4

Давид Исаевич рьяно принялся за стряпню. Леонтик ловко подхватил с кухонной лавки ведра и, звеня ими, помчался за водой к колонке, а вернувшись, с легкостью поставил их на место полнехонькими, не пролив ни капельки. Видя, как сын неуклюже, но с охотою чистит картошку и лук, выслушав его рассказ о своем житье-бытье, одобренный изрядной долей юмора, Давид Исаевич почувствовал, что настроение немного улучшилось. В нынешний свой приезд он застал Леонтия именно таким, каким всегда хотел видеть: бодрым, сильным, целеустремленным, несмотря на невзгоды и трудности, обрушившиеся на него с болезнью бабушки. А скорее всего, благодаря им он и переменился, подтянулся. Испытания закаляют.

Умилило Давида Исаевича и то, как брился сын. Щеки и подбородок Леонтия отполированы до блеска, а он все не унимался, вылизывал их жужжащими, шумными лезвиями электробритвы. «Наверно, у парня свидание», — подумал Давид Исаевич. Эта мысль его обрадовала. Пора. В его возрасте сам он уже был отцом с солидным стажем.

Четверть века тому назад он впервые привел сюда домой Дусю — представить родителям. Жутко хотелось, чтоб она им понравилась, его избранница. Мама тогда подала на стол деликатес — темные медовые пряники и какао в татарских пиалах с золочеными ободками. Полакомившись и простодушно похвалив угощение, Дуся вызвалась прибрать чашки. Мама рассердилась поначалу, но уступила. А вечером, перед сном, осторожно взгрустнула:

— Гостья-то, между прочим, нечисто вымыла посуду.

Чудачка, разве имело это для Давида Исаевича какое-то значение?

— Крупная очень, — выждав немного, вздохнула мама. — Руки большие.

Отвечал Давид, что милее рук не может быть на свете. А рост? В нем ли дело? Главное — душа. Впрочем, все равно он уже не в состоянии отказаться от Дуси.

— Может, хватит дискутировать? — вмешался отец. — Давайте спать.

— Все пустить на произвол судьбы? — с некоторым удивлением возразила мама.

— Оставь его, Хайчик, — так он ласково называл жену. — Видишь, жених слушает тебя, как завыванье позавчерашнего ветра. Зачем напрасная трата времени? Наследник глух к твоим речам.

— Нет, он внимательно слушает и все слышит. Он ведь упрямый.

— Все влюбленные — упрямцы. Спасибо на том, что хоть показал нам свою невесту.

— С бедой надо переночевать, тогда станет легче, — едва слышно проговорила мать. — Поди знай, кто тебе оплеуху даст. Вот тебе, Егудо, первая русская невестка в нашей семье…

— Первая — не последняя.

Давид сжал зубы и залез под байковое одеяло. Он понял, что не обрадовал родителей. Он долго не мог заснуть в эту ночь. Вдруг неожиданно раздался голос мамы.

— А знаешь, это даже великолепно, что она на голову выше тебя, Додик, — произнесла мать, не называя Дусю по имени. — Есть тут один большой плюс: дети не будут карликами.

— Нашла все же рациональное зерно, — сказал сын.

— Не смейся, кто же отрицает наследственность? — возразила мать, взглянув ему прямо в лицо. — Когда мне сватали женихов, я мелкоту с ходу браковала. Ради вас, будущих. Достаточно, что сама лилипутка.

— Вокруг тебя что — ухажеры табунами ходили?

— Во всяком случае, хватало. Папа тебе подтвердит.

Отец снял очки, кашлянул и приподнялся на кровати. Давиду стало ясно, как сильно был потрясен отец появлением в их доме Дуси.

— Подводишь меня, — упрекнула его мама. — Сын еще подумает, что хвастаю. Пророни словечко.

Потрогав маленькие усы, отец произнес:

— Верь, Додя. Мама никогда не врет. Мне просто ужасно повезло. А то, как и прочим, могла б устроить от ворот поворот.

«Обстановка вроде разрядилась. Может, с Дусей еще все образуется», — подумал юноша.

Давид ощутил, как разом ему стало тепло и тиски, сжимавшие его до сей минуты, отпустили. Он повернулся на правый бок и прикрыл глаза. Нет, никогда после он не будет кусать ногти, не проклянет судьбу за то, что свела его с Дусей. Но минуты, когда ему было больно за родителей, за их преждевременные морщины, у него впоследствии появлялись, хотя мать его каждый раз утешала: «Не жалей, ни о чем не жалей». Такое было завещание деда, имя которого Давид унаследовал. Тот дед, резник Борух-Давид-Айзик с прозвищем Мятежник, ибо в нем действительно вечно кипела кровь, упорно толковал дочери, что лучше сожалеть о том, что сделано, чем о том, что не сделано. Много воды утекло с тех пор, пока Давид смог осмыслить истинную цену страданий, которые он причинил родителям после их первого знакомства с будущей невесткой. Но пока он был доволен. Ему, Давиду, хорошо, значит, и всем должно быть хорошо. Не может быть худо отцу и матери, если ему, Давиду, хорошо. Что же касается предрассудков, то он, Давид, знает лишь одно: от них надо отказаться. Так, как это делает он. Давиду показалось, что родители задремали, но вдруг вновь услышал голос мамы.

