X НА ОСТРОВЕ ГАРВЕЯ

Нельзя описать волнение Ильи Максимовича. Хотя до едва заметной на горизонте земли было не менее четырех часов плавания, Седельников сменил вахтенного начальника и сам принял команду над своим пароходом.

Он приказал дать полный ход, расцветить сигнальными флагами все реи и салютовать острову из всех пушек.

Сквозь клубы белого дыма от выстрелов, стелющегося по спокойной поверхности океана, командир все отчетливее видел приближающуюся с каждым ударом винтов землю.

Ему казалось, что он видит уже высокий столб на берегу с надписью об острове ссылки и ждал, что так же, как было тогда, когда он покидал остров, кто-то подаст ему сигнал с берега.

Но земля приближалась, столб с черной доской был уже ясно виден в бинокль, но берег оставался пустынным.

Ни людей, ни поднимающихся к небу дымков жилищ не было заметно.

— Погибли… все погибли… — застонал моряк и долго с отчаянием смотрел на безжизненный берег.

Успокоившись немного, он послал матроса за профессором.

— Там все умерли… — шепнул он, указав рукой на землю.

Залесов молчал, а потом пожал плечами и сказал:

— Трудно было предположить иное… хотя, кто знает: быть может, они ушли вглубь острова, стараясь защищаться от резкого морского ветра… Не отчаивайся, однако, прежде времени! Сначала исследуем остров.

В голосе старого друга Седельников не услышал обычной уверенности и бодрости; видно было, что он сам мало верил в возможность спасения изгнанниц.

Пароход, между тем, быстро приближался к берегу.

Командир приказал еще раз салютовать, но и на этот раз на выстрелы никто не появился на берегу.

Был уже вечер, когда пароход отдал якорь у о. Гарвея, встав против знака, поставленного командиром английского крейсера. Седельников хотел тотчас же съехать на берег, но профессор задержал его.

— Тогда дайте мне что-нибудь снотворное, иначе я ночью брошусь в море… — угрюмым голосом сказал Седельников.

— Мы проведем время до восхода солнца вместе! — сказал ученый. — Посмотрим, что здесь делается в ночное время и послушаем. Иногда это бывает очень поучительным.

И, действительно, когда вся команда убралась на покой и на мостике остался лишь дежурный вахтенный, две черные, закутанные в шубы фигуры мерно шагали на баке. Это были командир и старый химик.

Оба молчали, и только изредка вспыхивали огоньки их папирос. На небе горели бледные звезды и тихо мерцали. Трещал на крепнущем к ночи морозе плывший лед и звонко ударялся о цепь якоря и железную обшивку парохода.

Была полночь, когда к шагающим по палубе друзьям подошел Жуков.

Он тоже был взволнован ожиданием, тревожился за судьбу изгнанниц и жалел Седельникова, горю которого он ничем не мог помочь.

Всю ночь, полную таинственных шорохов и голосов, ходили они по палубе, и плыли мысли нерадостные, тяжелые, как волны, лижущие борта парохода.

Когда же блеснули первые лучи бледного солнца, катер уже был готов, и его грузили лыжами, палатками, легкими санями, одеждой, припасами и оружием. На другом катере доставили аэросани и запас бензина.

Сдав команду над пароходом Григорию Петровичу, Седельников приказал на случай, если первая экспедиция не вернется через две недели, послать 10 человек команды на поиски.

Был восьмой час, когда пять человек, свезенных с «Капитана Седельникова» на берег, остались у столба с английской надписью.

Здесь были терзаемый нетерпением и тревогой Илья Максимович, спокойный и задумчивый профессор и всегда жизнерадостный, жаждущий приключений Жуков. Двое матросов, Иван Русинов и поморский рыбак Илья Нерпин, возились около саней, закладывая на них багаж и крепко-накрепко привязывая его.

Когда все было готово, Седельников подошел к аэросаням и пригласил всех занять места. Профессор и журналист сели сзади за Ильей Максимовичем, поместившимся у руля, а матросы взобрались наверх клади, сложенной на грузовых санях, прикрепленных к аэросаням прочной цепью.

Ровная снежная поверхность позволяла двигаться с значительной скоростью, и аэросани, гудя, быстро шли вперед, взметая за собой клубы снега и мелких ледяных игл.

После получасового перехода Седельников внезапно остановил машину и спрыгнул на твердый снег.

— Я больше не могу! — крикнул он. — Мы прошли около 10 верст, и я нигде не заметил даже следов пребывания человека, ни складов, ни построек — нет ничего!

— Следы успели, верно, раз десять скрыться под снегом и льдом, мой друг, и в этом я не вижу ничего удивительного, — заметил Залесов. — Гораздо важнее второе обстоятельство… Возможно, однако, допустить, что несчастные ушли далеко от берега и увезли с собой все то, что столь предупредительно выгрузила для них международная эскадра. Вперед! Вперед! Еще есть надежда!

И снова над снежной пустыней заклубилась ледяная пыль, вздымаемая скользящими вглубь острова аэросанями. Равнина поднималась в гору, и двигатель работал медленнее и громче.

