Анна понимала далеко не все. Ей представлялось что-то громадное, черное, иногда вспыхивающее белым светом и тогда горячее и грозное. Было прекрасно, пренебрегая опасностью, укрощать этого хищника, и Тоник умел делать это, потому что он, ее Тоник, силен и смел.

Тоник был действительно сильный парень. Когда он обнимал Анну за талию в овражке Еврейских Печей, можно было спокойно опереться о его руку, она никогда не слабела. Губы у него были крепкими, и его слово твердым, будь это «да» или «нет».

— Ты меня любишь, Тоничек? — ластилась к нему Анна.

— Да, — говорил он, спокойно глядя ей в глаза.

— Хорошо жить на свете, верно?

— А ты как думаешь?

— Хорошо! Куда лучше, чем раньше.

— Это верно, что лучше. Но еще не хорошо. — Он задумывался. — А почему ты думаешь, что нам стало лучше жить, Анечка?

— Ну, потому, что мы любим друг друга.

Но у Тоника был другой ход мыслей, и его «мы» было гораздо шире.

— Нам живется лучше, — говорил он, — потому что этого добились товарищи, которые жили до нас. Кое-что сделали и мы сами. Но надо завоевать еще больше для себя и для тех, кто будет жить после нас.

— Да? — удивлялась Анна и, прижавшись к Тонику, заглядывала ему в глаза.

В сумерках, а иногда уже ночью, они возвращались в город. В обнимку, медленной походкой влюбленных, которым не хочется расставаться, они шли мимо расположенных в шахматном порядке маленьких садиков с крохотными грядками и миниатюрными заборчиками, за которыми семьи почтальонов и банковских рассыльных с детским увлечением играют в собственное сельское хозяйство; они шли мимо огромной мусорной свалки, куда по утрам вереницы автомашин свозят золу, кухонные отбросы и вычесанные волосы чуть не со всего города. На этой свалке всегда что-нибудь тлело, распространяя едкий серо-желтый дым.

Однажды вечером они встретили чернобородого человека со шрамом, которого Анна видела на вечере в Народном доме. Он шел с сыном депутата, студентом Ярдой Яндаком. Тоник и Анна в сумерках не сразу узнали их, а когда приблизились к ним, Анна хотела отстраниться от Тоника, но он удержал ее немного сердито, словно говоря: «Зачем это? Не думаешь ли ты, что я стесняюсь нашей любви?»

— Честь труду! — приветствовал их Плецитый, и в его колючих глазах на обезображенном шрамом лице мелькнула неприятная, пренебрежительная улыбка, которая словно говорила: «И в такие дни ты тратишь время на любовь?»

— Честь труду! — мягко произнес Ярда Яндак, не сводя голубых глаз с Анны, пока парочка не прошла мимо них.

Анна покраснела. Ярда словно погладил ее взглядом по лицу и волосам, и в этой ласке было робкое обожание. У Анны мелькнуло смутное воспоминание о комнате Честмира Рубеша.

Встреченные товарищи исчезли в полутьме, а влюбленные еще долго молчали. Рука Тоника непроизвольно оставила талию Анны, он нахмурился. Что это за усмешки со стороны Плецитого? Разве он, Тоник, пренебрегает своими обязанностями? Разве он так много времени проводит с Анной? Разве не говорит он часто, прощаясь с ней в подъезде дома на Вацлавской площади: «Завтра я не приду, завтра у меня собрание актива, а послезавтра спортивный кружок. Значит, в четверг, Анечка… э-э, нет, в четверг профсоюзное собрание».

Руки Тоника и Анны снова нашли друг друга только на светлой улице предместья, близ конечной остановки трамвая. В вагоне на передней площадке, за спиной вожатого, он опять глядел ей в глаза, и они стояли, тесно прижавшись друг к другу.

— То-ни-чек! — беззвучно повторяла Анна, радуясь, что ему понятны эти немые звуки. Пустой трамвай, дребезжа, мчался по безлюдным улицам к центру.

В подъезде дома Рубешей Тоник, целуя Анну на прощанье, сказал:

— Завтра у меня пленум. Послезавтра суббота — значит, собрание марксистского общества… Постой-ка, не хочешь ли ты пойти со мной? Будут интересные споры. Мы собираемся в садовом павильоне Народного дома.

Конечно, Анна хочет! Она сумеет уйти из дому, на нее теперь уже не действуют ледяные взгляды хозяйки.

— Я приду. Покойной ночи, Тоничек!

— Покойной ночи, Анна. Приходи!

Но в субботу Анна не попала в Народный дом. В Прагу из Черновиц приехали какие-то родственники Рубеша, румын с женой. Они поселились в отеле «Черный конь», и было видно, что архитектор очень заинтересован в них. Еще в середине недели Рубеши приглашали их ужинать, и Дадла специально для этого случая купила Анне черную блузку и белый фартучек и повязала ей волосы белой лептой. А в субботу румыны пригласили Рубешей на ужин к себе, в «Черный конь». Хозяйка старательно готовилась к этому визиту и долго советовалась с Дадлой, как одеться понаряднее, но так, чтобы и траур соблюсти. Днем она послала Анну к сестре, живущей у Денисова вокзала, от которой надо было принести какую-то картонку.

