— Ох, лекарство… лекарство забыла! Слуги! Да где вы? — госпожа вскочила, но запутавшись в одеяниях, упала к нему на постель.

Он едва подхватить успел ее худыми-худыми руками. Как в рассказах о призраках. Как в страшных рассказах.

— Кажется, ты принял ее женой? — усмехнулся Сюэмиро.

— Да ну тебя! — строго посмотрели на него черные глаза, — Любишь ты шутить!

— А что… я не хороша? Так я дальше рассказывать не буду! — девочка вывернулась из его слабых рук, поднялась, подолы пятислойных кимоно подхватила — да выскочила, сердито захлопнув седзи.

— Да… — Синдзигаку пытался подняться, но рухнул.

В руки, подставленные братом.

— Не огорчайся, брат. Я ее приведу, — пообещал он, — Но ты поклянись сперва, что лекарство все выпьешь!

— Ну, хорошо, хорошо, я клянусь!

Он околдован был упоминанием полной луны и сказки о ней — и на все бы сейчас согласился, чтобы дослушать. И Сюэмиро обрадовался несказанно, такой живой интерес у брата увидев впервые за долгих два месяца. Если человек чем-то интересуется, то, может, он будет жить?

Сестра хитрая вернулась скоро вместе с братом старшим. С лекарством. Да с той заветной историей. Сев у постели больно, да проследив, чтобы чашу с лекарством опустошил — привереда еще и проверила, заставила допить последние капли — Фудзиюмэ присела у изголовья рядом и наконец-то начала.

Есть в Столице мира и спокойствия поместье на Пятой линии. В нем давно никто не живет. Люди боятся селиться там, потому обветшалые здания разваливаются, а когда-то изящный сад продолжает зарастать. И слухи зловещие о нем ходят.

Жила когда-то там госпожа Асанокоо. Миловидная тихая девушка, что изящно умела вшивать. Да стихами говорила, то ладно, то странно. И отец ее невысокий Девятый чин имел. А потом в состязаниях по стрельбе из лука он упал — и сломал шею. Да матушка недолго его пережила.

А в тихую жизнь юной госпожи прошел некий молодой господин — до сих пор неизвестно имя его, хотя, как ни гадали охочие до словесного яда умы и языки!

Началось все с того, что пустила служанка его. Очень надеясь, что по заботе и любви его госпожа ее сможет развлечься и подняться как прекрасная госпожа Отикубо. Он, напав на несчастную хозяйку поместья, всю ночь ее ласкал. Отпустил лишь под утро. Да, в поместье свое возвратившись, как положено приличному любовнику, прислал слугу своего с полным ожидания и восхищения красотой ее письмом. Хоть госпожа и не поверила: что он там разглядеть мог, придя после полуночи, когда погасили слуги все светильники, и без того малочисленные? Но это было что-то новое в скудной и скромной размеренной жизни — и потому охотно отправила слугу с ответным письмом, заодно приказав посыльного пред тем накормить.

С тех поры и повелось: переписка шла днем, ночью навещал он ее. И она — к объятиям и речам пылким его привыкнув, начала уж мечтать, что однажды он сам предложит в эту ночь трижды отпить из чашей друг друга, да к себе заберет женой. Он, правда, о делах домашних не заикался. Так, что боялась бедняжка, что госпожа Северных покоев уже есть у него. Да, может, и женщина не одна. Но хотелось вырваться из обветшалой усадьбы в мир другой, да в объятия пламенные молодого любовника, чтобы стал еще и защитником-мужем! Чтобы не только веера и гребни прислал иногда, да ветки то цветов, то листов прилагал к письму, а чтоб уже можно было при слугах голову поднимать и с нежностью говорить: «Мой супруг», «Господин мой велел…».

И чем больше он приходил к ней — и тем встревоженней ждала она его каждый новый день, привыкнув. Или даже пробудилась в сердце молодом любовь?.. Скучнее стало жить днем.

И однажды от слуги услышала, что господа с дома на Второй линии на охоте поймали лисиц. Взрослых убили. А одного ребятенка отдали собакам своим, подразнить, проследить, скоро ли и какая убьет.

Заплакала юная госпожа от сочувствия — и, веер, подаренный любимым отдав — умоляла служанку бежать и молить, чтоб отдали за веер ей бедное существо.

Побежала служанка быстрее ветра, на колени упала сразу, умолять. Посмеялись молодые господа над ней: уж не влюбилась ли в кого из них?.. Но из сбивчивых объяснений девушки поняли, что госпожа с Пятой линии захотела завести у себя лису или теплую полоску лисьей шерсти. Что-то они слышали прежде о ней. Так, немного. Не интересовались. Но, пожалев девушку из обедневшей семьи и ослабевшего рода, отдали за так. Да веер прислали обратно. И истекающий кровью комок — добрались псы до него — заботливо завернутый в очаровательную накидку одного из них.

Накидку госпожа Асанокоо будто и не заметила, веер вернувшийся — как будто тоже — но вот над окровавленным комком со шерстью слипшейся плакала очень долго. Поила его из мисочки очень осторожно водой — комок задыхался от жажды и пил очень страшно, чавкая и будто совсем сейчас вот-вот уже подавится — и все. Но все-таки выжил. Уснул, напившись.

Той ночью молодой господин не пришел. И, не дождавшись рассвета, Асанокоо пошла к кормилице, что жила в помещении напротив — и осторожно забрала дрожащий комочек себе.

