— Да, сударь мой, стареем, — помолчав, говорит Пикулин. — Редеет круг. Помнишь у Пушкина: «Кому ж из нас под старость день Лицуя торжествовать придется одному?»

— Только не мне, — вяло смеется Афанасьев и покашливает, как бы в подтверждение.

— Ну, сударь мой, тут я с тобой поспорю!

Павел Лукич лишь недавно оправился после удара, волочит ногу.

Но Пикулин знает, что жить Афанасьеву недолго, и что в Ялту Афанасьев не поедет, и что, если даже поедет, не поможет ему Ялта. И Пикулин слишком громко смеется:

— Ишь ты, раньше батьки в пекло собрался! Тебе, сударь мой, сколько годков? Сорок пять? А мне через год полсотни!

Афанасьев улыбается и читает тоже из Пушкина:

— Ну, будет тебе, будет… — Пикулин встал с кресла, обнял Афанасьева за плечи. — Пошли, Александр Николаевич, к гостям.

Сад у Пикулина прекрасен, как и в былые годы.

Август.

Перед крыльцом, на просторных клумбах, разноцветным ковровым узором высажены астры.

12 августа 1871 года.

Афанасьев с Пикулиным выходят на крыльцо. Из сада тянет смолистым дымком. За столом у самовара Николай Михайлович Щепкин с женой; то и дело вскакивая с места, что-то кричит Кетчер.

На верхней ступени Пикулин берет Афанасьева под руку. Не в силах сдержаться, грустно повторяет:

— Редеет круг. Где они — «наши»?..

Кряхтя, начинает спускаться с лестницы.

— Не мы уходим, время наше уходит, — отвечает Афанасьев. — Уже новое время, новые люди.

Афанасьев думает, что «наших» нет уже давно и причина тому — не смерть, не возраст, не долгие разлуки.

Герцен умер в Париже 21 января 1870 года, Перед смертью, в забытьи, он все хотел идти куда-то, спешил, звал за собой.

Перед смертью Герцен встретился в Париже с Василием Петровичем Боткиным, тоже одним из бывших «наших», из «московских друзей». Встретились как чужие, без интереса, с неприязнью даже. Добродушная улыбка исчезла с лица Герцена, всегда открытого и ласкового, выражение глаз стало жестким. Василий Петрович, когда развеялись милые надежды на благие перемены «свыше», стал нападать на вольную печать, на «Колокол», потом и вовсе прекратил сношения с Герценом. Увидя Герцена, он закивал головою, забормотал что-то о старости, о хвори — «едва таскаю ноги, без костыля не могу». Герцен, плотно сбитый, порывистый и легкий в движениях, холодно смотрел на немощного, со злым лицом старика, но думал не о бессильных ногах его, не о костыле, — думал, до чего может одряхлеть человек в том главном, что составляло прежде жизнь его, — в искусстве, в науке, в политике. Герцен писал потом: ему стало «страшно, что люди, шедшие часть своего проселка вместе, расходятся под конец», ему стало страшно при мысли, что когда-то они шагали в жизни по одному проселку. Василий Петрович забормотал что-то об итальянской музыке — «тонко, тонко, изящно», а Герцен вспомнил, как некогда гуляли в Кунцеве… Над полем густыми роями висели комары, юный Васенька Боткин, слывший ценителем всего изящного, раскинув в стороны руки, бежал по тропинке и нежно выкрикивал: «Комарики! Комарики! Взгляните, какими изящными колонками вьются они над нами!» Потом у Герцена было вольное слово, европейские революции, «Колокол», он давно ушел с тех проселков, и путь его был широк и долог, — Васенька так и остался со своими комариками на прежних тропинках.

Впрочем, и Василий Петрович Боткин успел умереть.

Афанасьев с Пикулиным подходят к столу.

У самовара хозяйничает Александра Владимировна Щепкина.

— A-а, домовладелец! — кричит Кетчер. — Дом купил, а в гости не зовешь!

— Я в этом доме сам гость. Не знаю, надолго ли!

— Неправда! Неправда! Сто лет проживет! — кричит Пикулин.

— Я читала где-то, что на Востоке пьют от кашля смолу терпентинового дерева с медом. Мы всё гоняемся за модными лекарствами, а народные средства проверены тысячелетиями.

Александра Владимировна говорит слишком оживленно.

В последнее время, беседуя с Афанасьевым, знакомые то и дело весело кричат и громко смеются. Афанасьева это сердит.

