Гусаров слушал с таким видом, будто был свидетелем редкого откровения. Он не предполагал, что Швецов, знаменитый конструктор, имеет за плечами такую прозаическую историю, которая пристала бы заурядному инженеру. Аркадий Дмитриевич чем-то напоминал ему мастерового, выбившегося в люди и гордившегося своим прошлым. В то же время было в его неторопливой и негромкой речи нечто такое, что выдавало в нем человека, уверенного в себе, независимого и полому откровенного.

Разговор удался, и они расстались, чувствуя друг к другу симпатию.

И вот Гусаров опять на заводе. На этот раз его привело сюда дело чрезвычайной важности. Днями он возвратился из ЦК, где шел разговор о наболевших вопросах авиации, и там договорились о вещах, в которые непременно надо было посвятить Швецова.

У Аркадия Дмитриевича только что закончилось совещание. Оно прошло бурно. Кто-то из технологов обвинил технического директора в том, что он больше главный конструктор, что интересы КБ для него выше всего прочего. Аргумент был не очень значительный, но технолог оказался человеком эмоциональным, и его речь возымела действие. Все, кто находился в кабинете, притихли, ожидая бури.

На какое-то мгновение Аркадию Дмитриевичу показалось, что его судья решил произвести впечатление, потому и отважился на дерзость. «Хотя, почему дерзость? — Швецов тут же пресек эту мысль. — Он технолог и отстаивает свои интересы. Вполне логично. Истина прорывается наружу, только и всего».

Бури не последовало. Справившись с волнением, Аркадий Дмитриевич ответил:

— Не стану отрицать. Это так.

Никто не предполагал, что главный завершит разговор таким образом. Совещание продолжалось обычным порядком, и даже прямолинейный технолог и тот помягчел. Он то и дело называл Швецова по имени и отчеству, подкреплял свои суждения, опираясь на его авторитет, и исподволь ловил взгляд главного, стараясь прочитать в нем прощение.

Оставшись один, Аркадий Дмитриевич захотел отвлечься от неприятного воспоминания и взял свежие иностранные технические бюллетени. Он свободно читал по-французски, вполне успешно справлялся с английским и немецким. Это был не просто интерес культурного человека. Преобладала потребность инженера, конструктора знать, что происходит в мире техники. Он и сотрудников своих настойчиво приучал к иностранной периодике.

На этот раз знакомство с журнальными новинками не состоялось. Никак не удавалось сосредоточиться. Вспышка технолога дала ход мысли, которая зрела уже несколько месяцев, и эта мысль целиком завладела Швецовым.

Надо полностью переключаться на работу в КБ. Занимать два кресла — это значит не сидеть ни в одном. Дело даже не в упреках, хотя они и жестоки. Налицо бессмысленность этакой двукресельности. Ведь никому не придет в голову заставить, скажем, писателя собственноручно печатать свои книги. Это было бы смешно и глупо. Разумеется, в исключительных обстоятельствах возможно всякое, но не всякие обстоятельства надо считать исключительными. В самые первые годы после пуска завода, видимо, имело смысл сосредоточить все инженерные службы в одних руках. Но сейчас-то к чему? Завод достаточно крепко стоит на ногах, все больше приходит инженеров — времена изменились.

Прав, черт возьми, этот технолог. Хорошо видит. Умница…

— О ком такие лестные отзывы?

Аркадий Дмитриевич, видно, адресовал свой комплимент технологу вслух, не то откуда бы такой вопрос у Гусарова. Его фраза отвела Швецова от окна кабинета, они поздоровались и сели друг против друга.

Секретарь обкома сразу заговорил о деле. В ЦК есть мнение провести совещание ведущих конструкторов авиапрома. Всех — и самолетчиков и мотористов. Ему придается важное значение, поскольку есть намерение именно с этого начать подъем отрасли. Совершенно очевидно, что побудительной причиной явились итоги действий нашей авиации в Испании. Разговор, следовательно, пойдет о создании новейшей техники.

Гусаров словно излагал заранее подготовленные тезисы. Он был краток, не вдавался в комментарии.

— И когда? — спросил Аркадий Дмитриевич.

— Надо срочно подготовиться и ждать вызова, — ответил Гусаров. — Скорее всего, в самом начале нового года.

Этот разговор состоялся в двадцатых числах декабря.

Аркадий Дмитриевич имел все основания полагаться на свою память. Она у него была удивительная.

Своему сотруднику он говорил:

— Мне срочно нужен английский журнал «Машиностроение». За прошлый год. Там есть статья об усовершенствовании кокильного литья. Кое-что хотелось бы посмотреть.

— Какая обложка?

— Синяя. Страница, помнится, двадцать шестая.

Когда приносили журнал, статья оказывалась именно на этой странице.

Да что там прошлогодний журнал! Аркадий Дмитриевич отчетливо помнил алгебраическую задачу, которую ему предложили на выпускных экзаменах в реальном училище. Тридцать лет назад!

