Этих новых людей прозвали «троглодитами», так как никто не знал, где они живут, где скрываются. Но среди «троглодитов» у Морозова есть старые друзья.
Они задумали и осуществили издание народнического журнала «Земля и воля», и Морозов вместе с другом, соратником прежних лет писателем Сергеем Кравчинским, и старым пропагандистом Дмитрием Клеменцем стал его редактором.
Редакционного помещения не было. Не было ни столов, ни шкафов, ни ящиков, ни сейфов. Были тревожные сигналы на окнах конспиративных квартир, были в изобилии гороховые пальто «пауков», были новые аресты, разногласия, неудачи в попытках освободить Ипполита Мышкина, Войнаральского.
Близился новый, 1879 год, и все чаще и чаще звучали выстрелы: Вера Засулич стреляла в петербургского градоначальника Трепова, в Харькове убиты генерал-губернатор Кропоткин, прокурор, жандармский полковник.
Ширится крестьянское движение. В столице образовался «Северный союз русских рабочих». Его создатели Степан Халтурин и Виктор Обнорский зовут пролетариев всей России к объединению и борьбе. Свирепеет полиция, в тюрьмах не хватает мест, заполнены каторги.
Все труднее и труднее Николаю Морозову находить безопасные приюты. Он не только редактор, но и секретарь редакции, хранитель документов, печатей, бланков для паспортов, деловой переписки, протоколов. Он мечется с квартиры на квартиру, и в руках у него неизменные два портфеля. С ними Морозов не расстается ни днем, ни ночью. И только изредка, когда ему кажется, что вот-вот захлопнется ловушка, расставленная для него сыщиками, он отдает наиболее важные бумаги на сохранение лицам незаподозренным. Но таковых тоже становится все меньше и меньше. Полиция врывается с обысками в дома профессоров и адвокатов, артистов, врачей, педагогов. Опасаясь обысков, эти люди могут уничтожить бесценные документы партии.
Не раз Николай Морозов попадал под такие внезапные наскоки. Его не тревожили протяжные звонки у парадных дверей средь темной ночи: документы, изготовленные паспортным бюро партии «Земля и воля», были надежными.
Но портфели!..
Звонок у парадного трясется, как эпилептик. Испуганные вскрики хозяйки, жмущаяся на кухне прислуга, хозяин в ночных туфлях растерянно смотрит на гостя. Нужно открывать, нужно открывать…
А гость, не обращая внимания на переполох, стоит у открытой форточки.
Проворно связываются черным шнурком черные портфели. Через секунду они уже за окном, и на фоне черной ночи не разглядеть черного шнура и черных портфелей.
Так случалось не раз. Но так не могло продолжаться вечно.
Морозов пожаловался своему приятелю и тоже хранителю кое-каких народнических бумаг — присяжному поверенному Ольхину.
Ольхин быстро нашел «хранилище».
Угол Бассейной и Литейного — старинный дом Краевского. Этот дом, как немой свидетель, помнил, когда по его ступеням легко взбирался Пушкин, помнил он и гусарский ментик Лермонтова и черный плащ Гоголя. Здесь бывал Писарев, здесь помещалась редакция «Отечественных записок», и здесь жил секретарь газеты «Молва» видный литератор Владимир Рафаилович Зотов.
Огромная передняя забита полками с книгами, папками, затем следует узкий туннель между книгами, закрывшими стены коридора. В конце его — кабинет хозяина.
Из-за огромного письменного стола навстречу Морозову поднимается высокий старик. Редкая седая борода. Передних зубов давно уже нет, и он шепелявит.
Первые рукопожатия, и хозяин без предисловия говорит гостю:
— Положите все бумаги в портфели, заприте их замками, ключи которых будут у вас. Я портфели положу на верхней полке среди папок, которые вы видели в моей передней. К ним запрещено прикасаться кому бы то ни было из моей семьи, а посторонние всегда встречаются и провожаются прислугой или нами. Это самое лучшее место, так как в случае какого-либо несчастья я всегда могу сказать, что портфели в передней оставил без моего ведома кто-нибудь из приходящих ко мне по литературным делам…
Придумать что-либо лучшее было трудно. Потом долго пили чай и вели неторопливую беседу. Морозов совсем успокоился, поняв, что радушный хозяин одобряет радикальную деятельность народников, их социалистические идеалы. И как завороженный он слушал о тех далеких временах, когда в этом кабинете, в этом самом кресле сидели Пушкин, Лермонтов, Гоголь и юноша Зотов разговаривал с ними. Невидимая нить тянулась от певцов дворянской революционности к редактору революционного журнала разночинцев-демократов.
Начало архиву было положено. Никто, кроме Морозова, не знал места хранения бумаг. Морозов не часто беспокоил Зотова своими посещениями, но, когда приходил, неизменно заставал Владимира Рафаиловича в кабинете.
