Оставалось около часа до полуночи, когда в храме раздались шаги и послышались голоса людей. Блеснули на минуту глаза капитана, но сейчас же погасли, прикрытые веками…

Занавес медленно стал раздвигаться и открыл внутренность храма мудрой богини Вака-Хирумено-Микото.

Таки Зензабуро увидал четыре высоких светильника, стоящих по углам возвышения, и четырнадцать человек, сидящих в нескольких шагах от него, с лицами, обращенными к алтарю. На пороге остановился «каншаку» и поклонился ему до земли. Капитан встал. Широ Шиба осмотрел его с ног до головы, удостоверился, что Зензабуро снял обувь, поправил у него складки кимоно и узел узорчатого пояса, отошел шага на два, поклонился и опять стал на пороге.

Таки Зензабуро на минуту зажмурил глаза, как будто собираясь с мыслями, но сейчас же двинулся вперед. Переступив порог храма, он заметил трех знакомых офицеров, стоявших при входе в зал.

Зензабуро с высоко поднятой головой тихим шагом двигался по «белой стезе смерти» в сторону свидетелей, остановился перед представителями клана и сделал им низкий поклон, потом, обратившись к семи чужеземцам, поклонился и им.

Свидетели ответили ему почтительными поклонами; тогда капитан тихим, но твердым шагом взошел на возвышение, два рала преклонил колени перед алтарем и потом сел спиной к нему, подобравши под себя ноги.

Воцарилось минутное молчание.

Таки Зензабуро подумал:

«Сколько стадий пробежал бы мой вороной конь в то время, какое остается до моей смерти?..»

В эту минуту один из офицеров подошел к капитану к подал ему маленький сверток в белой тонкой бумаге на красном лакированном подносике.

Капитан развернул бумагу и увидел «вакинаши», короткий кинжал, острый и блестящий. Офицер отошел с поклоном. Тогда другой офицер подошел к «каншаку», стоящему налево от капитана, и подал ему меч.

Таки Зензабуро поднял кинжал обеими руками на высоту лица и положил оружие на своих коленях. Он посмотрел вверх, заметил блики на позолоте свешивающихся с потолка ламп и кадильниц, слегка поклонился и твердым голосом сказал:

— Я, капитан войск Шогуна, Таки из рода самураев Зензабуро, приказал бомбардировать территорию иностранцев, Кобэ. Суд признал это преступлением, которое принуждает меня порвать нить моей жизни. Прошу благородных рыцарей моего клана и сановных чужеземцев оказать мне честь и быть свидетелями этой церемонии.

Это были последние слова самурая Зензабуро.

Теперь царство теней, таинственная Нирвана, приближалось к нему. Самурай еще раз поклонился, спустил с плеч и груди кимоно, обнажил свое мускулистое тело до пояса и подвернул широкие рукава одежды под ноги таким образом, чтобы, по рыцарскому обычаю, упасть лицом вперед.

Он взял в руки кинжал и внимательно его осмотрел. Это длилось одно мгновение ока, но и этого было достаточно, чтобы пред взором Таки Зензабуро пронеслись картины из битвы под Киото и Камакурой, темные стены храма луны, взволнованное личико маленькой мусмэ, сестры Кинсукэ Изоно, полные отчаяния глаза матери самурая и еще что-то, чего он не мог разобрать за недостатком времени.

Он сразу ударил кинжалом в живот, медленно продвинул сталь слева направо, повернул клинок в ране и вынул кинжал, наклоняясь одновременно вперед и вытягивая шею.

Странно размахнулся Широ Шиба, сверкнула в полумраке его длинная «тоо», низверглась вниз, как молния; раздался глухой грохот катящейся с возвышения головы и падающего тела.

Один из офицеров подбежал, схватил за клок волос голову самурая и, подняв вверх, подал ее «каншаку». Тот медленным шагом пронес ее на рукоятке меча перед сидящими свидетелями, говоря:

— Вот голова самурая Таки Зензабуро!

Японцы и чужеземцы встали и, обменявшись поклонами, ушли.

Церемония была кончена. Ушел верный «каншаку» Широ Шиба и его помощники-офицеры.

В храме на красном ковре, залитом горячей благородной кровью, осталось неподвижное тело и лежащая рядом на пачке белой бумаги голова того, кто несколько минут тому назад был храбрым, любящим отчизну и народ капитаном Таки Зензабуро.

В полночь бонза тихо открыл двери храма Икута и исчез.

Тогда в храм проскользнули две женские фигуры. На коленях они проползли к зловещему месту гордой казни и, наклонясь, стали что-то шептать, класть земные поклоны, вознося руки к Вака-Хирумено-Микото, и рыдать, рыдать, рыдать… до самого рассвета…

Кого скрывали темные, широкие плащи, надвинутые на головы и закрывающие лица?

Может быть, это были нанятые похоронные плакальщицы, которые ждали, пока самураи возьмут тело боевого товарища и понесут за город, чтобы предать его сожжению с почестями, подлежащими рыцарю?

А может быть… А может быть, одна из них была матерью самурая, полная отчаяния и вместе гордости за своего сына, который не дрогнул пред лицом смерти, а другая — маленькая, стройная мусмэ, которая никогда не забудет лунной ночи в объятиях самурая в лесу храма на склонах Маи-Сан?