До встречи с подозреваемым он почему-то представлялся мне серым, забитым, малоразвитым и неразговорчивым. Но, вслушиваясь в его ответы, я убеждался, что перед нами достаточно общительный и даже словоохотливый красноармеец.

Дыбенко поинтересовался его жизнью до войны, родными, как оказался на оккупированной территории, когда призван в армию, где начинал военную службу, когда прибыл в дивизию.

Беседа была тихой, спокойной, будто ее вели знакомые, встретившиеся после долгого расставания. Незаметно Дыбенко перешел к обстоятельствам ранения. Он все детальней и строже уточнял, как боец ушел из подразделения, какой дорогой следовал, где его настиг обстрел и где укрывался он от огня противника.

По нашей просьбе командование полка предоставило примерную схему минометного и артиллерийского обстрелов, [14] произведенных немцами, с указанием времени и приблизительного размера обстрелянных площадей.

Я внимательно следил за тем, что показывал подозреваемый, и все больше и больше убеждался в расхождении его показаний с данными командования. На лице Дыбенко тоже можно было прочесть, что и он видит это несходство, но делает вид, что не замечает его, и продолжал задавать уточняющие вопросы:

— Вы и раньше ходили за куревом этим же путем?

— Да, разов десять, и всегда одной тропой.

— Может, на этот раз сбились с пути?

— Нет.

— Когда вас ранило, вы возвращались той же дорогой?

— Да. Хоть было очень больно и я страшно перепугался, но я хорошо знал только эту дорогу и ею возвращался к себе.

— Почему вы не пошли сразу в санитарную роту или в медсанбат, который был по пути?

— Растерялся.

— Когда вас ранило, вы стояли, лежали, сидели?

— Я упал на землю.

— Вы помните положение вашей правой руки?

Вопрос следователя меня удивил. Неужели под огнем противника, когда кажется, что каждый снаряд направлен в тебя, и только в тебя, и ты, шлепнувшись на землю, стараешься втиснуться в нее, слиться с нею, можно запомнить в каком положении была твоя рука или нога?

Если бы так спросили у меня, я не смог бы ответить. А ведь не раз приходилось бывать в такой ситуации... Осторожно решил вмешаться и отвести вопрос как неправоправный. Но допрашиваемый опередил меня и торопливо ответил:

— Помню... Левой рукой я закрыл голову, а правая была вот так откинута. — И он показал, в каком положении была рука.

Тут уже я вскочил со стула, готовый сказать, что он врет... Но Дыбенко тревожно посмотрел на меня, вероятно поняв мое намерение, и, ничем не выражая свое отношение к ответу бойца, спокойно спросил его:

— Как чувствуете себя сейчас, голова не кружится?

— Сейчас стало легче, прошла слабость, правда, ломит руку. Думаю, скоро вернусь в часть и еще повоюю! [15]

— Как же вы будете воевать без пальцев, да еще правой руки? — задал вопрос Николай Григорьевич.

Допрашиваемый, умолчав о том, что он левша, ответил:

— Могу же я служить в медсанбате или в запасном полку?

Дыбенко поднялся, сунул свои записи в планшет и, обращаясь к раненому, спросил:

— А что, если мы с вами пройдем по той же дороге и осмотрим место, где вас ранило?.. Вам не будет тяжело?

— Когда? — растерянно спросил тот.

— Сейчас, прямо сейчас...

Я всматривался в лицо красноармейца и думая, что от его решения пойти или не пойти будет зависеть многое. Он ведь не мог не понимать, к чему клонит следователь и что мы подозреваем его в тяжком преступлении. Почему же с его стороны только легкая растерянность и нет ни слова защиты или возмущения, ни одного вопроса, никакой тревоги? А может, потому и не возмущается, что уверен в своей невиновности и не допускает даже мысли, что кто-то может думать по-другому...

Какой все-таки будет ответ?

— Не возражаю, — согласился боец, — в землянке душно, я с удовольствием пойду на воздух, только позвольте закурить.

Для осмотра места происшествия командование медсанбата выделило четырех понятых — трех красноармейцев и одного командира. Ночь была лунная, теплая и тихая, без обстрела с вражеской стороны. На позициях то и дело вспыхивали ракеты — одни гасли мгновенно, другие висели в небе подолгу, будто фонари. Когда мы вышли к месту происшествия, Дыбенко попросил подозреваемого:

— Постарайтесь показать, как можно точней, то место, где вас ранило.

Тот остановился, стараясь, вероятно, припомнить, а затем сказал:

— Я был очень перепуган, фрицы лупили здорово, но кажется, что вот здесь, — и он показал на пространство между двумя кустами.

Дыбенко, присвечивая фонариком, долго осматривал кусты, освещал каждую ветку, свежую поросль травы, потом снова обратился к раненому:

— Вы уверены, что именно здесь? [16]

— Да, теперь уверен.

Николай Григорьевич снова полез в кусты. Я понимал, что он искал. Но ни одной срубленной осколками веточки, ни одной царапинки на коре растений он не обнаружил. А осколок от мины один-одинешенек не летает...

В четвертом часу, когда колыхался уже молочный рассвет, мы вернулись в медсанбат. Дыбенко составил протокол осмотра места происшествия, вычертил схемы и, когда его подписали понятые и подозреваемый, сказал:

— Теперь можете идти отдыхать.

Красноармеец дождался, когда ушли понятые, спросил хмуро:

— Значит, вы думаете, что я себя сам?

— Подозреваем, — ответил Дыбенко.

— Нехорошо, — сказал он и ушел, сгорбившись, усталой походкой.

— Ваше мнение? — спросил я у Николая Григорьевича.

— Рано делать выводы. Надо еще проверить, не пропадали ли топоры у саперов, а у разведчиков — тесаки.

— Значит, вы думаете, что он членовредитель?

— В этом почти уверен, но не уверен, сумеем ли мы изобличить его.

— А если ошибка?

— Извинимся, он парень толковый, поймет нас...

— Почему вы задали ему вопрос о положении рук? Разве это можно запомнить в такой момент?

— Потому и задал, что такого действительно запомнить нельзя, а вот придумать — можно. Но для чего он придумал, следует разобраться.

— Может, пригласим судебно-медицинского эксперта?

Дыбенко, подумав, ответил:

— После проведения повторного осмотра места происшествия. Ночью мы могли многого не заметить. Ведь должны остаться какие-то следы, если он сделал это сам.

С момента ранения не прошло еще и суток. Ночь в таком случае — не очень удачный союзник следователя. Днем все сподручнее, тем более что погода стояла солнечная, сухая, и если следы были, они сохранятся. Условились — следователь с понятыми, сославшись на недостаточность ночного осмотра места происшествия из-за темноты, произведут его повторно днем, а я проверю в подразделениях, не пропадали ли топоры, тесаки или малые [17] саперные лопатки. Часов в восемь начальник штаба полка сообщил: «Старшины подразделений тщательно проверили наличие топоров, тесаков и лопат. Пропажи нет».

Утром прибыл в медсанбат А. М. Петровский. Поинтересовавшись, как идет расследование, пригласил позавтракать. Я работал всю ночь и охотно принял его приглашение. В землянку, расположенную возле кухни, нам принесли котелок с чаем, две алюминиевые кружки и кашу. Уже заканчивая завтрак, мы услышали перебранку. Повар ругал молоденькую санитарку за то, что та «без спроса хватает его топорик и черт знает куда задевала», а она сердито доказывала, что не видела никакого топорика.

Я подозвал повара к себе:

— О каком топорике идет речь?

— Пустяшное дело, — смутился кашевар, — мы сами, товарищ командир, разберемся. Я ей надеру хвост, дивчина станет поаккуратней...

Вмешался Петровский:

— Отвечайте на вопросы прокурора дивизии.

— Господи, топор как топор, маленький, сподручный колоть лучину на распалку или что подтесать. Подобрал я его во время наступления в каком-то дворе.

— Острый?

— Очень, я все время подтачивал. Вчера кинулся лущить лучину — нет его.

— А когда вы последний раз видели его?

— Вчера утром. А перед обедом не обратил внимания: не нужен он был мне...

В моих записях значилось: «К. ходил за табаком между 11 и 12 часами».

Повар описал приметы топорика: топорище березовое, с двумя сучками и остатками коры.

— Где вы держали его — на виду или прятали?

— От кого мне прятать? Всегда держал на виду.

Мы еще завтракали, когда вернулся Дыбенко и, не говоря ни слова, осторожно, поддерживая двумя пальцами, положил перед нами топорик — топорище березовое, у основания два сучка и остатки коры, на лезвии — следы запекшейся крови.

— Нашли в кустах, — пояснил следователь, — метрах в двухстах от того места, которое осматривали ночью.

— Да-а-а, — протянул изумленно полковой комиссар. — А я все еще не верил... [18]

— Мы уже знаем, кому он принадлежал, — сказал я и протянул Николаю Григорьевичу протокол допроса повара.

Дыбенко прочел его и еще раз посмотрел на топорик:

— Тот самый. Но для верности все же надо провести опознание. Только для этого надо иметь несколько таких топориков. А где их взять?

— Это еще зачем? — удивился комиссар. — Позовем повара — он и подтвердит...

— Для обвинения этого недостаточно,—возразил я. — Подсудимый на суде может в таком случае заявить, что сомневается в точности показаний повара. Ведь топор всего один, других-то повару не показывали. А вот когда мы покажем повару в присутствии понятых полдесятка или десяток таких топориков и он разыщет, узнает именно свой, совсем другое дело. И у нас будет уверенность, что мы не ошиблись, и у суда твердое доказательство. Когда речь идет о привлечении человека к уголовной ответственности, мы обязаны сделать так, чтобы никаких «но» не было, чтобы советский закон был соблюден полностью.

А. М. Петровский шутливо поднял руки:

— Сдаюсь, товарищи, сдаюсь. Вы законы, конечно, лучше знаете. Помогу вам достать топорики. Они есть у саперов.

Повар и санитарка из девяти предъявленных им для опознания топориков безошибочно указали на принесенный Дыбенко.

Чтобы лучше узнать подозреваемого в членовредительстве бойца, или, как говорят юристы, «глубже изучить личность подследственного», я приказал следователю военюристу 3 ранга М. А. Кулешову отправиться в запасной полк и допросить тех, кто хорошо знал красноармейца К. Михаил Азарович Кулешов — кадровый военный следователь, опытный юрист, и ему не требовалось разъяснять, какие данные нас интересуют.