Во втором варианте, чтобы уменьшить лобовую площадь двигателя, мы решили пойти на снижение высоты цилиндров. А для того чтобы укорочение поршней не сбавило мощность двигателя, увеличим подачу топлива в цилиндры, повысив за счет этого число оборотов.

Многоопытные специалисты, сидевшие в зале, отлично понимали, какие перспективы открывает идея Швецова. Его двигатель позволит выбрать наилучшие формы фюзеляжа и, следовательно, даст возможность уменьшить лобовое сопротивление самолета, то есть повысить скорость. Ведь это выстрел в самую точку!

Но сейчас их более всего интересовала мощность двигателя, только цифра и ничто другое.

Утоляя это нетерпение, Аркадий Дмитриевич заключил:

— Теперь о мощности. Имея вес восемьсот пятьдесят килограммов, наш двигатель разовьет мощность в первом варианте — до тысячи шестисот и во втором — до тысячи семисот лошадиных сил. Это значительно превосходит однотипные американские моторы системы «Райт-Циклон».

По залу прокатился приглушенный говорок. Он тотчас же прекратился, потому что с вопросом обратился Ворошилов:

— Когда мы сможем получить двигатель?

Аркадий Дмитриевич не был готов дать ответ. Он смущенно улыбнулся, неопределенно пожал плечами.

Сталин, оторвавшись от трубки, бросил:

— Подумайте.

Это прозвучало как совет. Только потом Аркадий Дмитриевич понял, что то было приказом.

В марте в Москве прошел XVIII съезд партии, и Гусаров возвратился в Пермь с мандатом кандидата в члены ЦК. Неотложные дела мешали ему выбраться на завод, и он откладывал встречу с Швецовым со дня на день.

Об этой встрече Николай Иванович думал еще в Москве. Поздними вечерами, после напряженных часов съездовских заседаний и важных деловых встреч, он возвращался в гостиницу и, валясь от усталости, все же раскрывал свою записную книжку, чтобы подытожить прошедший день. Перебирая страницу за страницей, подолгу задерживался на контрольных цифрах новой пятилетки и в который уж раз углублялся в запись с пометкой «Об авиации».

Только ему одному понятными обозначениями Николай Иванович законспектировал речь Ворошилова, который по праву наркома обороны обстоятельно рассказал съезду о состоянии Военно-Воздушных Сил. Выходило, что наши дела хороши, как никогда. Во всех видах авиации — рост и скоростей, и высоты, и дальности. Собственно говоря, все это было чистой правдой, которую подтверждали внушительные цифры. С точки зрения статистики выкладки наркома были безупречны. Но одно обстоятельство вызывало недоумение: он сравнивал с 1934 годом. Словно не было в помине Испании.

Но что по-настоящему радовало, так это опережающие темпы развития истребительной авиации. Ворошилов подчеркнул: рост в два с половиной раза. Разумеется, он не упомянул Пермский моторостроительный, но Гусаров хорошо знал, чей вклад сколько весит.

Обо всем этом ему хотелось рассказать Швецову.

И Аркадию Дмитриевичу не терпелось свидеться с Гусаровым. Он знал о его возвращении и в глубине души надеялся, что вот-вот секретарь обкома даст о себе знать.

Газетные отчеты о съезде были прочитаны, но Швецову недоставало именно гусаровского восприятия событий. Ему все ближе становился этот человек, умевший за цифрами разглядеть иную суть. Подкупала в нем постоянная готовность помочь в любом трудном деле, не дожидаясь ни просьб, ни намеков. Он не вмешивался в то, что могло показаться запретным, — безошибочное чутье помогало ему вовремя удержаться от напора. Но ему давалось более трудное умение предложить свою помощь так, будто это само собой разумеющееся.

Встреча с Гусаровым была необходима. После совещания в Кремле Аркадий Дмитриевич уже не расставался с мыслью о создании современного конструкторского бюро. Ему виделось крупное предприятие с опытными цехами, с просторными конструкторскими залами и лабораториями, где работников столько, сколько их должно быть, и каждый из них по своим достоинствам — на диво.

Эти радужные мысли и обнадеживали и злили одновременно.

Швецов понимал, что самые прекрасные мечтания остаются бесплодными, если не приложить руки, но, видя конечную цель, он не знал, с чего начинать.

Часто, идя на завод, он ловил себя на том, что по-детски загадывает желаемое. Хорошо бы так: на завод пришла директива из высших инстанций — и все завертелось, пришло в движение. А что, если такая директива поступила минувшей ночью, и сейчас, едва он переступит порог кабинета, ему торжественно ее (преподнесут?

Аркадий Дмитриевич обрывал эту игру еще не переступив порога. Здесь она казалась неуместной.

В один из таких дней, истомленный неотступной мыслью, Швецов сам позвонил Гусарову. У секретаря обкома шло совещание. Было слышно, как он сказал кому-то: «Извините, это Швецов». И сразу же забросал Аркадия Дмитриевича вопросами: «Что нового? Здоровье как? Удастся ли выкроить (вечером часок-другой?»

