1

Руку для пожатия старшина Пригода протянул только Васе Танчику, а прощаясь с остальными, поднес ладонь к потрескавшемуся козырьку фуражки.

— Ну, бойцы, оставайтесь здоровы! — коротко и даже будто бы с сожалением буркнул он. — Не поминайте лихом!

— Не волнуйтесь, завтра и забудем, — ответил Саня-«москвач» и ударил по деке своей гитары, как по бубну.

Шурик Алфеев дернул его за мундир.

— Значит, послезавтра, — сказал «москвач». — Не вижу разницы, Шалфей!

Старшина Пригода махнул рукой, сел в зеленый автобусик и уехал. Демобилизованные остались на маленьком вокзале. На дверях буфета висел замок. Газеты в киоске были позавчерашние, обложки брошюр выцвели на солнце и так и норовили свернуться в трубки. Киоскерша, воздев на нос очки, читала растрепанную «Роман-газету».

Три часа слонялись, ожидая поезд, и сели в темный и почти пустой плацкартный вагон — общих в этом составе не было. Заняли отсек у самого тамбура, чтобы курить не выходя; некурящие Шурик Алфеев и Вася Танчик расположились на боковых полках по соседству. Постелей, презирая комфорт и экономя рубли, не взяли, чем обидели пожилую проводницу.

Перед первой же большой станцией скинулись по сэкономленному рублю, дернули спички. Троих, выдернувших обломанные, послали в станционный буфет. Гонцы, как только поезд остановился, с гулким топотом пробежали по перрону. Следом из вагона выбрался Саня-«москвач» и принялся прогуливаться вдоль пыльного состава, со значением поглядывая на молодых и хорошеньких пассажирок.

Запыхавшиеся гонцы притащили огромный сверток зеленоватой, неаппетитной рыбы, которая добровольно отделялась от скользких костей, буханку серого хлеба и три бутылки плодово-ягодного — самого дешевого. Сердитая проводница дала всего один стакан, и то только после долгих уговоров, с ворчанием и неохотой. Саня-«москвач», победно улыбаясь, протянул руку и с верхней полки снял гибкое сооружение из облитых воском бумажных стаканчиков, сунутых один в один, — совершая променад, стащил у ларька, где торговали теплым кофе, булками с изюмом и кусками разных пирогов.

— Плодово-выгодное. — Он капризно сморщился, взглянув на этикетки.

— Не нравится — не пей, — огрызнулся потный Вася Танчик. — Обойдемся, не заплачем!

Он был недоволен тем, что попал в число гонцов, и платочком вытирал потные лицо и шею.

— Жребий, старик, — утешил его Санька, — всесильный жребий! Мы теперь лица гражданские, — добавил он, философствуя, — а на гражданке все равны! И вы, товарищ старший сержант, — поклонился он Васе, — и мы, товарищи рядовые!

Саньке налили первому — в благодарность за стаканчики. Притворно морщась, он выпил свою долю и смял стаканчик в кулаке. Стаканчик, вяло хлопнув, лопнул. Санька прикрыл глаза и мечтательно закинул голову.

— Эх, мужики, — сказал он, — ведь три года! Три года, как одна копеечка! Сейчас бы по сему случаю стаканчик боевой трахнуть, такой повод, а мы все учебную да учебную… Под гидрокурицу, — покосился он на рыбу, — гори она огнем!

Однако рыбки все-таки отщипнул, осторожно пожевал и выплюнул косточки на газету. Потом ловко влез на боковую полку, подложил под голову свернутый мундир и, оставшись в майке с номером «17» на груди и спине, взялся за истерзанную, сплошь оклеенную немецкими переводными картинками гитару-маломерку — начал подтягивать струну.

заголосил он, когда поезд наконец тронулся и мимо окон, изредка вздрагивая, поплыли черные цистерны с белыми надписями на грязных и пузатых боках.

Сержант Шурик Алфеев, услышав песню, перестал жевать, набычился и грозно глянул вверх, на растоптанные Санькины сапоги несуразного размера. Вася Танчик, быстро оценив обстановку, принял решение и стал между Шуриком и Санькиной полкой — так, на всякий случай.

— Не сердись, Шалфей, — сказал Санька, свесившись вниз. — Это же не про твою, это про другую Нинку! Их, сам пойми, на свете, может, миллион, этих Нинок. Или целых два с шестью нулями. А песня про ту, которая с Ордынки, понял, голова? Ордынка… Есть в Москве такая тихая улочка. Машины, машины, исключительно такси. И исключительно с гражданскими номерами. Эх, и погуляю же я по своей деревеньке!

Остывший Шурик посопел немного и ушел в тамбур, качая головой. Следом за ним, в грохот, выбрался Вася Танчик.

Саня-«москвач» повозился и снова лег. Принялся лежа листать свою тетрадь с песнями, знаменитую по всей части. Скоро он, ударяя по многострадальным струнам, запел другое:

Остальные, быстренько доев, допив и завернув объедки в газеты, которые так промаслились, что их стало можно читать наоборот, деловито поставили чемодан на чемодан, деловито вынули карты, деловито кинули на туза — кому сдавать, деловито сдали.

