Глава 20 — Синсэй

Солнце, с трудом прорвавшись сквозь густые тучи, упало на кресты возле разрушенной крепости, на останки замка. Один из людей, прибитых к крестам за руки и ноги, вздрогнул, закашлялся. Однослойные веки дернулись, темно-карие глаза с мукой посмотрели на окружающий мир, на лица умирающих, висящих на крестах напротив него. Со лба, прикоснувшись к толстым черным жестким волосам, по выступающим скулам скатились капли пота. Открыв рот с потрескавшимися губами, он прошептал:

— Сумимасэн, Судзуки! Сумимасэн! Корэ ва… корэ ва дзэнбу ватаси-но сэй дэ…(1)

После этих слов, идущих из глубины его души, силы покинули его — и он опять лишился чувств.

— Опять дрыхнешь? — возмущенно взревел учитель, замахиваясь на спящего линейкой.

Мальчик вздрогнул, взглянул снизу вверх мужчину, грозно нависшего над ним. И… не испугался. На лице его темнели синяки от вечного недосыпа, в глазах змеей свилась усталость. Одноклассники, предвкушающие разборку, которая нарушит скучное течение урока, огорчились. Впрочем, всего лишь на мгновение: что-то дрогнуло в них от вида его сгорбленной спины, опущенных плеч. А те, кто сидели впереди и видели его лицо… те потрясенно замолкли. Кому-то из них ночью снились эти страшные пустые и измученные глаза. — Ты что, вагоны по ночам грузишь? Или что? — спросил математик уже мягко, с оттенком дружелюбия и заботы.

— Нет… — бесцветным голосом ответил Виталик.

— А что же? — учитель не отставал: его всерьез начало беспокоить вечно измученное лицо этого мальчишки.

— Просто… Я не могу уснуть… ночью…

— У тебя родители пьют? Они тебя бьют? Они кредитов набрали, а возвращать нечем? Кто-то сильно заболел из родственников? Или что? — взволнованно затараторил учитель, — В чем дело?

— Они… все в моей семье хорошие! — пылко ответил Виталик, — Никто не пьет! Даже не курят! Отец нормально зарабатывает… Всех нас научил жить по средствам… К счастью, все здоровы… Но… я часто не могу уснуть… лежу в темноте с открытыми глазами… и не могу уснуть… Или мне снится тот кошмар…

— Какой кошмар? — участливо спросил учитель.

И класс заинтересованно притих.

— Тот мужчина на кресте… — Виталик устало потер лоб. — Или это меня распяли?

— Распяли? Тебя? Ты, че, Иисус, что ли? — хмыкнул главный хулиган класса.

— Нет… — едва слышно ответил ему Виталик, — Я не настолько самонадеян, чтобы считать, будто мне снится именно он… чтобы считать себя им…

— Вообще, через ту же мучительную казнь прошел не только Иисус Христос, — мягко уточнил математик, — Эх, дети, дети! Что за хрень вы смотрите по вечерам?! Это ж надо, чтобы такое ночью снилось!

— Его слова… — тихо произнес ученик, не услышав его, — Его слова постоянно звучат у меня в голове… меня передергивает от этих слов… От них становится так больно!

— Какие слова? — учитель заглянул мальчику в глаза.

— Я… не понимаю их… Этот язык я… не знаю…

— Так ведь это ж сон! — преувеличенно бодро произнес взрослый, — Неудивительно, что язык непонятный!

Хлопнула дверь, впустив в класс невысокого худого мальчишку.

— Таак… Максим Петренко! — мрачно пророкотал математик, — Где тебя носило?! Уже третий урок у твоего класса, а ты только появился.

— Ну, мой отец… он опять… — Максим робко потупился, — Он опять заставил меня быть в церкви, на утренней службе! В своей любимой церкви в другом районе.

— Ах, вот оно что! — вздохнул математик.

Если вначале он и любовался Максимом и тем строгим и одновременно заботливым воспитанием, которым окружил того отец, рьяный христианин, то теперь методы Петренко-старшего начали его угнетать.

— Ну, давай, садись скорее! Что в дверях застрял?

Максим молча и робко заскользнул в класс, устроился на одной парте рядом с Виталиком. Тот взглянул на него задумчиво, но новоприбывший его и взглядом не пожаловал. Вот уже полгода, как Максима перевели в эту школу — в прошлой Петренко-старший пришел в ужас от друзей сына и насильно вырвал его из школы и из компании — и с тех самых пор эти двое, делившие одну парту, толком и не разговаривали. Как-то… так случилось.

Наверное, это была ненависть с первого взгляда. Возможно, что со стороны одного лишь Максима: его сосед иногда делал попытки завести разговор, на что получал молчание или, в особо выдающихся случаях, недовольный взор. Со всеми прочими одноклассниками набожный Петренко-младший общался вполне себе дружелюбно. Но вот в случае с соседом почему-то никак не мог себя пересилить. Сказать, что не было слухов в 543 школе — это нагло соврать, так как все кому не лень и даже самые отъявленные лодыри строили догадки. Популярная версия: Виталик и Максим уже давно были знакомы и крупно поцапались из-за какого-то неприятного случая.

Остаток третьего урока Виталик прозевал и проморгал. Уснул перед самой переменой — и благополучно ее проспал. Так же проспал и четвертый урок — сердобольная учительница рисования вечно жалела этого мальчишку с замученным лицом. Она же была самым яростным нападчиком на родительских собраниях — обрушивалась на родителей Виталика настоящей лавиной, метала гром и молнии… пока те еще ходили на собрания.

Вскоре после начала пятого урока Виталик проснулся. Видимо, полный ненависти сверлящий взгляд учительницы русского языка его вконец пробрал. Говорили, что Вера Алексеевна одним только взглядом могла поднимать мертвых на ноги. Пожалуй, стоило сдать сей занимательный субъект ученым или репортерам с телевиденья, жаль только никто из ее учеников так и не решился оказать посильную помощь развитию науки.

Проснувшись, Виталик широко зевнул и сладко потянулся. Руки, сцепленные в замок, сначала поднялись над его головой, потом бодро поползли вправо — смотрящие на него с трудом удержались от искушения повторить сей соблазнительный жест — и, наконец, влево. Опуская руки, он смахнул на пол карандаш Максима.

Дальнейшее одноклассники долго не могли забыть: тихий и добрый Максим среагировал мгновенно — резко развернувшись, он сильно ударил Виталика по лицу.

— Максим… за что? — Вера Алексеевна, всегда полная сил и энтузиазма сворачивать горы, вдруг начала запинаться.

— Я… — Максим посмотрел прямо в глаза побледневшему соседу, закрывшему ладонью краснеющую щеку, — Я его ненавижу.

И в его темно-карих глазах, окруженных густыми черными ресницами — тема многих восторженных девичьих охов и ахов — все разглядели глубокую и ужасающую ненависть.

— З-за что? — голос учительницы дрожал.

— Просто так. Ненавижу, — процедил Максим сквозь плотно сжатые зубы.

Еще несколько месяцев школа кипела и клокотала — учителя и родители бурно обсуждали Петренко-младшего и Петренко-старшего. Тут часто повторялись: «В тихом омуте черти водятся», «Яблочко от яблоньки недалеко падает» и «Ну, как у такого отца может быть ТАКОЙ сын?!».

Именно из-за того случая Сергей Петрович, сторонник доброго воспитания и вразумляющих разговоров, впервые поднял на своего сына руку. Мальчик устоял на ногах и поднял на отца свои пронзительные темно-карие глаза. Ни у кого в родне Петренко и его бывшей жены не было таких глаз — все щеголяли серыми и, особенно удачливые, голубыми. Да и русыми были, не то что Максим, с его темно-каштановыми волосами. Увидев в первый раз своего сына, Петренко помрачнел. А через семь лет развелся со своей набожной и кроткой женой. Он ничего никому не объяснил, но родственники поняли, почему. Да, Сергей Петрович люто ненавидел глаза сына. Правда, до сих пор это скрывал от него самого. Но сейчас, когда десятилетний Максим холодно посмотрел на него, что-то взорвалось внутри отца. Он проорал:

— Мерзавец! Весь в мать! В эту шлюху!

То, что жена была до замужества невинна, Петренко-старший помнил. То, что она не смотрела на мужчин в его присутствии, замечал неоднократно. Про свой добрачный опыт не высказывался, считая, что он поступал вполне себе нормально, по молодости и по глупости. Дядю, заикнувшегося было после развода родителей Максима о телегонии и былых подвигах племянника, едва не удушил на месте. Родственники и друзья, бывшие тогда в гостях, едва их разняли. При новом семейном собрании, по случаю чьей-то свадьбы, Сергею Петровичу мягко предложили помириться с дядей, на что тот ответил крайне грубо. Дядя, обидевшись, проорал: «Побойся Бога! Мариша не причем! Это все ты! Ты и твои «подвиги»!». Разумеется, с тех пор дядя и племенник ни разу не говорили, а на родственные собрания не ходили или же игнорировали друг друга. Допытать Марину, мать Максима, особо заинтересованным родственницам Петренко-старшего не удалось: после развода она предприняла неудачную попытку отравиться, потом, когда ее откачали, едва живая уехала в другой город. Куда — никто не знал. Девяностосемилетний дед, который всем в обширном клане Петренко кем-то приходился, как-то сказал, что «видел Маринку в монастыре, когда паломничал». Впрочем, дед этот был весьма чудной, поэтому ему никто не поверил.

— А ты сам-то святой? — с ненавистью спросил сын, глядя на отца ледяными темными, почти черными глазами.

— Ты… ты… — Петренко-старший сжимал и разжимал кулаки.

— Я могу тебе верить? — продолжил Максим, не отрывая этого мучительного взгляда от его глаз.

— Ты… я… Да как ты вообще посмел во мне усомниться?!

— Просто… я не верю тебе, — спокойно отчеканил мальчик острые слова, от которых защемило сердце, — Кричал, что никогда не посмеешь не то что ударить, даже обидеть словом своего дорогого ребенка. А теперь?! И так ли мама была виновата? Может, кто-то из наших предков был нерусским?

— У нас в роду были только русские! И православные! — прохрипел отец.

— Тогда что за странные знаки на ножнах старого кинжала, который лежит в верхнем ящике твоего комода?

— Просто царапины… Ты лазил в моих вещах?!

— С тех пор, как себя помню, меня манил верхний ящик твоего комода, — равнодушно продолжил сын, — Много лет я сдерживался, считая недопустимым смотреть туда. Три года назад, в тот же день, когда ты развелся с матерью, меня потянуло к верхнему ящику твоего комода. Страшно потянуло. Ты задержался в церкви в тот день. Я вошел в твою комнату. Остановился у комода. Не сразу открыл его. Увидел ровно сложенные носки и белье. Точно так же ровно, как и вещи в моей комнате. Но что-то было не то… что-то было не так… Я протянул руку — и нащупал что-то в левом углу ящика. Достал то полотенце, в которое было что-то завернуто. Не помню, как открыл его… И рисунок на ножнах кинжала приковал мой взгляд… Кажется, я его уже где-то видел. Я вытащил кинжал… Мне было нестерпимо больно смотреть на его острое лезвие… Я коснулся его пальцем. Капля крови скользнула по лезвию. Мне стало тошно, когда смотрел на кровь. Едва заставил себя обтереть кинжал… убрал на место… Закрыл комод. Вышел на улицу. Не помню, куда я шел… Казалось, что моя жизнь — как чистый лист бумаги. Нет ничего в прошлом. В будущем ничего нет. Я шел… Я вроде бы был живой… Но почему-то я ничего не чувствовал…