Близился перевал, и по мере того, как все яснее становились пологие горы, видневшиеся на юго-западе, росли волнение и беспокойство Ильи Максимовича. Он тщетно искал глазами каких-либо признаков пребывания здесь людей и ждал окрика призывного или радостного. Девственно-белая, сверкающая в лучах раннего солнца равнина была молчалива и, казалось, ничья нога не топтала этого снега и ничей голос не нарушал тишины, родившейся тогда, когда из мрака хаоса выплывали, как неясные призраки, как туманности, целые миры.

Пальцы моряка впивались в кожу обшивки рулевого колеса, а взор бежал туда, к приближающимся горам, за которыми, быть может, нашли себе приют изгнанницы, а среди них она, любимая им девушка.

Подъем сделался круче. Пассажиры аэросаней и матросы, надев лыжи, отправились дальше пешком, а Илья Максимович начал быстрее подниматься в гору.

Около полудня путники собрались на вершине перевала.

Невысокий уступ закрывал теперь от них горизонт.

Седельников, оставив машину, бегом направился к голым серым камням, скользя по их обледенелым склонам.

Взобравшись на уступ, Седельников увидел внизу у подножия круто спускающихся к югу гор долину, со всех сторон окруженную горами.

На дне этой долины стоял город.

Длинные ряды больших и малых домов тянулись на пространстве двух или трех квадратных верст и были построены по радиусам большого круга с площадью в центре его.

Некоторые из домов напоминали те казармы, которые строятся на промыслах крайнего севера, где-нибудь на Камчатке или в Рок-Криппале на Аляске. Большинство же представляло собой отдельные домики, из которых часть наполовину ушла в землю.

Седельников долго смотрел на этот странный город, раскинувшийся на дне большой котловины, некогда, вероятно, представлявшей кратер вулкана, и ждал, трепетно ждал появления людей или дыма над крышами.

Он достал бинокль и приложил его к глазам.

И вдруг видевшие его снизу Залесов и Жуков заметили, как Седельников осел, словно под непосильной тяжестью, весь опустился и бесформенным, мягким комом покатился с уступа.

Когда к нему добежали, Илья Максимович лежал на снегу бледный и неподвижный, а из глубокой раны на лбу текла тонкая струнка крови.

Долго возились около Седельникова друзья его и матросы, пока не привели его в чувство!

— Там!.. там!.. они сгорели!.. — слабым голосом сказал, очнувшись, Седельников и снова закрыл глаза.

Залесов принял эти слова за бред и начал осматривать больного, пока матросы разбивали тройную палатку с печью, приспособленной для полярных экспедиций.

Журналист же, всегда любопытный и ищущий впечатлений и опасностей, направился на разведку, желая проверить вырвавшееся у моряка восклицание.

Профессор осматривал и ощупывал Илью Максимовича и вскоре убедился, что он не получил никаких серьезных повреждений и обмер, ударившись головой о камень или лед.

Когда больного принесли в палатку, раздели и уложили в постель, профессор строго-настрого воспретил Седельникову двигаться и разговаривать и дал ему сильное снотворное средство, погрузившее моряка в глубокое забытье и полное оцепенение.

Заметив это, профессор бесшумно вышел из палатки и, застегнув все полы ее, приказал матросам приготовить вторую палатку для остальных, так как слабость командира заставит их пробыть здесь, вероятно, не менее двух дней.

Пользуясь одиночеством, ученый устроился в каюте аэросаней и начал приводить в порядок свои мысли и наблюдения, занося самое важное в толстую записную книгу, с которой никогда не разлучался.

Между тем, в то же время молодой журналист уже достиг вершины уступа, венчающего перевал, и увидел город, правильными секторами раскинувшийся на дне кратеровидной котловины.

Не вдаваясь в подробные наблюдения, Жуков стал быстро спускаться с довольно крутых северных склонов перевала, пока не достиг равнины, по которой он быстро подвигался на легких, подшитых тюленьей кожей лыжах.

Мороз был не сильный, градусов около 40 по Цельсию, ветер сюда не доходил, и Жуков развил большую скорость. Пригнувшись как можно ниже к земле, он весь предался бегу и только чувствовал, как сильно ударяет ему в лицо воздух и обжигает кожу своим студеным дыханием. И только тогда, когда перед ним черными грудами замелькали первые постройки, Жуков умерил свой бег.

Он не сразу пришел в себя от быстрого движения и, передохнув, с любопытством начал оглядываться.

Кругом стояли черные, закоптелые, полуразрушенные дома и глядели пустыми глазами на белый снег и на этого одинокого человека, бесстрашно проникшего сюда.

Дома были сожжены.

Седельников не бредил.

Какой-то стихийный пожар свирепствовал в этом деревянном и картонном городе и сделал свое злое дело.

— Что случилось? — скорее с любопытством, чем с жалостью спрашивал себя Жуков. — Как могли эти женщины, полные энергии и отваги, допустить уничтожение их города? Здесь были, вероятно, какие-то внешние и могущественные причины…