ЧЕРНЫЕ ПОРТФЕЛИ
Ночь над Петербургом. Она такая же темная, глухая, как над Москвой, Тулой, Рязанью. Она сбросила белые июньские покрывала и теперь в мертвящем свете луны кривится уродливыми тенями памятников, колонн, шпилей, крепостных стен. В открытых окнах дворцов еще гремят последние такты последней мазурки — развлекающийся Петербург скоро разъедется по курортам, имениям, заграницам. В такты музыки вплетаются свистки городовых. У спящих подъездов надрываются колокольчики.
Вспыхивают огни в потревоженных окнах, подобострастно изгибаются дворники, мелькают гороховые пальто сыщиков охранки. И так почти каждую ночь после того, как в 1879 году в Петербурге, Одессе, Киеве введено чрезвычайное положение и генерал-губернаторы обрели полномочия диктаторов.
У правительства ни минуты покоя. Не знают покоя и революционеры-народники. Не знают, где приклонить голову, куда спрятать важные документы, как добыть средства на пропитание.
И, наверное, будь полиция повнимательней, она бы заметила молодого человека с ясно-голубыми глазами, худощавого, с девичьим румянцем на впалых щеках. Она могла бы застать его в квартирах адвокатов, артистов, писателей. Документы его всегда были в порядке.
Никто не обращал внимания и на то, что в комнате, где спал этот «запоздавший» гость, всегда открыта форточка.
За окном на черном шнурке висели два черных портфеля…
В начале 20-х годов, когда только-только отгремела гражданская война и мирная жизнь едва начала входить в новое, социалистическое русло, начался сбор, систематизация и осмысливание значительного количества документов истории революционной борьбы в России. Открылись секретнейшие архивы полиции, святая святых царской охранки. Чуть ли не каждый день среди вороха бумаг делались поразительные находки. Ученые вносили существеннейшие коррективы к тому скудному багажу фактов, который имелся в печатных работах, вышедших в свет до революции и рассказывавших о ней, ее развитии и предыстории.
Еще живы были те, кто помнил 60-е годы XIX века, еще не состарились «грозные террористы» 70-х годов, хотя в живых их осталась маленькая горстка. Еще живы были многие участники баррикадных баталий 1905 и 1917 годов. Свидетели великих событий брались за перо. Они должны были рассказать ровесникам Октября историю страны, большую жизнь отцов и дедов.
Статьи, воспоминания, памфлеты, многотомные мемуары заполнили историко-революционные и литературно-политические журналы. Издавались брошюры, книги, собрания сочинений.
Бывшие народники, хотя их было и немного, оказались чрезвычайно плодовитыми. Одни из них, как Вера Фигнер, делились пережитым, другие же, вроде Русанова, еще пытались дать идеологический бой торжествующему марксизму.
Именно в эти годы легенды о «страшных террористах» — революционных народовольцах обросли мемуарными деталями. Иные авторы лихо вспоминали диалоги, звучавшие полстолетия назад, приписывали себе и своим друзьям поступки, которых не совершали, побуждения, которых у них не было. Историческая ценность подобного рода воспоминаний была очень невелика. Но среди этой очень сомнительной мемуарной беллетристики были и серьезные, чрезвычайно интересные и важные для изучения истории русского революционного движения воспоминания, дневники, письма.
Мемуары всегда читаются с интересом. Но к ним нужно относиться критически. Это не значит, что всякий, кто взялся за воспоминания, заведомо обрекает себя на роль обманщика и фальсификатора. Но бывают и такие. Мемуары князя С. Трубецкого, диктатора восстания 14 декабря 1825 года, не явившегося на Сенатскую площадь, были во всех своих вариантах только попыткой оправдать собственную трусость. Зато бесценны свидетельства Якушкина, Бестужева и других декабристов.
Мемуары, как правило, пишутся на склоне лет. Это раздумья о минувшей жизни, значительных событиях, встречах, радостях и горестях, пережитых поколением автора.
Наша память устроена так, что если бы мы не забывали, то не могли бы запоминать новое. Забытое потом восстанавливается, но восстанавливается не как череда отдельных деталей, а как общая — и часто не совсем верная картина. Но мемуары ценны именно деталями. И мемуарист должен их воспроизвести. Ему кажется, что он все обрисовал точно, сочно, выпукло. Он никого не хотел обмануть, ввести в заблуждение. Но память! Она упустила дату, потеряла словечко, покрыла полотно новыми, более поздними мазками, а в результате получилось: все ярко, но не все верно.
Поэтому многие авторы воспоминаний добросовестно старались освежить в памяти пережитое, сверяя образы памяти с документами эпохи. До Октябрьской революции не так-то просто было проникнуть в архивы. А архивы Третьего отделения личной канцелярии его императорского величества, департамента полиции, охранки вовсе были недоступны. Октябрь открыл их всем. Сколько тайн, сколько человеческих трагедий нашли свое объяснение!