Однажды, приехав с шефской миссией в Пермский моторостроительный техникум, который, кстати, помещался в здании реалки, он разговорился с преподавателями физики и математики, поинтересовался учебными пособиями. Ему показалось, что эти пособия несут печать школярства, хотя и предназначены для людей, которым нужна основательная математическая подготовка.

Ему возразили, мол, учебники написаны не для ученых мужей, ими пользуются молодые ребята. Тогда он и набросал на доске ту самую задачу, которую решал в свои шестнадцать лет[2].

На такую память смело можно надеяться. Не случайно Аркадий Дмитриевич не прибегал к записным книжкам и всякого рода дневникам. Огромный фактический и цифровой материал надежно хранился в памяти.

Вот и сейчас, направляясь в Москву, он не обременен никакими документами. В маленьком чемоданчике — только самое необходимое: смена белья, пара галстуков, любимый одеколон да книга, которую не успел дочитать дома. Ни чертежей, ни расчетов. И не только потому, что подобные вещи брать с собой в дорогу, мягко говоря, не рекомендуется. Понадобится чертеж — он его сделает по памяти, потребуется расчет — тут же набросает.

Старенький пассажирский самолет уже около часу в воздухе. Он трудно набирал высоту, припадая то на крыло, то на хвост, и теперь, выбравшись, наконец, на положенную горизонталь, помчался молодо и резво, весело погрохатывая своим неутомимым сердечком.

Под крылом белым-бело. Только прильнув к иллюминатору, замечаешь, что из-под снежного покрывала проступает не то синь, не то чернота лесов, которые отсюда, из поднебесья, совсем не похожи на бесконечные предуральские леса, а скорее так, на небрежные посадки. Они то уходят разливом вширь и вперед, а то вдруг сужаются и выглядят вовсе узкой полоской, которая, кажется, вот-вот иссякнет и оборвется. Но там, где ей оборваться, глаз примечает еще одну полоску, набирающую силу и впадающую в другой, новый разлив, убегающий от самолета вдаль, к самому горизонту.

Верно говорят, что зрение и слух сложным образом связаны. Когда смотришь с высоты вниз, вроде не слышишь клекота двигателя. Но стоит к нему прислушаться внимательнее, перестаешь воспринимать в подробностях то, что открывается на земле.

У М-62 ровный, здоровый ход. Ни снижения тона, ни намека на перебои. Взятая при выходе на высоту нота остается неизменной. Это хорошо, верный признак безукоризненно точной регулировки.

А как капризно вел себя мотор на стенде! То стучали цилиндры, то стружка оказывалась в масле… Странно, в полете об этом думается как-то спокойно, не так, как на земле. Почему-то все представляется только в итоге, будто не было трудностей. Но они были. Люди выбились из сил, прежде чем обозначился моторесурс двигателя. Шесть часов непрерывной работы — и выход из строя, потом девять часов, потом одиннадцать… После каждого выхода из строя приходилось все начинать сначала. Ох уж эта доводка! Она выматывает всю душу.

Но она и открывает конструктору глаза. Ничто иное не дает такого обилия материала для исследований. Это процесс неприятно-необходимый. Нет, просто необходимый. Даже, можно сказать, радостный.

Вон как ладно рокочет двигатель. Пилоту это слаще музыки. А знает ли он, что если предпринять совсем несложную модернизацию, то этот самый М-62 накинет еще процентов двадцать мощности?

Хотя… Теперь-то уж вряд ли придется заниматься модернизацией. Гусаров сказал, о чем пойдет речь на совещании: о новой технике. Об М-62 там и не вспомнят. К нему успели привыкнуть, он стал «своим человеком» в нашей авиации. Спросят: «Что нового?»

Любопытно, что это будет за совещание? Возможно, придет Сталин, он весьма пристрастен к авиации. Говорят, даже сведущ во многих вопросах. Интересно…

На вираже двигатель изменил голос, он стал глуше. Самолет шел над каким-то городом, и внизу открылась россыпь зыбких огней. Обступившая их темнота резко обозначала этот мерцающий электрический островок, и он походил на причудливую деталь иллюминации, невесть откуда сорвавшуюся и упавшую на землю.

Был уже поздний час. Неподвижность и монотонный гул клонили ко сну. Хотелось сосредоточиться, представить себе завтрашнее совещание, но дремота взяла свое.

Аркадий Дмитриевич очнулся, когда подлетали к Москве. Из кабины вышел штурман и сообщил, что самолет сейчас пойдет на снижение и потому надо пристегнуть кресельные ремни. Немногие пассажиры, находившиеся в салоне, принялись выполнять приказание, и было забавно наблюдать, с какой тщательностью они это делают.

Под ногами громыхнуло — это летчик выпустил шасси. Самолет словно запнулся, слегка качнулся вперед, началось снижение.

Через каких-нибудь полчаса Аркадий Дмитриевич ступил на бетонную полосу аэродрома.