Пепик произвел радикальный переворот в области колыбелестроения. Революция в механизме повлекла за собой и революцию в форме. В Пепикову колыбель достаточно было ткнуть пальцем, как ребенок начинал качаться. Он качался пять минут, качался десять, наконец, засыпал, и мать могла спокойно заняться делами. Таковы были огромные преимущества вертикального укачивания по сравнению с укачиванием горизонтальным.

И вот Пепик вступил в переговоры с местной кассой о предоставлении ему кредита. Правление направило к Чермакам трех экспертов с поручением осмотреть изобретение и дать свой отзыв. Они явились однажды около полудня. Пан архитектор Коуделка ткнул пальцем в колыбель, с минуту наблюдал, как она подпрыгивала, и сказал: «Гм, качается!» Пан Шантрох, мельник и владелец ткацкой фабрики, остановил движение колыбели, в свою очередь толкнул ее и подтвердил: «Ну да, качается. Здорово!» А пан Водварка, торговец галантереей, человек солидный и рассудительный, отер рукавом затуманившийся никелированный стояк и осведомился: «А почем собираетесь продавать?»

Старый Чермак, прервав работу, с любопытством взирал на переговоры комиссии с сыном, а у печки прижимала к сердцу фартук взволнованная мать.

На очередное заседание правления городской кассы был приглашен и Пепик. Он обратился с речью к господам, сидевшим за длинным столом. В этой речи детально, как настоящий коммерсант, Пепик изложил свою калькуляцию, метод и планы.

Само собой разумеется, что изобретатель начал с упоминания об исключительно важном значении в человеческой жизни колыбели и гроба, не упустив случая процитировать при этом стихи Коллара, и сразу же перешел к делу:

— Господа, я прошу вас предоставить мне во временное пользование тридцать тысяч крон. Не на производство, — даю слово, что кредит на него в любую сумму, я повторяю: в любую сумму — и не ошибусь при этом, — я получу в ближайшее время и, возможно, даже от кого-нибудь из вас, если вы пожелаете вступить со мною в деловые отношения. Деньги, за которыми я обращаюсь к вам, нужны мне на несколько поездок и на рекламы. Позвольте же, глубокоуважаемые господа, изложить вам мой план.

Я решил вручить свою судьбу повивальным бабкам.

Мой план совершенно оригинален, и, поверьте, я утверждаю это без всякого самохвальства. Оригинальность его заключается не столько в изобретении колыбелей нового типа, сколько в способе, которым я хочу пустить их в продажу. Я решил отказаться от всякого посредничества, которое только излишне удорожает товары, и работать исключительно с повитухами! Вы, конечно, знаете, господа, что жизненный путь этого сословия не усыпан розами, и они не откажутся заработать лишнюю крону.

Так вот, господа, деньги мне нужны прежде всего на проспекты и почтовые расходы. Я напечатаю листовки с изображением и описанием своих колыбелек и разошлю их всем повитухам Австро-Венгерской державы. Я предлагаю этим женщинам пять крон с каждой проданной колыбели. Нечего сомневаться, что каждая бабка постарается продать их побольше. А стоит ли напоминать о том, что именно повивальная бабка — советчица матерей в самых интимных обстоятельствах, способствующая, как говорится, появлению ребенка на свет и знающая о ребенке за недели и даже за месяцы до его рождения; именно она имеет наибольшие возможности для распространения этого товара, да, господа, она имеет возможности бесконечно большие, чем расчетливый холодный торговец, равнодушный к семейной жизни, или действующий наобум коммивояжер.

А теперь, почтенные господа, позвольте мне вас кое о чем спросить. Итак, я сконструировал три типа колыбелей. Первый — для беднейших слоев населения за сорок пять крон, второй — для средних за шестьдесят и, наконец, колыбельку «люкс» с никелированным стояком — за сто крон. Не сочтете ли вы эти цены вздутыми?

— Напротив, — сказал пан Краус, слесарь, который изготовил для Пепика эту виселичку с колыбелью и, следовательно, разбирался в деле.

— Тогда позвольте задать вам еще один вопрос, — продолжал Пепик. — Считаете ли вы правдоподобным, что каждая повитуха, — не забудьте при этом об их многочисленной клиентуре в больших городах и о том, что мы стоим вне конкуренции, — продаст в год в среднем по сто колыбелей?

Почтенные господа, сознавая ответственность, молчали. Наконец, пан почтмейстер, он же владелец кирпичного завода, Патка сказал:

— Пожалуй, это возможно.

— Определенно, — подхватил Пепик и продолжал: — Итак, господа, на одной колыбели самого низшего сорта я выколочу чистоганом десять крон, на колыбели среднего типа — пятнадцать, на типе «люкс» — двадцать пять. Я предлагаю вам абсолютно точную калькуляцию, и знатоки подтвердят, что она совершенно реальна. А ведь я не принимаю во внимание того, что при массовом производстве расходы значительно снизятся и прибыль будет соответственно выше! Допустим даже, что спрос будет только на самые дешевые колыбели, по десять крон прибыли на каждой. Что же получается? Я просмотрел списки опытных повивальных бабок Австро-Венгерской державы, что ж, господа, предположим худший результат и будем рассчитывать только на опытных повивальных бабок; их всего сорок тысяч. Положим, что каждая из них продаст в год сто колыбелей, это составит четыре миллиона колыбелей. Пусть, как сказано, на каждой колыбели я выручу чистых десять крон. Господа, — повысил Пепик голос, — это составит в год сорок миллионов крон!