Они сговорились о встрече, и остаток дня Швецов провел в напряженном ожидании. Ему казалось, что он не готов к серьезному разговору. Что толку вновь повторять свою идею? Нужно предложить радикальное решение.

Есть только один путь: дать новый двигатель. Ничто иное никого не убедит в верхах. Но для этого надо быстрее закончить проект и вынести его на апробацию. Тогда, на совещании, Сталин обронил всего одно слово: «Подумайте». Но оно было сказано после того, как Швецов не нашелся, что ответить Ворошилову. Там не склонны пребывать в неизвестности, а смотрят в корень: когда будет двигатель — и точка. Вот и выходит, что надо форсировать новую машину.

Гусаров внимательно выслушал эти соображения. Доводы главного конструктора казались резонными. Одного не учитывал Швецов: готовый двигатель появится не так уж скоро и, значит, нельзя ожидать решения вопроса в самом ближайшем будущем.

— Как же быть? — Аркадий Дмитриевич с надеждой смотрел на Гусарова.

Николай Иванович немного помедлил и ответил неопределенно:

— Вот и я думаю: как быть?

Теперь они были на равных, и это сблизило их еще больше.

На сей раз им не хватило ни часа, ни двух. Они просидели в домашнем кабинете Гусарова до самого рассвета, когда электричество уже не освещает. На столе осталась пепельница, которую хозяин дома к концу разговора заполнил окурками «Казбека». Холодно поблескивал давно остывший электрический чайник и обиженными казались нетронутые, успевшие зачерстветь бутерброды.

Уже потом, много лет спустя, они не раз вспоминали эту бессонную ночь. Из отдаления она представлялась наивной и даже смешной, потому что разработанный ими план оказался никчемным. Тогда, после долгих раздумий, они составили обстоятельную докладную записку, которую собирались послать в Москву. Были в ней и трижды продуманные доводы, и веские ссылки на решения прошедшего съезда партии, и добрая порция эмоций. Весь этот заряд казался им точным и неотразимым.

А где-то около полудня следующего дня Гусарова вызвали по телефону из Кремля. Закончив разговор, он тотчас соединился с Швецовым и возбужденно сказал:

— Докладную отставить. Намечено новое совещание по авиапрому. У Сталина. Там выскажете лично.

И он назвал дату.

Снова Москва, Кремль и знакомые лица — Климов, Микулин, Ильюшин, Яковлев, Лавочкин… Они разбрелись по просторной приемной и, не в силах скрыть волнения, ожидают вызова. В напряженной тишине бесшумно раскрывается высокая дверь, и с блокнотом в руках входит Поскребышев, личный секретарь Сталина. Отчеркнув что-то на листке бумаги, он называет имя конструктора.

На прошлом совещании обо всем говорили при всех. На этот раз порядок иной: Сталин решил побеседовать с каждым конструктором с глазу на глаз. Да и круг приглашенных значительно уже, чем в тот раз.

Из-за высокой двери не слышно ни шороха. Как будто там никого нет. Это усиливает напряжение ожидающих.

Одни выходят довольно быстро и, едва очутившись в приемной, утирают платками разгоряченные лица. Другие, находившиеся в кабинете дольше, торопливо достают из карманов папиросные коробки или портсигары и с наслаждением затягиваются дымом. Судя по всему, за высокой дверью разговоры не из легких.

И все-таки каждый наперед знает, о чем его спросят. Знает это и Швецов. В прошлый раз ему было предложено подумать о сроках, теперь он может их точно назвать. Разработка проекта нового двигателя окончена, значит, задержка по вине главного конструктора невозможна. Есть соображения и по восемнадцатицилиндровому двухтысячесильному двигателю, их тоже придется изложить… Теперь все будет зависеть только от быстроты продвижения проекта.

Как водится, его, моториста, захотят «спарить» с кем-либо из самолетчиков. Что ж, не исключено, что есть хороший задел у Поликарпова, или, к примеру, у Лавочкина — молодой он, а говорят — блестящий талант…

Бесшумно растворилась дверь и появившийся с блокнотом в руке Поскребышев объявил:

— Товарищ Швецов Аркадий Дмитриевич.

Прерывистый, настойчивый звонок поднял Гусарова с постели. Извинившись за беспокойство, пермская телефонистка соединила секретаря обкома с Москвой.

На проводе был Швецов. Никогда — ни до того, ни после — Гусаров не слышал его таким. Ну, можно ли было предположить, что Аркадий Дмитриевич способен запеть по телефону? Но в трубке отчетливо слышалось, как негромко, очевидно, кого-то сторонясь, Швецов пропел:

Тут же он безудержно расхохотался и, еле сдерживаясь, поздоровался с Гусаровым.

— Что случилось? — Николай Иванович был не на шутку встревожен.

— Все чудесно и распрекрасно! — кричал в трубку Аркадий Дмитриевич. — Сверх всяких ожиданий! Полное понимание и поддержка! Принято решение!

Гусаров не сразу нашелся, что и ответить. Сон у него как рукой сняло, но то, что он услышал, походило на сон.