Анна снимала передник и спускала засученные рукава, когда в кухню вбежала чем-то взволнованная барышня Дадла. Она оставила дверь полуоткрытой, чтобы во-время заметить, если кто-нибудь войдет. Когда мамаша заглянула в кухню, Дадла, вертясь перед зеркальцем, сказала Анне так, словно они разговаривают о стирке:

— А манжеты вы тоже простирните в мыльной воде…

Потом мамаша ушла, и тогда барышня дала Анне письмо и деньги на трамвай и попросила после Денисова вокзала тотчас же отвезти это письмо на Винограды. Адрес написан на конверте, надо подняться на второй этаж, вторая дверь направо, и спросить инженера Рудольфа Фабиана. В общем, на конверте все указано. А вот еще записочка: на обратном пути купить в гастрономии Липперта на Пршикопе три бутылки вина го-сотерн, дичи и колбасы ассорти высшего сорта на тридцать крон, масла и сыра. Вот еще крона — на случай, если Анне придется ехать с пересадкой. Покупки пусть пока спрячет в уголке около погреба. И живей, живей, чтобы никто не заметил задержки!

Анна вышла из дома с намерением точно выполнить все поручения. Она, правда, сомневалась, что этот Фабиан — инженер, потому что Маня говорила, что он актер из кабаре, но Анне все это было безразлично, — она радовалась, что вечером ее не станут задерживать дома и можно будет встретиться с Тоником.

Получив у хозяйкиной сестры большую картонку, Анна села в трамвай и поехала на Винограды. Проехав три остановки, она вдруг увидела на улице Тоника.

— Тоничек! — крикнула она.

Он не слышал, и Анна, высунувшись, замахала рукой и закричала громче:

— Тоничек, Тоничек!

Тоник обернулся и просиял. Он был в пиджаке поверх синей спецовки, а на голове у него была старенькая кепка. По субботам его смена на заводе кончалась в четыре часа, и он уже шел с работы.

Тоник тотчас повернулся и поспешил вслед трамваю. Анна выскочила на остановке и побежала ему навстречу. Они пожали друг другу руки и улыбнулись. Анна рассказала о полученном поручении, Тоник взглянул на адрес и сказал, что проводит туда Анну. Они снова сели в трамвай, поехали мимо музея на Винограды, вышли на следующей остановке и пошли по тихой Бальбиновой улице, круто поднимающейся в гору. В нескольких десятках шагов от них мальчишка из лавки, худенький, в грязном белом халате, тащил тележку, груженную плоскими ящичками, видимо с копченой рыбой. Тележка была тяжело нагружена, штабель ящичков, обвязанных веревкой, высился над головой мальчика. Колеса тележки медленно катились по брусчатке мостовой, и видно было, что мальчуган выбивается из сил.

— Бессовестные эксплуататоры! — нахмурился Тоник. — Погоди-ка, я ему помогу.

И он поспешил вперед. В этот момент силы мальчика иссякли, а может быть, он споткнулся и выпустил поручни. Передок тележки стукнулся о землю, и ящики с грохотом посыпались на мостовую. Два господина с дамой, проходившие мимо, разразились хохотом. Красный от напряжения и испуга, мальчик обернулся в их сторону и тоже засмеялся, явно от растерянности. Из соседней лавчонки выбежал плотный мужчина в черном сатиновом халате и с карандашом за ухом. Он подскочил к мальчику и размахнулся. Раздалась оплеуха, за ней другая. Мальчик пошатнулся и, отброшенный к колесу тележки, закрыл лицо руками. Лавочник ударил его ногой в спину.

— Собирай ящики, паскуда! — крикнул он на всю улицу.

Тоник, который был уже недалеко, передернул плечами. В несколько прыжков он очутился перед лавочником и отвесил ему две пощечины.

— Вот тебе, буржуйская свинья!

Губы и подбородок лавочника окрасились кровью. Крепкая рабочая рука Тоника была тяжела, она привыкла иметь дело с железом. Лавочник вытаращил глаза на Тоника, и было видно, что его удивление сильнее боли.

Два господина и дама, которые смеялись над мальчиком, подошли ближе. С другой стороны улицы к месту происшествия устремилось еще несколько зевак. Анна не успела опомниться, как вокруг тележки собралась толпа. Был слышен возбужденный спор и голос Тоника. Лавочник, прижимая платок к носу, нагнулся за упавшим карандашом и снова сунул его за ухо.

Анна подбежала к месту происшествия, но протолкаться к Тонику уже не смогла. Она видела, что перед ним стоит пожилой, гладко выбритый человек в светлом клетчатом костюме и роговых очках, делавших его похожим на китайского мандарина.

— Хорошо, — говорил он Тонику, — но разве можно на жестокость отвечать еще большей жестокостью? Поглядите, как вы его окровавили! Так нельзя себя вести в нашей молодой республике. Демократия несовместима с жестокостью!

— Плюю я на демократию, которая разрешает эксплуатировать и мучить детей! — крикнул Тоник.

После такого ответа настроение толпы сразу изменилось.

— Это что ж такое, он оскорбляет республику? — нервно воскликнул молодой человек с портфелем подмышкой.

— Неслыханная наглость! — рассердился старичок, раньше державшийся в стороне, и протолкался поближе.

— А, вот он что за птица! — сказал господин в светлом клетчатом костюме. — Вы, наверное, большевик?