Больницу, где находился Ларин, Горюнов-младший хорошо знал. С завязанными глазами он мог бы отыскать ее. Об отце Валерию не думалось. После разговора с матерью что-то шевельнулось было в груди и тут же погасло. Тот или иной, какое это теперь имеет значение. В ошибках отцов не ему разбираться. Простое любопытство вело его сейчас.
— Вы к кому? — спросила дежурная сестра.
— Мне бы Ивана Егоровича Ларина повидать. Он в хирургии.
Девушка смерила его взглядом с ног до головы и подняла трубку телефона. Минут через пять к Горюнову вышел человек.
— Григорий Васильевич Кузнецов, — отрекомендовался он. — Кто вы Ларину?
— Да как вам сказать… Говорят, что сын.
— Не понимаю…
— Я тоже…
— Пройдемте в сквер, — предложил Григорий Васильевич. — У нас, очевидно, будет долгий разговор. Дело в том, что… Вы кто по профессии?
— Врач.
— Ну вот, коллега, как бы вам это объяснить… Вчера во второй половине дня Иван Егорович… скончался.
Горюнов раскрыл рот и остановился. Какое-то подобие глупой улыбки перекривило его лицо. Валерий не знал, как поступают в таких случаях. Его чувства ничего не подсказывали ему. В голове не было ни одной мысли. Он был смущен и от этого чувствовал неловкость.
— Егорыч был человеком с огромной душой, — сказал Григорий Васильевич. — Кристальной чистоты и честности.
— От чего он умер?
— Рак желудка. Я скрывал от него, но он знал. И мужественно боролся. А за день до смерти ваш отец позвал меня в палату и предложил ампутировать ему руки для пересадки их своему другу. — Кузнецов глотнул комок, подступивший к горлу, и протянул Горюнову клочок бумаги. — Это письменное согласие на операцию. Храните этот документ. Детям своим покажите…
— Кому он предлагал свои руки?
— Сергею Петрову, шахтеру. Можете побеседовать с ним. Он был другом вашему отцу.
Горюнов, закрывшись руками, плакал…»
И потом, после описанного в повести отъезда Сергея Петрова в Луганск, шла такая глава:
«Внезапно появившаяся туча на самодовольном небосклоне Валерия Горюнова росла и мрачнела. Сообщение матери о том, что у него есть родной отец, не очень тронуло его. Гром грянул позже. Горюнов даже не знал, что поразило его больше, смерть отца или его поступок с жертвой рук. Поступок был непонятен. И непонятен потому, что еще тогда, в шахтерской больнице, когда Сергей попал к нему, он списал его жизнь со счетов. И в тот день, принимая из рук Кузнецова расписку Егорыча, Валерий почему-то вспомнил слова Бадьяна, сказанные полгода назад: «Уж ты-то своей рубахи никому не отдашь!»
С Петровым он встречаться не захотел. Ему стало стыдно и перед Кузнецовым, и перед Сергеем, и перед самим собой. Был ли то зов крови или прозрение совести, он еще не разобрался. Расписка отца, словно нагретый добела лист железа, жгла ему руки. И чем больше он вчитывался в слова, написанные там, тем острее ощущал на себе укоризненный взгляд человека, которого он не знал, но который был ему отцом.
Никогда еще Горюнов-младший не чувствовал себя таким одиноким. Потребность с кем-то поделиться, излить свою душу не давала покоя. Но перед кем? Друзей у него не было. С матерью и отчимом говорить не хотелось. Они не могли открыть ничего нового, посоветовать, успокоить. Они могли точно так же, как и их сын, при упоминании имени Ивана Егорыча горбиться и сокрушаться. Они испытывали еще более тяжелое чувство, потому что обманывали сына. Нет, мать и отчим не интересовали его.
«Каким он был, Иван Егорович Ларин? — все чаще спрашивал себя Валерий. — Какую жизнь прожил? Как же надо любить людей и жизнь, чтобы в свой последний час решиться на такой шаг?! Откуда у него такая щедрость? Почему ее нет у меня? Я же его сын».
Желание встретиться с Сергеем Петровым становилось все настойчивее. И когда оно стало непреодолимым, Валерий Иванович бросил все дела и, преодолевая неудобство, поехал в Донецк к Петрову».
Далее, уже в дневнике Сергея, была запись о том, что к нему приехал его самый первый врач Валерий Горюнов. Это удивило и озадачило его. Горюнов побыл у них несколько часов и уехал, сказав, что в Сибирь.
На большую закрутку сюжета меня не хватило. Я долго не решался отослать эти главы и некоторые другие, так и не вошедшие в повесть, потом отослал и через несколько дней понял, что повесть моя в таком изуродованном виде не должна видеть свет. Я написал письмо с просьбой вернуть ее. Рукопись мне не вернули. Пришлось писать другое письмо, требовательное, в резких выражениях, и рукопись, как бумеранг, вернулась ко мне. Вновь мой Сережка был со мной, лежал на письменном столе и обидно перекатывал крутыми желваками: опять не удалось пробиться к людям… Но до «Юности» уже было недалеко.
«Дорогой товарищ Титов!
Я работаю журналистом в центральной молодежной газете «Народна младеж», г. София. Заканчиваю университет. Сейчас вплотную занялся своей дипломной работой. Само название объясняет неожиданность моего письма — «Идейно-эстетический анализ повести Владислава Титова «Всем смертям назло…». Работа заказана кафедрой советской литературы (я изучаю болгарскую филологию).