Горничная приносила им чай. Через десять-пятнадцать минут, улучив момент, когда никого в коридоре не было, Зотов молча вставал, шел к стеллажам, брал портфели и молча же вручал их гостю. Потом оба занимались своими делами. Когда Морозов уходил, Зотов с теми же предосторожностями водворял архив на место.
А события развивались своим чередом. Стачечная борьба рабочих, крестьянские волнения, систематический террор, который начали проводить народовольцы, создали в стране новую, вторую уже по счету революционную ситуацию 1879–1881 годов. Правительство ответило на взрыв революционного движения белым террором. Виселицы, расстрелы, войска, шагающие по могилам под «Камаринского», неограниченные полномочия генерал-губернаторов. И длинный мартиролог повешенных, расстрелянных, заживо погребенных.
После провала типографии «Народной воли» и дерзкого взрыва в Зимнем дворце Морозову пришлось на время скрыться за границу.
Перед отъездом он привел к Зотову Александра Михайлова — «дворника» партии народовольцев. Отныне Александр Дмитриевич стал хозяином архива.
Прошел еще год. Один за другим гибли, вычеркивались из списка живых герои «Народной воли». Ожидал в тюрьме своей участи и Александр Михайлов. Морозов был схвачен на границе, когда пытался вернуться в Россию.
Потянулись годы черной реакции. Умер в тюрьме Михайлов, пожизненно упрятан в Шлиссельбургской каменной гробнице Морозов.
Умер и Зотов. Умерло и революционное народничество.
Минуло четверть века. Давно уже на поприще классовой борьбы выступил рабочий, марксист, ленинец. Остатки народников, растеряв боевые традиции революционеров-демократов, скатились в болото либерализма. Возникшая партия эсеров возродила индивидуальный террор, но отказалась от светлых, хотя и утопических идеалов социализма Желябовых, Морозовых, Перовских, Мышкиных, Алексеевых.
И грянул 1905 год.
Революция пролетариата освободила революционеров-народовольцев из Шлиссельбурга. Немногие из них нашли в себе силы, чтобы выжить, не сойти с ума.
Николай Морозов выжил, стал крупным ученым-химиком. Он не забыл об архиве. Но могила Зотова не могла ничего ему подсказать. Кто-то вспомнил только, что на даче Владимир Рафаилович незадолго перед смертью хранил какие-то документы. Он прятал их под полом беседки в саду. Но беседка тоже давно сгнила, и следы затерялись окончательно.
Морозова еще раз упрятали в тюрьму, однако ненадолго. Новая революция освободила его окончательно.
И стало известно, что Зотов перед смертью передал заветные портфели редактору «Нового времени» Суворину, а сын Суворина, уже после революции, отдал их издателю журнала «Былое» Бурцеву.
Теперь только Морозов вспомнил странную встречу в 1907 году, когда Суворин пытался познакомиться с ним. Но он отверг эту попытку реакционера. Морозова не сломили 25 лет Шлиссельбурга.
Такова удивительная судьба этого архива, или, вернее, того, что от архива осталось.
Исчезли печати и бланки, исчезли многие письма, программные документы. И все же сколько нового, ценного внес архив в изучение истории революционного движения в России в 70–80 годах XIX века!
Варианты программы «Земли и воли». Первая программа, переписанная рукою А. Оболешева на двух листах папиросной бумаги. Проект устава «Земли и воли», два варианта, и также рука Оболешева; поправки и замечания к проекту самого Оболешева, Александра Михайлова, Квятковского.
Многочисленные письма и грозные предупреждения, которые посылались Исполнительным комитетом «Народной воли» царским палачам, письма из тюрем товарищей, приговоренных к казни, проекты договоров и… четыре тетради.
Они аккуратно переписаны женской рукой. Записи в тетрадях столь поразительны по своему содержанию, что, бесспорно, они являются самым ценным материалом из всего, что сохранилось в архиве.
Это тетради Николая Васильевича Клеточникова.
Его имя не воскрешает картин героической борьбы: подкопов под полотно железной дороги, выстрелов на Дворцовой площади, взрыва столовой Зимнего. Но Клеточников был, пожалуй, одной из самых героических фигур среди корифеев народовольчества.
Худощавый, среднего роста, со впалыми щеками, он говорил негромко, глухим голосом и не знал, куда девать свои руки. Что-то неуклюже-детское, чистое, мягкое светилось в этом человеке. Он приехал из глухой провинции, и народовольцы, с которыми познакомил его Александр Михайлов, показались ему гигантами. Клеточников смотрел на них с обожанием, с трепетом и втайне мечтал быть похожим на этих людей.
А «гиганты» с восторгом взирали на этого болезненного, тихого «ангела-хранителя».
И он действительно в течение двух лет охранял партию «Народной воли» от ударов жандармерии. Клеточникову по настоянию Михайлова удалось устроиться письмоводителем в секретнейший отдел политического сыска Третьего отделения, а потом и департамента полиции.