НЕ УБЕГАЙ, МОЙ СЛАВНЫЙ ДЕНЕК!

Все дивно-дивно. На душе у него легко. Он повторяет словечко «дивно», и оно звенит, как хрустальный бокал, когда чуть щелкаешь по нему. Оно и само как прозрачный хрусталик, тебе так и видится ледяная сосулька, сверкающая на солнце, и чистое-чистое небо. Такое небо бывает всего только раз, по твоему желанию. Когда тебе очень захочется, чтобы все тучи рассеялись, ты их попросишь, и они, конечно, послушаются.

Все дивно-дивно, все так и поет, как тот чудесный родник в Кее. Когда он набрел на родник, он даже гикнул от радости и тотчас увидел, как глыба сорвалась со скалы.

— Что это на тебя нашло? — спросил Валериу и толкнул его локтем.

— Мне хорошо, мне так весело! — ответил он тогда. — А больше ты меня не расспрашивай, я сам не знаю, что на меня нашло. Я готов кричать, кричать что хочешь… Ну хочешь, я крикну, что страхолюда Паула красивее всех на земле, что ты мне дороже брата, что я люблю блинчики с джемом… Эге-гей!.. Слу-у-шай-те все-е! Кто не знает, что такое счастье, спросите у меня! Даю уроки бесплатно!

И тогда и теперь причина одна: ничто его не удручало, мысли у него были честные, прямые и светлые, как только что зажженные свечки на елке. Все было прекрасно. Все гладко.

Нет, погодите, то настроение на экскурсии в Кее и не могло быть иным. Величие природы, как всем известно (а кому неизвестно, тот непременно узнает в школе, не увильнет), внушает тебе… как бы это назвать? — вертится на языке, а вот не вспомнишь… впрочем, ладно, не важно, что за слово такое, когда-нибудь вспомнится, важно то, что внутри у тебя все поет, ты становишься лучше, умнее, добрее и даже легче, в буквальном смысле слова, теряешь весомость, и тебе хочется плыть, лететь…

Ну, а теперь? Поблизости нет ни родника, ни таинственного лиловатого света над ним, нет той скалы, с которой слетела глыба — держалась на ней миллион лет и вдруг ринулась вниз лишь потому, что ей понравилось, как он гикает. Величие природы и все, что есть в Кее, так там и осталось. А что-то поделывает сейчас там природа? Наверное, сочиняет стихи, ест первый снег и гоняет белок, любуется, как быстро мелькают эти живые огоньки…

Сейчас он дома, один, лежит на ковре среди комнаты, разглядывает узор и водит пальцем по черным, зеленым и серым вытканным листьям, слушает тиканье настольных часов и хлопанье двери лифта.

Почему же сейчас на душе у него легко и весело? Почему ему хочется подсесть к зеркалу, улыбнуться, посмотреть, идет ли ему улыбаться, так ли это естественно, как, скажем, дышать или спать? Почему он твердит: «Все дивно-дивно…» — и само это слово звучит для него так дивно?

Наверное, так бывает, когда разберешься и видишь, что за весь день ты никаких таких бед не натворил. А, да что уж скромничать! Скромность хороша только тогда, когда мы не темним. Ты даже гордишься собой. Ты совершил такой поступок, который поднимает тебя в собственных глазах. Ты мысленно жмешь себе руку и обещаешь подарить себе коньки с ботинками. Наверное, так бывает, когда ты впервые уясняешь себе, что означает слово «благородство». Хотя его часто употребляют и ничего в нем нет загадочного, до тебя только сейчас вот доходит вся его суть, глубокий и точный смысл, чего не найдешь ни в каком словаре.

И тебе становится весело и хорошо. Ты готов кричать, гикать. Готов звонить по телефону и просить: «Валериу, Валерикэ, будь другом, не сердись, спроси опять, как тогда в Кее: «Что это на тебя нашло?» Мне страшно хочется рассказать тебе, Валерикэ, до чего же мне весело и хорошо… ты замечательный человек… Паула изумительная красавица… Я победил англичан и бразильцев в футболе со счетом 3427: 0.

Благородство… А ведь красиво звучит! И правдиво!

Правду и красоту сложнее всего определить. Уф! Очень сложно!

Небезызвестный Дэнуц с последней парты удумал захрюкать на уроке истории. Он такой трус, что, когда учитель спросил, кто это безобразничает, Дэнуц даже не встал, а совсем наоборот — молча нагнулся, притворился, будто завязывает шнурки на туфлях. Учитель повторил: «Кто?» И опять: «Кто?» И еще раз: «Кто?» Дэнуц покончил со шнурками и воззрился в потолок. Тогда ты встаешь и говоришь:

— Я.

— Неужели ты? — спрашивают тебя.

— Я безобразничал.

— Не может быть. На тебя это не похоже.

— Извините, пожалуйста. Сегодня я сплоховал.

— Садись. Я слишком хорошо тебя знаю.

— Простите, пожалуйста! Я хрюкал. Вернее говоря, кто-то в классе хрюкал, а если уж никто не признается, может, это я… Кто-то ведь виноват.

— Тебя устроит, если я запишу в классном журнале, что у тебя хромает дисциплина?

— Не устроит, но факт остается фактом. Вы же слышали хрюканье. Не в другом классе, а в нашем. У нас никто не признается. Кто-то ведь должен признаться.

— Хорошо, садись. Я доложу классной руководительнице о твоем поведении.

Урок кончается, и настает перемена. Настает перемена, к тебе подходит Дэнуц и трахает тебя по физиономии раз и два, да так, что у тебя до сих пор звон в ушах.

— Героя из себя корчишь? Славу на мне зарабатываешь? Иди жалуйся! Теперь у тебя есть причина накапать на меня. Иди и капай! Не пойдешь, еще получишь!

— Но-но, полегче! Не грози! Я тебе верну то, что получил. Верну при первом случае. А ябедничать не в моих привычках.

— Какой еще — первый случай?

— Тебе что, не терпится?

— Да.

— Сочувствую. Я могу терпеть, мне не к спеху. Сейчас у меня куча дел. Во-первых, мне еще предстоит разговор с классной руководительницей. Она меня отругает за то, что я хулиганил на уроке.

— Я хрюкал, а не ты!

— Теперь уже не имеет значения, кто. Инцидент исчерпан.

И вот звонок на урок. Математика, рисование, французский. Три урока, между ними две перемены. И на уроках и на переменах ты получаешь записки такого содержания: «Дэнуц — осел. Если классная руководительница устроит тебе разгон, мы встанем все и скажем, что ты тут ни при чем». Ты, конечно, на все записки отвечаешь решительным «Нет, не согласен!».

Начинается тот критический час — классного руководства, и никто тебя не ругает. Он мирно проходит, до звонка остается всего одна минута, и на этой минуте — вдруг неожиданность, совсем как в театре или, скорее, как на футболе, когда на девяностой минуте вколачивают ответный гол, и счет выравнивается. Кто-то встает с последней парты и что-то говорит, примерно, в таком духе, что в жизни случаются необдуманные поступки, бывают и сожаления; что человек иногда не отдает себе отчета и что в другой раз такое не повторится…

Но для классной руководительницы не это важно. Ее интересует вот что: почему человек признается с таким опозданием и кто побудил его признаться?

— Я не знаю… Может быть, потому, что Влад Костеску поступил благородно, — слышится с последней парты.

Влад Костеску — ты. Благородно поступил ты.

«Эге-гей. Слу-у-ша-ай-те все! Мне хорошо и весело!»

Вечереет. Но пока еще все видно, все ясное-ясное.

Не убегай, мой славный денек!