— Додик, слышишь? Была в нашем местечке у богатея дочь. Красавица писаная — на всем белом свете такой не сыщешь. Но дура ужасная. Кожевник ни в коем разе не хотел верить, что его голубка, его ангелочек — пень пеньком. Себя уговорить можно в чем хочешь, сладить с самим собою, в общем, не проблема. Но ты себе представляешь, что произошло, когда отец увидел у своей подросшей единственной наследницы огромные ослиные уши? Закручинился богач, загоревал: толста мошна, да некому завещать. По ветру пустит капиталы распрекрасное чадо. Внуков бы башковитых. Но как их заполучить? Надо непременно найти зятя, хоть из-под земли достать. В прежние времена деньги могли все. Если они есть, можно было и на небо влезть. Разослал во все концы сватов неугомонных. Заказ они выполнили. Нашли-таки. Родословная — лучше не придумаешь. Правда, голь. Зато умница — высший сорт. Единственная загвоздка: уродлив, хуже смерти безобразен. Жуть. Посмотришь на него, в обморок свалишься. Призадумался денежный мешок. Ладно, невесту как-нибудь уломает, приневолит. А дальше? Допустим, дети пойдут в дочь — это нежелательно. А если в него? Это терпимо. Было бы идеально, если бы от нее дети унаследовали обличье, а от него — ум. Не дай бог наоборот, — мать вытерла ладошкой уголки губ. — Иди знай, что тебя впереди ждет. Внуки получились все как на подбор, умом — в мамашу, внешностью — в отца. Так-то. Слушайся, Додя, сердца и никогда не хитри. Перемелется, мука будет.

Вот что вспомнил Давид Исаевич, глядя на бреющегося сына.

— Надолго уходишь? — спросил он сына.

— Нет, прямо с демонстрации домой, — отозвался Леонтий, как показалось отцу, немного в замешательстве.

— Отчего же? Гуляй.

— Бабушку надо навестить.

Не стал Давид Исаевич его смущать. Взглянул на будильник и, морща лоб, направился к керогазу, взглянуть на судака, варившегося на медленном огне.

Из дому отец и сын вышли вместе. Сумку с продуктами для передачи в больницу нес Леонтий. Ему можно было воспользоваться кратчайшей дорогой, чтобы дойти до места сбора студентов, — прямо с Привольного переулка пересечь улицу Калинина, свернуть на Кирпично-заводскую, взять немного влево, а дальше прямиком до самого здания техникума, — но он пошел по Вишневской, чтобы помочь папе. Давид Исаевич набил снедью до отказа старенькую, видавшую виды, но очень удобную кошелку, с которой мама не расставалась долгие годы и таскала ее с собою повсюду — и на работу, и в магазины.

День был ясный, веселый. Улицы нарядные, оживленные. Такими они бывают только в большие праздники.

Сверху послышались какие-то странные звуки. Леонтий задрал голову, прислушался и вдруг взволнованно произнес:

— Журавли[1]!

Давид Исаевич тоже посмотрел в небо. В чистом бледном небе тремя огромными угольниками, нежно гогоча, передвигалась стая птиц. Откуда они в это время? Куда устремились? Своя судьба у них, цели свои, и нет им дела до нас, до наших радостей и наших бед. А может, есть?

— Красиво! — произнес Леонтий.

— Да. Прелесть, — тихо отозвался отец.

Они проводили птиц глазами, кивнули друг другу и расстались.

Движение трамваев, троллейбусов, автобусов, даже такси по обычным маршрутам в этот час, в этой части города уже прекратилось, поскольку проспекты, по которым пролегали их трассы, были запружены демонстрантами. Действовала лишь объездная дорога. Ее-то и выбрал Давид Исаевич. Изредка его обгоняли грузовые автомобили. Давид Исаевич решил поднять руку — может, немного подвезут. Он проголосовал разок, другой, пока огромный самосвал не притормозил вблизи от него. Шофер резко распахнул дверцу кабины. «МАЗ» домчал его почти до больницы.

Возле проходной будки Давид Исаевич заглянул в корзину цветочницы: нет ли ландышей, любимых маминых цветов. Всегда весь май на Привольном у нее пахнет ими. Ландышей не было. Давид Исаевич купил букет запоздалых нежно-голубых подснежников. Купил и поймал себя на мысли, что давно уж не дарил цветов никому — ни чужим, ни своим. Непорядок. И как это Дуся терпит? Пока не поздно, от дурной манеры надо избавляться. Вот вернется, он обязательно встретит ее с цветами. Непременно…