Он ночью — была уже осень — пробрался к ней под одеяния на постели, все кровью перепачкал, прижался к теплому боку человеческой женщины и счастливо уже уснул.

Утром молодая госпожа расстроилась, заметив нижние кимоно перепачканные — и на ней, и которыми прикрывалась, все в крови — а комочек крови слипшейся испуганно сжался, яркие-яркие грустные глазки уставились на нее.

Вздохнула лишь молодая госпожа. Служанок послала постирать одеяния — вот бы к визиту возлюблено просохло уже все! А сама, подвязав рукава, попросив себе чан с теплой водой, напевая нежную колыбельную, стала добычу свою дрожащую отмывать. Очень уж дрожал вначале лисенок и как будто плакал от боли, но заслышав вскоре слова нежные, вырываться совсем перестал. И остался в воде, терпеливый.

И остался в нежных теплых руках. И, само собой, поселился надолго в доме.

Долго хворал, а потом стал уже подрастать. А, точнее, стала: пушистое существо оказалось девочкой. И красавицей лисой выросло. Доверчиво сидело с хозяйкой у открытых седзи. И, прислонившись к ее теплому плечу, вместе с ней любовалось луной. Днем игру ее на флейте и бива слушало. Да стихам молодой госпожи внимало внимательно, будто понимало все. Когда госпожа хорошей антологии свитки брала и цитировала особо прекрасные стихи, подруга ее пушистая голову ложила на лапы и, томно жмурясь, смотрела на свою госпожу.

Когда слуги ее ругали — нашла госпожа нового едока — лисица смотрела на них так внимательно, что они смущались и уходили подальше от странного проницательного взгляда. А лисица с того дня каждую такую болтушку обходила стороной. Когда один воинов-сторожей пнуть ее хотел спьяну — да пред тем напарникам похвастался, что сейчас глупую морду расшибет — он не договорил еще, шагу не сделал еще к ней, а она взмахнула пушистым хвостом — и убежала невесть куда.

Два дня потом не выходила. Страшно расстроилась тогда молодая госпожа. Целый день плакала! Долго богам молилась. Чтоб вернулась ее милая подруга. Или чтоб хоть миновала теперь злых людей и иных существ! Чтобы только боги хранили ее, красивую!

На день третий ночью приснился Асанокоо странный сон. Что она опять молилась, на коленях целый день у алтаря простояв. Что раскрылись тихо седзи и вошел… нет, не любимый. Тихо шурша полами длинных двенадцатислойных роскошных дорогих кимоно, вошла Она. Девушка красоты неслыханной! Кожа белая-белая, губы алые как лепестки сливы, а длинные-длинные густые-густые блестящие прямые черные волосы струились по одеяниям ее и по татами далеко за ней!

— Ты так хочешь, чтоб она вернулась? — тихо и грустно спросила девушка.

— Очень, очень хочу! — пылко ответила юная госпожа, приняв ее за богиню Каннон, взгляд опустила смущенно, плечи поникли ее, — Только, боюсь, скучно ей со мной. Что ей лучше остаться в лесу. Только б боги хранили ее! Здесь так скучно одинокими вечерами! А она скрашивала ночи мои и дни. О, только бы и правда хранили ее боги!

— Кажется, больше тебе ждать него, — вздохнула красавица.

Медленно проскользила к изумленно притихшей госпоже. Изящно рукою оправила подол и изящно у хозяйки усадьбы вдруг опустилась. И, за плечи обняв, осторожно и нежно привлекла к своему плечу. От благовоний роскошных — ни у кого таких не чуяла — голова закружилась у молодой госпожи. Кажется, упала. Следующее, что запомнила: как очнулась, на коленях лежа у незнакомки сказочно красивой. И та, словно мать ушедшая, нежно ласкала ее по волосам. И чарующе прекрасным голосом нежным пела ей песни о далекой Поднебесной стране. И странах других. О волшебных существах и грустной любви. Верной любви. И других…

Очень странный был сон. И несказанно красивый.

А утром, очнувшись, госпожа поняла, что лежать ей в осеннее утро не холодно. Согревала бок ей рыжая шубка. И глаза приветствовали ее яркие-яркие, теплые-теплые. И, заплакав, обняла свою подругу.

С той пор лиса уж и не уходила почти. Так, выбегала погулять иногда. И обычно уже за полночь, чтоб госпожа Асанокоо не заметила и не плакала, волнуясь. Чтобы утром просыпаться в ее объятиях или бодро ходить рядом, открывая осторожно носом иль лапой седзи и прокрасться внутрь, взмахивая приветливо пушистым хвостом, будто веером.

Да с той ночи — наполненной светом таинственным и сиянием некого божества — стали иногда сниться юной госпоже странные сны. Приходила к ней ночью девушка, просто одетая, будто служанка. И миловидная. Играя на ее бива ей незнакомые мелодии, пела диковинные песни. Или стихи ей декламировала. Или грациозно танцевала с веером. Забыв обо всем, любовалась госпожа на нее. А утром, к рассвету, та незнакомка уходила. Ступая бесшумно и одеждами не шелестя. В те ночи, когда снились ей сны, она несказанно усталой чувствовала себя утром. Но несказанно счастливой, от нереальной, каким-то чудом подсмотренной красоты. В скучной размеренной жизни ее красоты такой не было. Разве что озаряли светом как мягкой луны ночью визиты возлюбленного.