20

Был случай, казалось, прочно забытый. Но вот дрогнул Дусин голос и невольно напомнил Давиду Исаевичу то, что стряслось с ним давным-давно, во вьюжную февральскую ночь…

В тот день гвардейскую стрелковую бригаду, первой ворвавшуюся в кубанскую станицу Дядьковскую и поредевшую в боях, вывели во второй эшелон вместе с отдельным артиллерийским дивизионом, который ее поддерживал.

Батарея Давида Исаевича расположилась на горбатой окраинной улице, поставив и замаскировав орудия так, чтобы в любую минуту можно было открыть огонь, — немцы, огрызаясь, частенько контратаковали.

Квартиру для Давида Исаевича связной подобрал чистенькую, тихую, светлую, рядом с хатой, которую занял взвод управления. Мельком оглядев ее, Давид Исаевич остался доволен. Можно будет отоспаться — в доме одна хозяйка, мешать некому. Да и хозяйка, видать, нелюдима, прячется где-то. Тем лучше. Он жаждал тишины и надеялся получить ее.

Весь день отняли нужды батареи. К себе он пришел поздно. Обедал у командира дивизиона, ужинать не хотелось, мечтал об одном — поскорее растянуться на койке. Не так уж и много просил он у судьбы, но и этой малости взять не удалось.

Хозяйка встретила его на пороге прихожей, освещенной небольшой керосиновой лампой. Принимая от него шинель, она улыбнулась, и этого оказалось достаточным, чтобы он оживился и как-то сразу, напрочь забыл об усталости. Неведомо по какой причине, но ему хозяйка представлялась сморщенной седой старухой, а увидел он перед собой светловолосую тонкую красавицу в простеньком платье, с большими грустными глазами.

На обеде у командира дивизиона он выпил больше, чем обычно, а водка штука коварная: то толкает драться, то — целоваться.

Впрочем, хозяюшка не случайно очаровала Давида Исаевича. Она и впрямь была привлекательна, ладно сложена, действительно красива.

После ужина Давид Исаевич уже знал, что хочет от нее. Это открытие окончательно утвердилось в нем, когда они вдвоем выпили спирт, припасенный связным, а потом опустошили еще одну фляжку самогона, которую она извлекла из своих тайников и подала на стол.

Поначалу Давид Исаевич не собирался прикасаться ни к спиртному, ни к еде.

— А я выпью, — озорно объявила женщина. — И закушу.

Подняла стакан, без упрека, скорее даже с одобрением взглянула на постояльца, добавила звенящим голосом:

— За возвращение ваше! Чтобы николи больше не оставляли нас ворогу.

Сама потянулась рука Давида Исаевича к стакану, который был налит ему. Такой тост поддержать не грех. Чокнулись. И поплыл. Пил, ел, хвалил закуски, хозяйку. Во хмелю он всегда всем восторгался. О себе женщина говорила скупо: экономист, замужем побывала, и ребенок был, да помер. Давид Исаевич слушал, смотрел ей в глаза, тоски в них вроде бы не замечал. Он вконец опьянел — от всего: и от спиртного, и от того, что рядом сидела красивая женщина, и от того, что жизнь все-таки хорошая штука!

Постелила ему хозяйка на кровати с пружинной сеткой. Веки тотчас же смежились, как только он положил голову на холодную подушку и натянул на себя одеяло. Сколько дремалось, Давид Исаевич не знал. Разбудил его какой-то внутренний толчок. Он прислушался: хозяйка еще возилась на кухне. Глаза закрывались, но он уже не позволил им этого сделать. Лежал мечтал.

Женщина не спешила. Он определил это по звукам, доносившимся до него. И представил ее себе: в фартуке, волосы подвязаны косынкой, маленькие руки моют тарелки, стаканы, вилки… Он повернулся в постели. Одну подушку положила только. Неужели больше нет? Забеспокоился.

Раздались ее шаги. Вошла. Остановилась.

Давид Исаевич замер, затаился, предвкушая то, что должно вот-вот свершиться. Как оно будет?! Сладостный озноб пронзил его.

Хозяйка вздохнула, подумала, видно, что он спит, и полезла на печку. Вот, кажется, платье сняла, утихла.

Нетерпеливо ждал Давид Исаевич, но она не шевелилась. Тогда он подумал, что она жалеет его, не решается будить. И позвал ее.

В ответ послышалось всхлипывание.

Он соскочил с постели, одним махом взлетел к ней:

— Что случилось?

Не ответила.

Обнял ее — теплую, желанную.

— К чему это? — упрекнула сквозь слезы.

— Люблю.

— Хватит врать-то, знаю, что надо, — сдавленно отрезала она. — Впервые, видишь, выпимши… Все вы на одну колодку сделаны.

— Что с тобой?

— Ничегосеньки.

— Объясни все же, — попросил Давид Исаевич, ощущая, как холодеет голова и улетучивается хмель.

— Ну как я к тебе пойду, — чуть слышно простонала она. — Как… Если… Вчера еще…

Женщина шептала, рыдая, но уж лучше бы она криком кричала:

— Сволочи, фрицы проклятые, все растоптали, душу испоганили…

Сжав челюсти, Давид Исаевич гладил ее оголенное плечо, пока она не утихла.

— Радовались мы вам, спасители идут. Вот пришли. И что же это?

Все оборвалось неожиданно: прибежал связной Давида Исаевича и сообщил, что дивизион поднимают по тревоге.

Прощались они на крыльце, Ветер швырял им в лица охапки мокроватого снега. Он протянул ей руку:

— Страшно виноват перед тобой. Прости, если можешь.

— Храни тебя бог, — уткнулась она головой в его грудь.

Долго потом жило в нем презрение к самому себе за эту ночь: за слабость свою, за срам и боль, которые приняла она, за то, что чуть не предал Дусю, да что там — в сущности, обманул ее. Не так уж это, в конечном счете, важно, что не переспал он в ту ночь с чужой женщиной. Ведь по чистой случайности не сделал он того, что хотел и собирался сделать…