Но и архивы не всегда могли помочь тем, кто старался восстановить в деталях историю революционной борьбы. Ведь в этих секретных архивах сохранилась незначительная часть документов. Их отобрали при арестах, потом они попали в следственные «дела», фигурировали на процессах. Но, как известно, революционеры всегда старались хранить у себя как можно меньше подобных улик и в случаях угрозы ареста прежде всего очищали квартиры от таких документов. Поэтому жандармы никогда не могли похвастаться «богатыми уловами». Беспримерен подвиг работников тайной типографии народовольцев в Саперном переулке. Они отчаянно отстреливались не потому, что рассчитывали отбиться от полиции и солдат, а только для того, чтобы выиграть время и успеть сжечь все материалы, имевшиеся в типографии.
Конечно, большинство документов, написанных рукою деятелей «Земли и воли», «Народной воли», погибли безвозвратно, и мемуары не могли восполнить этой потери.
Между тем среди старых народовольцев, оставшихся в живых, развернулись горячие споры. Спорили о вариантах программы «Земли и воли», спорили даже о датах заседаний Липецкого и Воронежского съездов, о роли тех или иных деятелей партии в определении ее курса, осуществлении практических мероприятий. Остро дискутировали Фроленко и Николай Морозов, члены Исполнительного комитета «Народной воли». Спорили даже живые с мертвыми, и часто живые опровергали показания мертвых на следствиях и судебных заседаниях. Это были споры не только во имя восстановления истины, это было и продолжением идеологической борьбы.
А ведь были и ученые-историки. Они приступили к работе по пересмотру всемирной истории человечества с позиций марксизма. Как нужны были и тем и другим подлинные материалы, написанные рукой Желябова, Перовской, Александра Михайлова, Кравчинского! Нельзя было и целиком доверять показаниям, сделанным на следствии и во время процессов. Они, конечно, сбивали суд со следа живых, оставшихся на свободе.
И вдруг в разгар научных исследований стало известно, что обнаружен архив «Земли и воли» и «Народной воли».
Архив двух революционных организаций? В России? Это было беспрецедентно. В Женеве и Цюрихе, в Праге, Лондоне, Париже хранились архивы русских социал-демократов. Но землевольцы и народовольцы 70-х годов не имели своих заграничных центров. Те же материалы, которые попадали к издателям народнического толка, русским эмигрантам Лаврову, Ткачеву, частично Бакунину, носили в известной мере литературный характер статей, хроники, безымянной корреспонденции. Кое-что из подлинных документов увезли с собой случайно уцелевшие народовольцы и чернопередельцы после разгрома 1881–1884 годов, но это были разрозненные и не всегда значительные материалы.
Но разве существовал архив «Земли и воли» и «Народной воли»? Да, существовал. Об этом свидетельствовали и воспоминания умерших, свидетельствовали и оставшиеся в живых. Жив был и его первый хранитель — все тот же худощавый и уже не молодой, отбывший 25-летнее заточение в Шлиссельбургской крепости Николай Александрович Морозов.
Как же сохранился этот удивительный архив и о чем он рассказал?
1878 год. Россия взволнованно следит за окончанием «большого процесса», «процесса 193-х», «процесса-монстра». Устроители этого необыкновенного судилища над революционерами-народниками попали в трудное положение. Ловили «крамольников» почти четыре года, поймали несколько тысяч, гноили по тюрьмам несколько лет, кое-кто из заключенных умер, кое-кто сошел с ума, многих пришлось выпустить за неимением улик.
Оставшиеся 193 вели себя «возмутительно». Они не обращали внимания на судей, дерзили, пытались произносить речи, а потом вообще отказались являться на заседание суда.
Из 193 десять человек, для устрашения и в назидание, были осуждены, а остальных выпустили на поруки, под надзор полиции.
Выпустили и Николая Морозова. Выпустили, чтобы снова схватить, услать, глаз не спускать. Но и Морозов решил по-иному. Он попросту скрылся, перешел на нелегальное положение.
Началось бесконечное блуждание по квартирам. Сегодня ночью он у редактора журнала «Знание» Гольдсмита, завтра его укладывает на диван в своем кабинете писатель Анненский, а на следующий день он у присяжного поверенного Ольхина или у Евгения Корша. Их квартиры вне подозрений, хозяева тоже. Но они сочувствующие, они не против того, чтобы «нигилисты» одержали верх или, во всяком случае, так припугнули власть имущих, что царь даровал бы конституцию России.
А в это время народники переживали острый кризис внутри своей организации. Старое общество пропаганды, кружок так называемых «чайковцев», развалился окончательно, и собрать его осколки было уже нельзя. Новые люди, влившиеся в народническое движение, требовали создания централизованной партии с дисциплиной подчинения большинству, а не полуанархических объединений, как это имело место ранее. Требовали они и решительных действий против жандармов, шпиков, требовали, чтобы велась дезорганизаторская работа, чтобы из тюрем освобождались товарищи, чтобы не могли спокойно спать царские прокуроры, жандармские полковники, градоначальники, чтобы сам царь сон потерял в чертогах Зимнего.