Почему выбор пал именно на вашу повесть?
Я ее прочитал сразу, как только она вышла в журнале «Юность». После окончания средней школы я работал два года плотником, и однажды случилось несчастье. Машина (банциг) лишила меня трех пальцев левой руки. Это ни в какое сравнение с вашим несчастьем не идет, конечно. Но то, что я пережил тогда, в какой-то мере похоже на ваш случай. Поэтому прочитал повесть «на един дых» и, когда пришлось выбирать произведение для дипломной работы, не очень-то колебался.
Есть и другое, чисто литературное соображение. В последние годы определенно приобретает качества настоящей современной литературы так называемая документальная проза. Я убежден, что сликийовременный читатель ищет именно такую литературу. Потому что жизнь — самый ве художник и в ней есть достаточно художественно целостных моментов; писатель должен их обнаружить (это совсем нелегко), отделить ненужное и написать точно и эмоционально.
Надеюсь, вам будет нетрудно ответить на мои вопросы относительно конкретных целей дипломной работы.
1. Некоторые подробности, касающиеся рождения повести (так называемая творческая биография), хотя ее история — сама повесть.
2. Ваши теперешние рассуждения о документальной прозе.
3. Что вы думаете о мемуарной литературе и есть ли в вашей повести элементы мемуаристики?
4. Кроме повести, есть ли другие произведения?
5. Будет ли напечатана повесть отдельной книгой, где и когда?
6. Сообщите, пожалуйста, номера газет и журналов, где опубликованы материалы, касающиеся вашей биографии и творчества.
7. Какой интерес пробудила повесть за рубежом?
8. Над чем работаете сегодня? Если можно, пришлите мне свои рассказы, они будут интересны для болгарского читателя, я могу перевести их для радио или для нашей газеты. Возможно, вы еще не знаете, но в шахтерском городе Перник, что близ Софии, местная газета перепечатала вашу повесть целиком и провела среди шахтеров грандиозную читательскую конференцию.
После защиты дипломной работы я предложу молодежному журналу «Пулс» отрывки из моих принципиальных рассуждений. Счастья, успехов, твердости желаю вам и вашей супруге Рите.
«Дорогой друг!
Ваша повесть вошла в мое сердце и тронула меня до глубины души. Вы и ваша жена — настоящие герои. Я преисполнена глубокого уважения и удивления по отношению к вам.
…У меня тоже немало различных семейных хлопот, и я не раз уже теряла веру в себя, но, прочитав повесть, верю, что все человек может превозмочь.
Пишите и дальше, у вас это должно очень получиться. На нашем предприятии все читают эту повесть и говорят о вас и о советских людях как о мужественных и стойких борцах…
Примите мой сердечный привет и заверения в том, что в Польше у вас есть настоящие друзья, восхищающиеся вами и глубоко уважающие вас.
Я и сейчас помню ту слегка туманную, морозную Москву, Павелецкий вокзал и приветливое, доброе лицо человека, встретившего нас на московской земле. Это был Изидор Григорьевич Винокуров. Как я узнал потом, моя рукопись попала к нему первому, и, может быть, благодаря его настойчивости, она так быстро увидела свет на страницах журнала «Юность».
Со многими людьми мне пришлось встретиться в жизни, но человека такой широкой, доброй и отзывчивой души я увидел впервые. И я благодарен судьбе, что она свела меня с ним, духовно обогатила, придала новые силы для жизни и творчества.
Потом была встреча с Борисом Николаевичем Полевым, куда пришли мы с моим «отцом крестным» Изидором Григорьевичем. Я не могу вспомнить, как вошел в кабинет, поздоровался и, кажется, без приглашения сел на диван. В груди отчаянно билось сердце, на лбу выступил пот. Он встал из-за стола и подошел ко мне.
— Так вот ты какой!
Рядом со мной стоял сам Полевой. Живой, настоящий писатель, автор «Повести о настоящем человеке», которую когда-то взахлеб, не отрываясь, прочитал и бредил стать летчиком. «Боже мой, не сон ли такой счастливый приключился со мной?»
П о л е в о й. Позвольте мне называть вас Славой! Так вот, не так уж часто бывает, чтобы большой журнал в двух номерах, один за другим печатал начинающего автора. Еще не весь тираж первого номера развезен по стране, а мы общими усилиями расчистили место для вашего рассказа «Раненый чибис». Рассказ нам кажется отменным. Есть у вас, Слава, божий дар. Его надо беречь и умножать. Нас очень радуют ваши успехи. И все же хочу предупредить: не обращайте внимания на шумиху! Она, видимо, будет. Уже поднимается. Ну а вы старайтесь не замечать ее. К сожалению, мне не довелось быть знакомым с Николаем Островским. Но я давно знаю Маресьева. Сколько лет вокруг его имени стоит шум-гам, а он скромно делает свое большое дело. К тому же в зимнее время непременно два часа в день катается на коньках, а летом на велосипеде. Очень легко было поддаться соблазну, но Маресьев остается таким, каким был. Кстати, у нас в городе Калинине — я ведь тверяк! — на сей счет говорили так: чем больше чести, тем меньше слов.