Глава 24 — Усадьба за тенью полной луны

— Есть мечты как ручей внезапный в лесу для усталого путника — один глоток — и сил уже прибывает, чтобы дальше идти. Есть мечты, которые как копье в ногу — сил лишь отбирают — и с каждым шагом вперед жизненных капель все меньше и меньше. А бывает, что сразу и не поймешь, а моя мечта была какой?..

Молодой мужчина поднял задумчиво чашу, полную рисового вина. Да задумчиво отхлебнул.

— Тебе все равно, может? Но я все-таки расскажу. И про мой глоток первый и про очередные. Капля по капле, капля по капле… утекало время моей жизни. Но куда?.. В вечность ли? Иль в забвение? Более меня никто не выслушает. И тебе все равно. Но все же…

Сдвинувшись, на колени встав, он неторопливо наполнил чашу до краев — и выплеснул на невысокий холм.

Тихий зимний лес скудно освещал свет неполной луны. Чуть блестел на длинных волосах, распущенных. Встрепанных, но да не заметит в лесу никто: все уже ушли. А кто остался — дела тем до молодого мужчины не было. Разве что кто-то уполз, торопливо шурша, в кустах: прочь от яркого запаха и незнакомого. Люди, пропитанные дымом от благовоний, в лес заходили редко. Но ни холод, ни ночь не могли остановить пустоты внутри одного.

Он наполнил снова чашу свою — до краев, но, не пригубив, оперевшись о холм спиной, завернутой в многослойные наряды из редких шелков, начал свой рассказ. Начал неспешно. Ночи как раз хватило. Чтобы утром, по велению худой руки, пальцы изящные сдвинувшей, тот холм затянулся травой и папоротниками. Чтоб гадали люди потом: этот холм, он там был или не был?.. Если прежде не было, то взялся откуда?.. А если прежде был, то почему они его не заметили?..

Та зима в Киото была страшно холодной. Достаточной для того, чтобы поводов для молебнов стало намного больше. И хотя урожайным выдался год, все надежды людей на спокойное время не оправдались.

Впрочем, у кого-то надежд совсем не было: тот ученый с Третьей линии не надеялся совсем ни на что. В молодости его звали ветреником Хикару. В зрелом возрасте, впрочем, тоже. О похождениях его складывались легенды. А жене его, так и не родившей ему наследника, многие жены столицы сочувствовали. Но потом пришла новая любовь, поздняя. От нее не ждали, что она станет долгой. Даже если на порыве страсти человек и женится. Да, впрочем, госпожа Южных покоев задержалась в его судьбе на несколько лет. Он забыл о жене — да, впрочем, почти и не вспоминал прежде — и о прежних своих любовницах совсем забыл. Новых не искал. Получил наконец сына. Ссылка по непонятной причине, помилование… рядом с молодой женой, да любимой, вместе с сыном их долгожданным испытания все казались простыми и разрешимыми. Только рано госпожа Южных покоев покинула этот бренный мир. Сына-то оставила. И с тех пор у господина не осталось никаких надежд.

Хоть Госпожа Северных покоев было с тоски сбежавшая к родителям, и предпринимала попытки вернуться, письма те оставались непрочитанными.

Как бы ни молодая госпожа, для которой во время ссылки чудом нашли мужа из ученого молодого ссыльного — верная дочь отправилась за отцом — так и неизвестно, выжил б отчаявшийся. Но дочь хотела видеть его среди живых. Он и закопался в старинные свитки. Величайшим ученым стал. Хотя, впрочем, со временем молодые, другие обошли его. Да мало ли свитков драгоценных, талантливых записей сожрало беспощадное время, когда легко ступало в очередной раз по земле, протирая ее и память людей полами своих длинных кимоно, шуршащих осенними листьями, да лепестками цветов опадающих, да царапающихся громовыми раскатами, да скрипящими словно снег в мороз…

Дочь исправно следила, чтобы не только любимый муж, но и отец были одеты всегда в чистое и новое.

А то вдруг вызовет вдруг их на прием император? Да даже если просто навестить старых друзей и учеников. Надо прилично выглядеть приличному человеку! Составляя для них — коли забудут в трудах — ароматы. И служанок, когда дома бывали, четко отправляла с кушаниями. А иногда и столик-поднос сама приносила. Да сына отца от другой жены растила как своего. Меж ее детей рос племянник, горестей не знав.

Старший сын госпожи да приемный красивыми мальчиками росли. Талантливыми очень. Но, впрочем, при всей ее любви к своему и доброте для другого, замечала госпожа, что другой уродился намного смышленее и красивей. Да, чего уж врать, мальчик с черными глазами редкостной был красоты! Сам ужасно хорошо, колдовским чутьем просто, благовония и оттенки тканей на наряды себе вбирал. И, хотя ходил еще с детской прической, в кольцах его волос, спускавшихся по плечам, утопало уже немало взглядов служанок, утопало немало слухов от видевших его женщин. Как легко деревянные дома воспламеняются от порыва огня и ветра, так воспламенялись умы и сердца молодых и не очень женщин, о чудесном ребенке услышавших. Всем не терпелось на него посмотреть. Да молодой господин редко выходил. Любил бродить по ночам, обрядившись в одеяния попроще, в компании старого слуги и пары воинов из поместья отца.