Почти сутки показывали нечеловеческую выносливость — без перерывов дулись в дурака. Дружно гоготали после конца каждой партии, пугая немногочисленных и сонных пассажиров. Очередной «дурак» в гоготе участия не принимал. Он злился, крутил головой и сноровисто, торопясь отыграться, в который раз сдавал драные карты — каждому по шесть.

Потревоженная проводница приходила ругаться, но, молча постояв рядом с играющими и последив за игрой, возвращалась к себе, в другой конец вагона, унося порожнюю посуду и поджав губы.

Старший сержант Вася Танчик как залег, так все время и спал, приоткрыв рот и сложив руки на груди, словно покойник. Просыпаясь, хрипло интересовался, кто «дурак», и снова засыпал, не дожидаясь ответа.

Сержант Алфеев стащил сапоги, размотал портянки и, блаженно шевеля пальцами ног под прохладным вагонным сквознячком, принялся размышлять о том, что будет делать дома, когда вернется.

От Нины, жены его, писем не было вот уже три месяца, но Шурик не особенно волновался. Он знал, что Нина собирается поступать в заочный институт советской торговли — есть, оказывается, и такой, — что некоторые девочки там уже учатся, их ставят старшими продавцами, а кое-кому и заведование секциями доверили, а чем Нина хуже? «Август же, время экзаменов, — размышлял Шурик, пытаясь объяснить себе молчание жены. — В институт поступить — дело серьезное».

Он и за собой чувствовал некоторую вину. На первом и втором году службы он испытывал некий эпистолярный зуд и писал письма ежедневно, кому только мог, а к третьему году остыл, все никак не мог выбрать времени написать даже коротенькое письмо.

А вот мать его писала часто и длинно. Последнее ее письмо Шурик получил перед самым отъездам из части. Опоздай она на один день, и Шурик бы не узнал:

что мать жива-здорова,

что на работе у нее все хорошо, только замучили дежурства вне очереди, и больные нынче пошли очень уж капризные и требовательные,

что по ночам у матери болят руки и не дает ей покою поясница, простуженная еще тогда, когда мать работала на железной дороге проводницей,

что умер дядя Григорий, старший брат матери, гармонист, балагур и веселый пьяница,

что мать крепко обиделась на родню — дядину жену и их дочерей с мужьями.

«…схоронили мы Григория дядю твоего хорошо, — писала она, — обмывали и обряжали его мы с Мотей она тебя помнит маленького за это нам был почет с их стороны и к нам подлизывались а на поминки Мотя не пошла и я не хотела зная их хитрости как они моют после меня посуду и вилки отдельно с хлоркой но пришлось родная кровь выпила я чуть а рис у них непроваренный был и с овсом и с камушками…»

Шурикова мать несколько последних лет работала в онкологическом отделении городской больницы санитаркой. Все родственники, кроме дяди Григория, который был беспечным человеком, почему-то считали, что рак заразная болезнь, и встреч с матерью избегали, а это ее очень обижало. Кажется, она и сама верила в то, что рак заразен, но никак не могла решиться бросить свою работу, хоть и не раз порывалась.

«Нина все работает на обувке в институт собирается поступит нет не знаю…» — вот все, что мать сочла нужным сообщить о невестке.

«Поругались, — решил Шурик, складывая письмо, и почувствовал такую нежность к обеим, что сладко защемило сердце. — Ничего, дело поправимое, — счастливо улыбнулся он, — приеду — помирю».

— Шурк, ты как, дома осядешь? — не меняя позы и не открывая глаз, неожиданно спросил Вася Танчик.

— Наверное. А что? — Шурик сунул материно письмо в карман и перевернулся на бок. — Не знаю еще, не решили.

— А то. Бери свою Нинку — и к нам, — предложил Вася. — Семейным квартиры быстро дают — у нас же стройка, жилья тоже много строят. Для начала у нас поживете. Или в общежитии — там видно будет. На западе что? Теснота! А у нас… — Вася улыбнулся, довольный. — Ты не смотри, что север. Грибы, ягоды, снабжение хорошее. На охоту ходить станем — у меня тозка, у тестя дробомет. Он у меня молодой еще, тесть. Хороший мужик. Себе ружье купишь. Заживем…

— Посмотрим, — нерешительно ответил Шурик.

Вася не впервые затевал с ним такие разговоры, и после них Шурика начинали одолевать сомнения. Сам-то он поехал бы с удовольствием — его влекла новая жизнь, новые места. Нина тоже бы поехала — в этом Шурик не сомневался. Институты и там, наверное, есть, а работу она себе везде найдет.

«А мать не стронется, — думал Шурик. — Дом надо продавать, город бросить. Целая морока! Она вот когда из проводниц уходила из-за зрения, так ночи не спала, переживала, пока в больницу не оформилась. Посейчас о топливной книжке плачет… Из больницы тоже сколько раз собиралась уходить, рака боится, а до сих пор так и не собралась…»

— Посмотри, — эхом отозвался Вася.

— Ты с «москвачом» поговори, предложи ему, — посоветовал Шурик, почему-то чувствуя себя виноватым. — Он малый шустрый, согласится. Вдвоем-то все веселей. А я… Мать у меня, понимаешь!