— В вашем саду есть терпентиновые деревья, доктор? — спрашивает, смеясь, Александра Владимировна.

— Не взошли, сударыня!

Пикулин низко кланяется Александре Владимировне. Потом замечает на краю аллеи свою зеленую леечку, привычно подхватывает ее и ковыляет в кусты.

— Ну, раз нет терпентиновых смол, вот вам чай со сливками.

Афанасьев принимает из рук Александры Владимировны большую чашку. После обеда его всегда познабливает, он пьет чай с удовольствием, по телу разливается тепло и хочется откашляться. Но кашлять на людях неудобно, он сдерживается, и это раздражает его.

Щепкин и Кетчер заводят бесконечный и давний спор об издании Белинского. Издание не закончили.

Афанасьев прихлебывает чай и думает, что хорошо бы поболтать сейчас с Евгением Якушкиным. В последние годы Афанасьев с одним Евгением до конца откровенен. Но Якушкин теперь прочно обосновался в Ярославле, недавно дочь выдал замуж, в Москву наезжает редко. В трудное для Афанасьева время Якушкину тоже досталось: его подозревали в устройстве тайной типографии, в попытке «возмутить крестьян».

Афанасьев не может дольше терпеть — закашлялся.

Суетится Александра Владимировна, подливает горячего чаю.

Пикулин с лейкой появляется у стола, хромая, спешит к Афанасьеву.

Афанасьеву неловко — он хочет что-то сказать, успокоить, но все кашляет, кашляет и только машет рукой.

— Да что вы переполошились! — сердится Кетчер. — Вздор? Я тоже небось лекарь, не хуже вот его (кивает на Пикулина). Горячее молоко на ночь. Припарки на грудь. И как рукой…

Кетчер вспоминает в эту минуту, как, задыхаясь от кашля, умирал Зелинский.

— Да с таким кашлем…

— Я же говорю, — подхватывает Пикулин, — с таким кашлем сто лет проживет…

Все чувствуют скорый конец, но никто не знает, что в этот вечер, 12 августа 1871 года, здесь, в прекрасном пикулинском саду, Афанасьев схватит простуду и наутро не сможет подняться. И вообще больше не встанет. У Афанасьева впереди месяц и одиннадцать дней.

Кашель наконец стихает.

— Ну вот. Всем только хлопоты, — неловко усмехаясь, говорит Афанасьев.

Жадно пьет горячий чай. И говорит снова:

— Я вроде Колобка из сказки. Катился, катился по дорожке, от бабушки ушел, от волка ушел, от медведя, а лиса подкралась — ам! — и съела.

— Мы все — колобки, — отзывается Александра Владимировна. — У каждого своя лиса впереди: несчастье, бедность, болезнь…

— Тебе, Александр, грех жаловаться, — говорит Николай Михайлович Щепкин. — Вся Россия читает твои сказки.

— Ну, я тут ни при чем. Сказки не мои. Народные, русские. Да, сказку никакой лисе не съесть. Нас не будет, ни детей, ни внуков наших, и дела наши позабудут, нужные людям сегодня, а сказка все будет катиться по дорожкам и тропкам, и не будет ей конца…

* * *

_{Для среднего и старшего возраста}

_{Порудоминский Владимир Ильич}

_{«А РАССКАЗАТЬ ТЕБЕ СКАЗКУ?..»}

_{Повесть}

_{Ответственный редактор Г. Р. Каримова.}

_{Художественный редактор С К. Пушкова.}

_{Технический редактор Г. А. Подольная.}

_{Корректоры К. П. Тягельская и М. Б. Шварц.}

_{Сдано в набор 23/1 1970 г. Подписано к печати 5/V 1970 г. Формат 60X84¹/16. Печ. л. 10. Усл. печ. л. 9,33. (Уч изд. л. 8,46). Тираж 100 000 экз. ТП 1970 № 534. А 06143. Цена 38 коп. на бум. № 1.}

_{Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Детская литература» Комитета по печати при Совете Министров РСФСР.}

_{Москва, Центр. М. Черкасский пер., 1. Отпечатано с матриц ф-ки «Детская книга» № 1, Москва, Калининским полиграфкомбинатом детской литературы Росглавполиграфпрома Комитета по печати при Совете Министров РСФСР. Калинин, проспект 50-летия Октября. 46. Заказ. № 689}