У господ глаза вылезли из орбит. Пепик выдержал продолжительную паузу, чтобы они подольше остались в этом положении. Но вот господа очнулись, взглянули друг на друга и расхохотались.

— Ну, может быть, немного скинем прибыль-то, — предложил торговец скобяными изделиями пан Ржегачек.

— Вы смеетесь, господа, — в голосе Пепика слышался упрек. — А я не смеюсь. Я принимаю во внимание самые неблагоприятные обстоятельства. Ну что ж, хорошо, пан Ржегачек, прикинем иначе. Я не стану утверждать, что каждая бабка может продать сто, пятьдесят или хотя бы двадцать колыбелей. Будем рассчитывать на то, что каждая опытная повивальная бабка продаст в год всего по десять колыбелей. — Пепик опять сделал паузу.

— Вот это, пожалуй, более вероятно, — решил пан архитектор Коуделка.

— И в таком случае, — опять повысил голос Пепик, — я заработаю в год четыре миллиона крон!..

Наступило молчание. И Пепик опять постарался, чтобы оно продлилось. А потом он воодушевился до того, что начал рубить рукой воздух:

— Ладно, пан архитектор и пан Ржегачек, я пойду даже на абсурд, на совершеннейшую глупость. Я предположу, что каждая бабка продаст только по пяти колыбелей… Но и в таком случае я получу все-таки два миллиона чистой прибыли. Я готов даже предположить, что каждая из них продаст по одной-единственной колыбели, и тогда я заработаю четыреста тысяч крон. И если только каждая вторая, каждая вторая из них продаст по одной-единственной колыбели — ну не глупость ли это? (Пепик забыл, что он находится перед досточтимым правлением, а не «В раю») — но даже и в этом случае я заработаю чистых двести тысяч крон в год!

Правление городской кредитной кассы безмолвствовало.

— А теперь, господа, позвольте мне задать вам последний вопрос, — совсем уже спокойно проговорил Пепик. — Можете ли вы теперь с полной уверенностью, без всякого риска, ссудить мне тридцать тысяч крон, необходимых для разъездов, проспектов и почтовых расходов?

После ухода Пепика господа согласились, что они могут дать ему деньги с полной уверенностью и без всякого риска.

Соответствующий вексель был подписан, и Пепик принялся за работу.

Прежде всего он отправился в Берлин. Много радости доставили ему здесь гостиницы с женской прислугой. Посетил Пепик и канцелярию металлургического завода Сименс и Гальске, где получил информацию о стоимости подрядов на колыбельки. Оказалось, что Сименс и Гальске брали дешевле Крауса на целых 4 кроны 60 геллеров со штуки, и Пепик, даже при самом осторожном подсчете, а именно, исходя из того, что каждая повитуха продаст в год всего-навсего десять колыбелек, помножил утром в номере 10 колыбелей на 40 000 повитух, а потом еще на 4 кроны 60 геллеров и таким образом легко высчитал, что его годовой доход превысит 1 840 000 крон, а поэтому ничего особенного не случится, если он потратит в Берлине несколькими марками больше, чем предполагалось. С немецким же производством он считал себя связанным лишь до тех пор, пока не будет построена собственная фабрика, хорошенькое местечко для которой он уже облюбовал на Изере близ Бытоухова.

Возвратившись на родину, Пепик немедленно обзавелся адресами акушерок Габсбургской империи и принялся за сочинение высокого по мысли и коммерчески целеустремленного проспекта. Вот тут-то пришлось ему попотеть! Готовый проспект Пепик послал в Прагу, чтобы в Берлитцовой школе его перевели на все двенадцать языков населяющих Габсбургскую империю народов, не исключая и еврейского. В типографии проспект размножили, и работа закипела.

Это было чудесное время.

Пан Гоуса, хозяин трактира «В раю», предоставил Пепику помещение рядом с буфетом. За министерское жалование Пепик нанял двух своих дружков, а веселая черноглазая немка помогала им добровольно. Пол в комнатушке был завален кипами проспектов и конвертов, столы — марками. Молодые люди складывали проспекты, вкладывали их в конверты, наклеивали марки, надписывали адреса, шутили и целовались. Много было тогда выпито вина и выкурено египетских папирос первого сорта. Гретель всласть полакомилась и пирожными с кремом и маринованными угрями. Далеко за полночь раздавались из каморки веселые песни и смех. О, то было лучшее время промышленного расцвета Пепика! В отчаянии был только пан почтмейстер, он же владелец кирпичного завода, Патка. Пепик и его друзья непрерывно таскали к нему бельевые корзины, полные писем, и всякий раз Патка швырял в угол длинную трубку и кричал: