутное, надо позаботиться о себе… Мы еще в прошлом году это надумали, да только не было случая поговорить с тобой. Ты послушай! — он ткнул Дашдамбу в бок. — Твоя дочь одна и мой сын тоже. Верно?

— Да, пожалуй, что так.

— А ведь между ними, кажется, что-то было.

— Нет, наша Лхама себе ничего не позволит.

— О чем ты толкуешь? Не первый год мой Донров за ней бегает. Она одна ему по душе. А мы по соседним аилам пустили бы слух, что они поженились. Тогда все наше добро можно будет записать на три дома. И чиновникам из Урги не к чему будет придраться. Что скажешь, Дашдамба? Ведь и тебе, и мне жить хочется.

— Что это значит — на три дома?

— Ну как же? Твой, мой. А остальное скажем, не наше, соседское.

— Не знаю, как и быть. Лхама невестка в другой семье, и свекровь не бросит. Они живут душа в душу.

— Пускай себе живут. Я тебе о другом толкую. Пустим только слух — «поженились», и все. А дальше пусть сами думают. — Аюур закашлялся, брызгая слюной.

— Я за Лхаму решать не могу, — ответил Дашдамба, а сам подумал: «Мало того что батрачкой сделали дочь, так теперь опозорить хотят на всю округу».

— Дашдамба, дорогой! Ты человек умный, с понятием. Зять твой и в самом деле совершил подлое дело. Подумать только! Господин ему так доверял, а он обобрал его, как только тот умер, все сундуки перерыл, деньги взял, ценности. Конечно, по молодости и оступиться можно. Из жалости к его матери я все сделал, чтобы его спасти и вымолить высочайшее помилование. Сколько денег на это потратил — не помогло. Чему быть, того не миновать. Такая, видно, судьба, — и Аюур зашептал молитву. Он хотел внушить Дашдамбе, что напрасно ждет Лхама возвращения мужа.

«Правда ли, что Батбаяр совершил преступление? Ведь он никогда не был жадным. Но власть давно сменилась, а он все не возвращается. Может, и в самом деле нет его в живых? Как измучились Лхама и его мать!»

— Уж очень вы торопитесь делить добро. Может, повременить, посмотреть, что будет? А, Аюур-гуай?

— Я давно интересуюсь этой новой народной властью. Слушаю, что о ней говорят люди. Ничего хорошего… Покойный господин приблизил меня к себе, ключи от казны доверил. Мне до сих пор завидуют, очернить хотят. Сплетников ведь много. Вот о чем я думаю, — тихо произнес Аюур, и на лице его отразилось страдание, смешанное со злобой. «Нажился за счет господского добра, набил полные погреба, а теперь боится, что новая власть его трясти начнет. Не спит, не ест — совсем отощал. Если взять на себя часть его имущества, неизвестно, чем это потом кончится».