При таких условиях, казалось, сердце молодой госпожи должно было пропитаться лютой ненавистью, но нет: одинаково ласковой была для всех своих детей. И его она считала своим. Да, впрочем, он тоже, кажется, считал своей ее. Очень вежливым и почтительным был всегда. И, хоть и споры умственные разводить любил, но до драк ни разу так и не дошло.

Объяснить любовь молодого господина Синдзигаку к темному времени не мог никто. Но, разумеется, в стремлении к долгому любованию полной луной он был не один. Всем известно, что краше полной луны десятого лунного месяца в мире нет ничего! Ну, может, аромат первых цветов весной, объятия любимой да чашка вина в компании старых друзей.

Но, впрочем, на женщин мальчик еще не смотрел. Только на полную луну. Или на бесконечные свитки, которых дома водилось немало. Все-таки, когда дед ученый и отец ученый книг в доме должно быть не сесть! А он, говорили, прочитал всю библиотеку и у того, и у того!

Но, впрочем, та зима в Киото была страшно холодной. Простудился и заболел даже молодой господин, который прежде не болел ничем, с самого своего рождения. Или виновата была в том очередная прогулка под луной? Почему-то смотреть на людей не хотелось ему, а манила тишина улиц ночных, озаренных сиянием лун, да россыпи звезд. И, хотя случалось недоброе, грабежи или убийцы наемные, стычки стражей — все обходило мимо него. Но болезнь той зимой не обошла.

Он болел долго и страшно. Все в поместии волновались за него. Даже дед оторвался от свитков и записей своих — и отправился в монастырь в паломничество. Зимой. В холод, в простой одежде, отказавшись от приличной еды! Почтенный отец семейства надеялся, что заслуги его молитв все отдаст ему. Если только боги позволят. О, только бы боги позволили!

От болезни красивый мальчик исхудал страшно. Побледнел. И хотя мать приемная ежедневно распутывала и расчесывала заботливо его волосы, стали они тусклыми и ломкими. Страшно обрамляли его побледневшее лицо. Да руки худые — в дни, когда силы наскребал сам чашу с лекарством принять иль с супом — причиняли немало боли сердцу матери. Промокали от слез рукава. Пока муж вернувшийся не мог ее успокоить чуть и отвлечь от тягостных дум.

Он вроде жил, а вроде уже и не жил. Долго спал. Хрипел во сне. Страшно кашлял. Он иногда протягивал руку — и замирали служанки и брат с сестрой, смотря за той рукой — и тянуть пытался неизвестно к нему. Долго плакала госпожа, когда и сама его увидела, спящего. Кажется, она понимала устремления его души, но виду не подала, что поняла. И ему не сказала о том ничего, когда он ненадолго опять проснулся.

Поговаривали злые языки, что, может госпожа Южных покоев, рано ушедшая, зовет его за собой?..

Зима та в Киото была страшная. Много людей унесло ветрами колючими, много судеб разбито стало, много рукавов промокали от слез по ночам. И обряды последние справить было тяжело: мешали ветер и мороз.

— Знаешь, брат, я слышала одну историю, — тихо и будто случайно сказала юная госпожа Фудзиюмэ брату Сюэмиро, когда они вдвоем лишь сидели днем у постели болевшего, — Там такое случалось! И, говорили, что только при свете полной луны!

Она нарочно слуг оставшихся опросила, да выходила тайком в город — то есть, мать вид сделала, будто и правда тайком — чтобы собрать побольше историй. Особенно, ночных. Помятуя о страсти брата ко времени после заката дня.

Чуть шевельнулись кости, кожей обтянутые — и краешки пальцев выскользнули из-под верхних кимоно, подбитых ватой.

— Слышал? — спросила еще оживленнее, громче еще, госпожа Фудзиюмэ у своего молчаливого спутника, — Лишь только за полночь, лишь только при свете полной луны…

— Нет, не слышал совсем! — брат нетерпеливо ударил сложенным веером об пол, покосился на пальцы, из-под одеяний выползшие, тонкие, да добавил еще сердитей, — Да совсем не хочу говорить о том! Помолчи!

— Ты! Ах, ты! — но все-таки замолчала, повинуясь воле старшего брата.

— Что… при свете луны? — долгое время спустя тихий-тихий голос спросил.

Впервые за три последних дня больной очнулся. Впервые проявил к чему-то интерес.

— Ах, братец! — девочка подпрыгнула, — Да ты проснулся! Прости, тебя разбудили мы… Ах, как не хорошо с нашей стороны!

— Но что… ночью? — он попытался даже присесть.

И завалился бы на бок, если б крепкие руки брата не подхватившие.

— Ночью что случилось?

Сестра и брат хитро переглянулись.

— Да ты б лекарства сначала выпил? — грустно спросила юная госпожа, — А то опять сознание потеряешь если? Так и не приняв?

— Ну, давай! — попросил уныло юный господин.

Хотя от лекарств горьких уже тошнило его. Иногда он не совсем уж и вправду падал в тяжелое забытье. Лишь бы не пить. Он, похоже, смирился совсем, что судьбы своей не изменить, а судьба, похоже, в жизни этой повернулась к нему неблагосклонно.